Бегич ликовал: русский князь совершил непоправимую ошибку. Самым трудным, и это опытный Бегич хорошо знал, было переправить тумены через реку на виду неприятеля и собрать на том берегу в единый кулак. Не воспользоваться оплошкой русских — значило бы навечно уронить себя в глазах мурз, каждый из которых — соглядатай Мамая. Вот они, мурзы, один за другим лезут в шатер: Хазабин, Коверта, Карабукул…
Мамай не прощает своим военачальникам нерешительности.
И Бегич решился.
Над ордынскими туменами взметнулись бунчуки из хвостов рыжих кобыл. Взревели огромные медные трубы, которые еще Чингисхан взял добычей в мусульманском городе Бухаре. Судорожной дрожью залились барабаны.
Ордынская конница вступила в Вожу, и река, запруженная множеством всадников, выплеснулась на низкие берега.
Русское войско, стоявшее поодаль от берега, даже не пыталось помешать переправе. В центре неподвижного русского строя был великокняжеский полк; гордо развевалось над его рядами черное знамя с ликом богородицы, заступницы Русской земли. Справа и слева стояли полки окольничего Тимофея Вельяминова и князя Даниила Пронского. Все воины были в одинаковых доспехах, с длинными копьями в руках, на рослых боевых конях. Русское войско походило на слиток железа, и не видно было в нем щели, куда могли бы воткнуться клинья атакующей ордынской конницы.
Великий князь Дмитрий Иванович отлично понимал всю опасность сосредоточения ордынских туменов на этом берегу Вожи. Но он привел свои полки, чтобы погубить ордынское войско и надолго отучить мурз набегать на русские земли. Ради этого стоило рисковать. Ордынцы сами полезут в западню, они горды и самоуверенны, они привыкли побеждать в сражениях. Пришло время переломить эту привычку. Как иначе думать о конечном освобождении Руси?
Андрей Попов видел битву как бы со стороны. Застава воеводы Родиона, снова собравшаяся вместе, была поставлена за краем русского строя, на пригорке, поросшем редким молодым сосняком. Они стерегли дорогу, по которой ордынцы могли обойти русское войско. Большего от Родиона не требовалось.
А может, великий князь Дмитрий Иванович просто желал поберечь сторожей-полянинов? Не последний ведь ныне поход ордынцев, еще не одну заставу придется посылать к краю Дикого Поля…
Андрею оставалось только смотреть, как разворачивается битва на берегу Вожи, и он смотрел и запоминал на всю жизнь…
Черной волной покатилась ордынская конница на русский строй. Тысячи стрел исчертили быстро сжимавшееся пространство между русским и ордынским войском. Бесновались, вытягивая гривастые шеи, степные жеребцы. Визжали, размахивая кривыми саблями, голощекие татары.
А русские воины стояли молча и неподвижно, как будто не стрелы хлестали им в лицо, а благотворный весенний ливень, и не было брешей в их стене — живые смыкались над павшими.
Такого раньше не случалось. К такому ордынцы не привыкли.
Нукеры мурзы Кострюка начали сдерживать коней, не решаясь удариться грудью о стальную поросль русских копий.
Тогда взвились в прозрачное осеннее небо русские полковые стяги, застоявшаяся дружинная конница обрушилась на смешавшихся ордынцев, и дрогнула земля, и зашумели, как от неожиданного вихря, окрестные леса.
Напрасно мурзы и тысячники раздирали рты в крике. Напрасно сам Бегич с нукерами-телохранителями кинулся в сечу. Дух ордынского войска уже надломился.
Ордынцы обратились в бегство — обратно, к реке, за которой было спасение! Осенние воды реки Вожи равнодушно принимали тела ордынцев, чтобы сплавить их в Оку, а потом — в Волгу, с которой Бегич начал свой поход.
Следом перешла Вожу русская конница. Богатые шатры мурз и юрты сотников, стада и повозки, награбленное добро и бесчисленные кривые сабли, брошенные в пыльную траву, стали добычей победоносного русского войска. Только наступившие сумерки спасли ордынское воинство от истребительной погони.
Для Андрея Попова часы битвы были одновременно и радостными, и тяжелыми. Радостно было видеть мощь русских полков и бегство ордынцев, торжество русской ратной силы. Тяжко было оставаться в бездействии, когда рядом сражаются боевые товарищи.
Счастливые! Они своими руками добыли победу над Ордой!
Воевода Родион положил свою ладонь на плечо молодого полянина:
— Не печалься! В сей победе есть и наша немалая доля!
Высшую мудрость этих утешительных слов Андрей Попов поймет только спустя два года…
Глава 3. СТЕПЬ И СТЕПНЯКИ
Если бы Андрею сказали раньше, что уроженец лесов может полюбить степь, он бы только посмеялся. Дружинники, ездившие с посольствами в Орду, рассказывали, что степь угнетает путника своим однообразием.
Немеренный лоскут пустой земли, то гладкий, словно стол, то слегка всхолмленный плавными складками, а над ним небо, всегда тусклое — в жару ли, в холода ли, и тоже пустое, как степная земля. И кажется чужаку, что небо непрерывно катится за край степи, падает на колючую сухую траву, на репейники, на сухой навоз и лошадиные кости. И на человеческие кости тоже, потому что Дикое Поле — злое место, не для людей место — для хищного зверя…
Может, само Дикое Поле и было таким, но край его, где степь соседствовала с лесом, то отвоевывая у него землю, то отступая на юг по долинам рек и влажным сумракам оврагов, выглядел совсем по-другому. Простор — это было, и кости лошадиные — тоже, но одинаковости Андрей не заметил.
