<…>
Его темница была тесной и узкой: ему помнится, что как-то раз, раскинув руки, он коснулся двух противоположных стен. А прежде она казалась ему необъятной; незримыми цепями прикованный к своей подстилке, Каспар никогда не покидал угла, в котором спал без сновидений или сонно бодрствовал. Сумерки и полный мрак отличались друг от друга – вот и все, что было ему известно о дне и ночи, он не знал, как их назвать; просыпаясь ночью и вперяя взор в темноту, он уже не видел стен»[11].
Итак, с одной стороны – мрак, теснота, состояние то ли смерти, то ли предрождения (темница, однажды отверзающаяся и выпускающая героя в мир, – чем не символ материнского лона; фрейдистские символы рассыпаны по роману, ничего удивительного в том нет, вспомним время написания – 1908 год); с другой – роскошный дворец, блеск золота и сияние мудрости (книги).
Кто же он, герой романа Якоба Вассермана?
Придя в обычный мир, Каспар постепенно проходит несколько этапов адаптации (пока назовем это так), причем эти этапы отличны друг от друга и тщательно отобраны Вассерманом.
Простейшее образование, умение говорить, читать и писать, которое ему сообщает уже упоминавшийся Георг Даумер.
Затем – опека некоего барона фон Тухера, аристократа и эстета.
Затем – фрау Бехольд, пытающаяся научить юного «Маугли» искусству любви.
Наконец – солдафон и тоже учитель Квант, во время жизни у которого найденыш и погибает от руки таинственного незнакомца. Прибавим к этому общую опеку, которую осуществляет блестящий юрист, уже упоминавшийся нами Пауль Иоганн Ансельм фон Фейербах: олицетворение Закона. Иными словами – Хаузер проходит адаптацию юридическую, образовательную, эстетическую, эротическую…
Но почему же ни у кого ничего не получилось, почему герой романа не был принят обществом, почему он погибает?
Якоб Вассерман писал свои книги для евреев и о тех проблемах, которые в наибольшей степени волновали евреев Европы вообще и Германии, в частности. Он начинал свое творчество романом «Цирндорфские евреи», а закончил эпическим «Агасфером». Проблемой, находившейся в центре его романов, была проблема национальной и общественной самоидентификации и судьбы еврейского народа. Выходом для евреев, единственным выходом, позволявшим преодолеть «архаику», «окаменелость» традиционного иудаизма и войти в «цивилизованную семью народов» он считал ассимиляцию.
Именно об этом повествует его роман. Каспар Хаузер (не исторический, а романный) проходит последовательно те формы ассимиляции, которые так или иначе пытались пройти до него и после него современники и соплеменники Якоба Вассермана, европейские евреи, – гражданскую и политическую эмансипацию, борцов за которую символизирует Пауль Иоганн Ансельм фон Фейербах, эстетическую, культурную адаптацию, выражаемую бароном фон Тухером; наконец, «биологическую» (назовем ее так) ассимиляцию в объятьях госпожи Бехольд. Все это – во имя бегства из тесной и темной «архаики» иудаизма.
Но все оказывается напрасным. Каспара обучают только до определенного уровня, после чего «Даумер почему-то охладел к своему ученику». К искусству, к европейской эстетике он допускается лишь в качестве восторженного и молчаливого почитателя; стоит ему сделать какое-то замечание, как тут же:
«Я не требовал от тебя суждений о музыке и не собираюсь облагораживать твой музыкальный вкус»[12].
Все прочие попытки столь же бесплодны. Чем меньше Каспар походил на окружающих, тем больше интереса и даже снисходительного сочувствия он вызывал. Чем ближе он подходил к цивилизации (чем ближе его к ней подталкивали), тем холоднее и враждебнее к нему эта цивилизация становилась. Он был чужим, чужим и остался. Близость чужого оказалась неприемлемой для окружающих.
Именно после того как Хаузер с горечью осознает то, что его не принимают и не примут за своего, он начинает видеть сны о своем высоком происхождении. И это как раз объясняется очень просто. Хасидский цадик, рабби Леви-Ицхак из Бердичева, говорил: «Каждый еврей – царский сын». Разумеется, это не материальное, земное царство – потому наяву рассказать наш герой может лишь о темной и тесной каморке. Но это – царство. Подлинное прошлое Каспара Хаузера – царский дворец, принимавшийся им за темную и тесную каморку. Царский дворец, исполненный света мудрости.
И вот тут-то, вскоре после осознания неудачи того, что мы сегодня называем ассимиляцией, он встречается с убийцей.
