Рокотов стиснул ствол автомата. Длинный состав. Очень длинный. Первый заряд свалит паровоз и платформы. За ними пойдет с рельсов десяток вагонов. А дальше? Составу конца не видно. Второй заряд обрушит нависший над путями косогор. Еще десяток вагонов… А остальные? Что же за груз так берегут немцы?
Кудинов задышал за спиной часто и прерывисто:
— Что будем делать?
— Подрывники на месте… Все остальные метров на двести назад. К переезду… Там будет хвост. Из пулемета… Из всех видов оружия… Может, взрывчатку везут… Или еще что…
Кудинов кивнул.
— А ты, Алексей Васильевич?
— Я следом…
Хотел сказать, что боится, как бы не подвел первый заряд. Что будет делать в этом случае — он не знал, но верил в то, что останься он при этом — найдет выход.
Мелькнули тени уходящих ребят. Рокотов кинулся к окопчику, где сидели подрывники. Жариков Коля, по-деревенскому — Христоня — и бывший лейтенант инженерных войск Рудаков, оставшийся после отступления наших у сердобольной колхозницы. Полгода лечили парня всей деревней, прятали от полицаев и подняли-таки на ноги. Пришел Рудаков, когда туго было, когда в строю девять человек осталось и немцы охотились за мартыновцами, как за дичью. В лесочке под Соломином обложили со всех сторон и ждали момента, чтобы прихлопнуть. Вот тогда-то и пришел в отряд Рудаков. Стоял он тогда перед Мартыновым сутулый, с головой, чуть наклоненной вправо: мышцы после ранения срослись неправильно, и говорил странным всхлипывающим голосом:
— Да свой я… свой… шел к вам, думал, по делу глядеть будете, а вы…
Мартынов усмехнулся:
— А ты как хотел? Как до войны, чтоб под горн да под барабаны?
Махнул он рукой и сказал Рокотову:
Дай ему винтовку, нехай идет в окоп… Тут для нас лейтенанты не указ…
И несколько месяцев лейтенант Рудаков воевал рядовым партизаном. Именно он в январе сорок второго пришел в землянку к Рокотову и выложил на стол потертую школьную карту:
Посмотрите, товарищ комиссар… Вот Сумы… вот Белгород… Здесь железные дороги на Харьков и Белгород… Готня… Немцы через эту станцию эшелон за эшелоном гонят… Полагаю, что отряд в сто раз больше пользы принесет нашей армии, если начнет рвать немецкие эшелоны. Это я вам как специалист говорю…
А почему к Мартынову не пошел, лейтенант?
Рудаков замялся, пожал плечами. Потом вскинул на Рокотова злые серые глаза:
Он прежде всего счеты из стола вынет… А я не могу… Война идет… Когда он начинает костяшками щелкать…
Выругал тогда Рокотов Рудакова, а потом вместе пошли к Мартынову, и командир, выслушав сбивчивую речь лейтенанта, потянул из вещмешка старенькие счеты и, откладывая костяшку за костяшкой, стал прикидывать:
— Взрывчатки надо, а где ее возьмешь? Людей готовить надо, а это дело не простое, из боев не выходим… к железке поближе надо быть, а там у нас связей никаких; рванем пару раз — немцы хвостом прицепятся, карателей да полицаев пришлют, а куда мы с бабами да ребятишками от них денемся? Так что выходит…
Рудаков метнул насмешливый взгляд на комиссара, будто хотел сказать: «Ну вот, я же говорил…» Мартынов, тяжко вздохнув, заключил:
— Так что, выходит, надо браться за это дело… — и отложил в сторону счеты.
И все потом было так, как говорил Мартынов. И взрывчатку пришлось кровью оплачивать, и людей готовили, считай, на бегу, скрываясь от карателей и полицаев… Все было. Но зато немцы вынуждены были тихую ветку из Сум на Харьков охранять шестью батальонами, а дорогу на Белгород из Сум еще более крупными силами, потому что именно этими путями шло снабжение всем необходимым немецких войск, стоящих под Воронежем. А потом, когда наши оттеснили немца, полоса эта стала почти прифронтовой — и в этих условиях Мартынову приходилось проявлять хитрость зайца, преследуемого охотником, чтобы усидеть в небольших лесах, вблизи от сильных вражеских гарнизонов. Но из треугольника Сумы — Белгород — Харьков уходить не хотел. Терял людей, совершал изнурительные ночные переходы из одного района в другой, бывало, что и дневал в открытом поле без костров рядом с каким-нибудь селом, загнав отряд в овраг, но каждый раз обманывал преследователей. Оставлял бойцов в разных концах огромного треугольника, уединяясь после очередных похорон и помечая на цветастой школьной карте место каждой горькой могилы. Рудаков же оказался мастером взрывного дела, отчаянным человеком, и когда два месяца назад недалеко от Борисовки обосновался московский парашютист с рацией и вышел на связь с мартыновцами, в первом же отчете перед обкомом партии, адресованном в Москву, Мартынов представил лейтенанта к ордену…
Рокотов уже насчитал тридцать шесть вагонов, а состав все тянулся и тянулся. Через равные промежутки отмечал он открытые площадки с зенитными орудиями, у которых застыли истуканами солдаты, и с каждым уходящим в темноту вагоном все больше и больше крепла мысль его о том, что эшелон цены огромной и что именно поэтому его нельзя упускать, а раз так, то ясно, что шансы на возвращение у них у всех становятся совершенно куцыми. И эту мысль прочел он в глазах Рудакова, в момент, когда по лицу лейтенанта прошло очередное световое пятно от рыскающего по склону прожектора. Христоня беззлобно матюкнулся и сказал лейтенанту:
— Дурак я, дурак… Лизку-то так и не тронул. Не тронул Лизку, говорю. Все жениться плановал. Вчера и стогу лежали, в конуре. Винокуров ушел, условия создавал… Дурак я.