Гладкую степь перерезали полноводные реки, широкие овраги с пологими склонами, которые рязанцы называли «абалами». По степи обильно рассыпаны круглые западины с плоским дном, обильно поросшим осиновыми кустами и ивняком. Зелеными городами поднимаются среди равнины дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а в речных долинах стоят сосновые боры, могучие и вечные.
Даже там, где на степной равнине нет ничего, кроме разнотравья, край Дикого Поля непрерывно изменяет свой облик вместе с временами года.
Зимой степь покрыта снегами, но это не мертвящие снега, под которыми земля каменеет. Под снегом стоит живая трава, ордынские кони выбивают ее копытами и так кормятся.
С середины апреля в степи начинается царство воды — тают снега. Месяц май прибавляет к талым водам частые грозы и проливные дожди. Вода стоит в степных западинах, в ложбинах, несется мутными потоками по оврагам, переполняет вспухшие реки. А степь пьет, пьет эту воду, чтобы взойти сочными травами.
До начала мая зелень зеленая-зеленая, как горный камень малахит. В начале июня зелень сменяется нежной голубизной множества цветущих незабудок, а среди них, как золотое шитье на драгоценной ткани, — золотистые пятна степного крестовика и лютика.
В середине июня степь покрывается темно-лиловым шалфеем с вкраплениями желтых головок козлобородника, а к концу месяца из темно-лиловой вдруг превращается в снежно-белую из-за обилия цветущего клевера-белоголовки, поповника, таволжанки.
К середине июля выбрасывает к солнцу свои цветы эспарцет, и белизна принимает тускло-розовый оттенок.
И только потом неистовое солнце да ветры-суховеи выжигают зелень, степь становится бурой, как шкура медведя, и лишь типчак и тонконог еще тянут из земли последние соки. Кажется, подожги сухую степную траву, и будет она полыхать бегущим пожаром до самого моря!
Тосклива, неприветлива степь осенью. Будто замирает в ней все живое в ожидании будущего весеннего буйства природы. Только перелетные птицы стаями летят над степью, но не задерживаются в ней — путь их дальше, к морю.
Но ведь и Русь засыпает долгой зимой. Все живое не может обходиться без сна, а земля везде — живая…
Не враждебной казалась Андрею степь, хотя и стоял он у ее края с оружием в руках, с настороженностью в сердце. Враждебна была не степь, а ордынцы — горе Руси, ее тяжкий жребий и боль.
Только несчастий ждали русские люди с полуденной степной стороны, но сама степь не была в этом виновата. Степь была готова щедро делиться своими богатствами и с хлебопашцем, и со скотоводом-кочевником.
И ведь было так когда-то, было!
Рассказывают старики, что в стародавние времена мирно соседствовали в степях народы, заводили русские люди свои пашни на Донце, на Дону, на благодатной Тамани, где стоял русский город Тмутаракань!
Что же изменилось?
А изменилось вот что: пришли из Азии ордынцы — сначала печенеги, потом половцы, потом нынешние вражины — татары. И стало Дикое Поле источником горя.
К ордынцам Андрей испытывал мучительный интерес. Расспрашивал «языков», схваченных сторожами во время объездов границы. Подолгу беседовал с русскими полонянниками, чудом бежавшими из ордынской неволи и со слезами обнимавшими сторожей: для полонянников даже дальняя застава была уже русской землей, хотя впереди были еще многие дни опасного пути. Часами разговаривал с Федором Милюком, который давно прикипел сердцем к Москве, но обычаи своих соплеменников помнил.
Все услышанное откладывалось в памяти Андрея, копилось до времени, чтобы однажды вспыхнуть, как озарением, пониманием г л а в н о г о. Кто же они такие, эти желтолицые и узкоглазые пришельцы из неведомых краев, превратившие степи из блага для человека в разбойничье логово?
Андрею Попову казалось, что теперь он может ответить на этот вопрос. Они — ч у ж и е! Чужие не только для Руси, но и для всех народов, которые живут плодами трудов своих, сеют хлеб, созидают и строят, верят в добрососедство и не покушаются на чужое богатство. А потому вражда между оседлой Русью и хищной кочевой Ордой неизбежна, пока ордынцы живут на несчастьях своих соседей. Примирить Русь с Ордой так же невозможно, как труд и разбой, как любовь и страх, как милосердие к лесному зверю с азартом охотника. И еще понял Андрей, что ордынцы всегда будут нападающей стороной, потому что Руси ничего от них не нужно, а Орде от Руси нужно все, ибо только этим она жива!
Но не потому так происходит, что ордынцы сами по себе хуже, чем другие народы, вовсе нет! Стремянный Федор тоже из татар, но вернее и душевнее человека, чем он, трудно отыскать. Да и другие служилые татары, которых Андрей встречал на заставе, были неплохими людьми. Даже по пристрастным рассказам полонянников можно заключить, что у ордынцев есть чему поучиться.