Сколь пророческими оказались эти сцены, можно убедиться по детали поистине чудовищной: Каспар ранен кинжалом прямо в сердце, но крови было мало, и ему не поверили! Он говорит, что ему больно, а над ним смеются. Ему объявляют, что никому бы и в голову не пришло его убивать, что это наглая ложь и дикие фантазии:
«Укололи его! Кто же это, интересно, вас уколол? И зачем? Чтобы вытащить несколько жалких грошей из вашего кармана? Чушь какая!..»
Когда же оказывается, что он, действительно, ранен, то –
«Признайтесь лучше! Признайтесь, что вы сами легонько себя укололи!»[13]
…Томас Манн писал по поводу романа Вассермана, что Каспар Хаузер в нем – пробный камень цивилизации. Именно пробным камнем европейской цивилизации было ее столкновение с евреями. Ответ – он пришел в 1933 году, за год до смерти Якоба Вассермана.
Нет, не о «нюренбергском подкидыше» писал в действительности Вассерман, не судьба «немецкого Маугли» беспокоила его. Хотел он того или нет, но получился у него роман о «подкидышах цивилизации» – европейских евреях. Не ассимилированных, а пытавшихся ассимилироваться, ушедших из «тьмы» иудаизма, из материнского лона еврейской традиции, – и не пришедших в рай европейской культуры. Вернее, не принятых, отторгнутых. Хотел он того или нет, но его роман фактически дал ответ – отрицательный – на вопрос: «Могут ли евреи ассимилироваться в Германии?»
И когда перед смертью, перед убийством романный Каспар вдруг получает загадочное письмо, написанное непонятным «зеркальным» способом, письмо, вызывающее его в заснеженный сад, – это послание из того прошлого, от которого поначалу хотел уйти несчастный юноша.
«Зеркальное письмо»… Даумер говорит, что это письмо, написанное с помощью зеркала, способом, придуманным еще Леонардо да Винчи. Но, сдается мне, «зеркальное», то есть, написанное не слева направо, а справа налево, – это послание на родном языке Каспара, на еврейском, весточка из того таинственного дворца. Именно после получения этого послания Каспар грезит о голубой шинели с золотым шитьем и шпаге принца, царского сына. Но – опоздало послание, несвоевременно пришло. Он вышел в сад. Но не вошел во дворец. Узкий кинжал незнакомца поставил точку в короткой жизни Каспара Хаузера.
Вот он, повторяю, ответ, который своим романом дал немецкий ассимилированный еврей Якоб Вассерман на вопрос, возможна еврейская ли ассимиляция в Германии.
А затем такой же ответ дала жизнь – когда несколько сот тысяч «каспаров хаузеров» отправились в первые концлагеря, созданные их немецкими доброхотами-опекунами. И спустя много лет те же опекуны добросовестно вмуруют в мостовые своих улиц мемориальные таблички с их именами.
Якоб Вассерман и сам это сначала ощутил в 1908 году – и написал «Каспара Хаузера», а затем осознал, в 1934-м, – и начал писать «Агасфера».
Что до появления табличек, то первой такой табличкой можно считать латинскую надпись на надгробии исторического Каспара Хаузера, кем бы он ни был в действительности:
Hic jacet Casparus Hauser
aenigma sui tempons
lgnota nativitas
occulta mors.
Здесь покоится Каспар Хаузер,
загадка своего времени,
происхождение неизвестно,
смерть таинственна.
Вернувшись из той, первой поездки в Германию, я написал стихотворение «Каспар Хаузер».
Белая женщина в белом саду,
Ноги ступают по белому льду,
В призрачном зале качается бал,
Как я измучился, как я устал!
Белым туманом исходит река
Белой рекою текут облака.
Пьеса отыграна, близок финал.
Точку поставит кинжал.
Белые губы, пустые уста…
Нет у суфлера другого листа
Тают и гаснут огни на бегу…
Белые руки на белом снегу…
Но что поэзия? Что – воображение? Разве случайно убеждали нас, что жизнь куда фантастичнее любой выдумки?
Вот он, финал, символический финал нашего рассказа.
Кинжал, пронзивший сердце исторического Каспара Хаузера, был украшен изображением черепа и рунических знаков.
Похожих на изображение двух молний.
Таблички, таблички… Материализованное в металле коллективное раскаяние? Да. Но раскаяние никогда не бывает своевременным. Раскаяние всегда запаздывает. Даже не знаю, нужно ли оно, это раскаяние. Может, и нужно. Может быть.
«Молитесь, люди, о Каспаре…» Некому молиться.
Не о ком молиться.
Finita la storia.
Занавес.
«…И СКАЗАЛ Я СЕБЕ: ЭТО ВКУС СМЕРТИ…»
Я думаю, поклонники приключенческого жанра сразу вспомнят эти строки:
«Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:
– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!
От четырех отважных людей, историю которых мы рассказали, остался лишь прах; души их призвал к себе бог