Рудоков глядел туда, куда уползали паровозы. Старенькая кавалерийская кубанка с залихватскими лентами па донышке сидела на самой макушке. Чубчик из-под нее придавал ему в этот момент сходство с трактористом из довоенного фильма, который лихо распевает песни и не думает ни о чем плохом, а тем более о смерти. На его лице блуждала азартная улыбка, будто у рыболова, который видит жирного сома, описывающего круги возле приманки, и казалось, что он вот-вот вскрикнет:»Ну, чего же ты?.. Давай!»
— Пора! захрипел Рокотов.
— Рано… процедил Рудаков. — Рано, комиссар… Черт с ними, с паровозами и с охраной. Пусть живут. Вагоны прихватим…
— Ребята, что ушли, глядишь, и уцелеют… — сказал Христоня.
— Ти-хо… — прошептал Рудаков и вдруг, двумя резкими движениями, как вожжи, набрал слабину сразу двух шнуров. — Поехали! — И резко дернул левый.
Мочь всколыхнулась багровым заревом, заклокотала громовыми перекатами, и дождь мелких камней обрушился на спины сидящих в окопе. И дальнее эхо пошло повторять этот ночной гром, и ему сразу же откликнулась Готня. Там завыла сирена, зашарили по небу прожектора, взлетели к небу ракеты. В голове состава, захлебываясь от злости, забубнил пулемет. Затявкала скорострельная пушка, круша косогор и вздымая грязевые фонтаны на мокром лугу. Вагоны перед косогором двигались рывками: где-то впереди, видно, упали под откос, потому что последующие с надсадным скрипом пошли с рельсов; некоторые из них перевернулись, но большая часть так и осталась на месте… Ох, как длинен оказался состав…
— Вторую! — крикнул Рокотов, потому что Рудаков мог и не услышать его в этом всесокрушающем грохоте.
Лейтенант повернул к нему исковерканное гримасой бешенства лицо и рванул правый шнур. Дрогнула земля, мир стал беззвучным и озаренным мертвенным, а затем кроваво-красным светом. В нем вдруг все исчезло, остались только неровные, судорожные толчки и вихри взлетевшей к небу земли; потом ударил в уши вой и грохот, звуки рвущегося металла, торжество огня, вырвавшегося на свободу и пожиравшего деревянные вагоны. А потом вдруг все смолкло в этом мире, будто великан, натешившийся силушкой, на секунду решил глянуть на дело своих рук и задумался над совершенным. Так было с минуту, а потом вновь затявкала пушка, взорвались скороговоркой пулеметы.
— Вниз! — приказал Рокотов, но опоздал, потому что Рудаков уже лез через осевший вниз косогор прямо на крыши полузасыпанных вагонов. За ним ковылял Христоня.
Впереди, будто беззвучные ночные светлячки, вспыхивали огоньки. Охрана пришла в себя, рассредоточивалась и брала в кольцо косогор. Звуки выстрелов были не слышны, в мире был только рев огня, треск пожираемого им дерева, крики недобитых охранников.
Рокотов видел, как Рудаков длинной очередью прошил один из уцелевших вагонов, как вскочил на ступеньки и рванул тяжелую дверь. Она не поддавалась. Он начал бить запор прикладом автомата, и в этот момент плечи его дрогнули, он попятился назад, выронил оружие и тяжело свалился на землю… Христоня кинулся к нему, приподнял его за плечи. Рокотов короткими очередями бил в кусты, откуда тянулись к вагону разноцветные пунктиры. Он видел, как Христоня оставил тело Рудакова, вскочил на подножку и навалился на дверь. Автомат в руках комиссара выбивал веселую озорную дробь. Пунктиры исчезли. Рокотов побежал к Христоне, но тот уже двигался ему навстречу, и рот его был раскрыт в страшном крике. Он шел, держась за живот двумя руками, ноги его заплетались, и автомат, повисший на ремне, бороздил по земле длинную прерывистую линию.
— А-а-а!.. — кричал Христоня, и в багровых отблесках огня руки его заливала черная жидкость. Он упал в двух шагах от комиссара, и, когда Рокотов поднял его за плечи, он несколько секунд глядел ему в лицо, словно припоминая что-то, потом рот его искривился судорогой и он вытянул руку в сторону вагона — Там… там…
Слезы ручьем катились по его щекам, оставляя светлые, непросыхающие следы.
— Ты… ты… Та-м-м… — только и смог сказать он, и голова его вдруг неестественно дернулась, и он отяжелел в руках у комиссара.
Рокотов подхватил автомат и побежал к вагону. Он понимал, что теряет последний шанс на жизнь. Но этот эшелон был омыт кровью людей, и он хотел знать, для чего они погибли, ради какой цели? Он хотел знать, что и них проклятых вагонах, что бережет такая охрана, для чего созданы такие условия, для какого груза? Он слышал в хвосте эшелона заливистую песню станкача и понимал, что там гибнут пятеро остальных, и он, комиссар, должен был знать, почему они умирают, почему должен погибнуть он, отец троих детей?