— Связиста моего покормите сначала. Мы с вами успеем. Давай, Сэмэн, ешь и выходи на связь.
Мне навалили полную тарелку вкусно пахнущей горячей картошки с мясом и отломили три щедрых ломтя белого хлеба, пообещав, что через полчаса будет и чай. Мне начало нравиться служить в пехоте: бэтээр окапывать не надо, кормят в первую очередь, накладывают не жалея…
Но все имеет свои минусы. После еды меня потянуло на сон — все-таки полночи не спал, а вместо здоровой и полезной сиесты я должен был выкинуть вверх антенну, включить рацию, связаться с Полтавой и Геной, сиречь со Скубиевым и Баценковым и доложить, что пятая рота на связи. Я так и поступил, но после этого расстелил свой бронежилет на носу бэтээра и откинулся на "реснички" которыми прикрывались лобовые стекла.
Хорошо-то как! Сытый… Не натруженный и не уставший… Курева — полно. "Фишку рубить" не надо, пусть ее пехота рубит. Вот только спать нельзя.
А хочется…
Я надел гарнитуру на голову, передвинул наушник к самому уху, в расчете проснуться, если меня станут вызывать и… отрубился
5. Война в Балхе
Не-е-е… Я думал и в самом деле будет война… А так даже и неинтересно: совсем ничего не произошло. Я задремал как сытый кот на солнышке. Ветерок, конечно, поддувал свежий, но от солнца броня нагрелась да и сама температура была где-то градусов двадцать тепла, поэтому спалось мне очень хорошо. Никто не вызывал меня на связь, не беспокоил и не зудел под ухом. Пехота занималась своим делом, а я — своим: спал с наушником на голове. Если бы появилась зеленая ракета, вызывающая на связь, то фишкарь, ведущий наблюдение сидя на башне, толкнул бы меня или свистнул, но никаких ракет не было.
Около трех я проснулся отдохнувший и голодный. К этому времени кишлак был надежно заблокирован со всех сторон и четвертая рота довершала его прочесывание. Никого они там не нашли, кроме трех аксакалов, которых отправили на кэпэ полка. Жители заблаговременно покинули кишлак, стрелять там было не в кого, а со стариками пускай командиры и особисты разбираются — пехоте они не интересны.
"Жрать, однако, охота", — оценил я боевую обстановку, — "От пехоты не будет никакого толку еще часа два: они даже костров еще не разводили, а вот если наведаться в родной взвод? Там у Тихона в "затарке" есть наша тушенка, которая мне сейчас была бы полезна с медицинской точки зрения".
— Товарищ старший лейтенант, разрешите отлучиться? — спросил я Бобылькова.
— Что? Поджало? — откликнулся он снизу.
Командир пятой роты лежал под бэтээром на постеленном матрасе и маялся благодушным бездельем.
— Да нет, — стал объяснять я, — пока все спокойно, хочу еще один запасной аккумулятор для рации принести.
— А-а, — одобрил Бобыльков, — это надо. Иди, только рацию мне оставь.
Я положил рацию рядом с Бобыльковым, снял с носа бэтээра свой броник, на котором спал, повесил за плечо автомат и пошел к своему взводу.
На башне нашего бэтээра Нурик "рубил фишку", то есть просто сидел на ней и смотрел как Тихон отмывает казан. Тихон сидел на корточках под бэтээром и оттирал песком пригоревшую ко дну кашу.
— Бог в помощь, — пожелал я Тихону.
— Отойди, а то зачмырю, — пробурчал он мне вместо ответа.
Чтобы он не вздумал в будущем дергаться на старших по званию я отвесил Тихону подзатыльник и успел отскочить, когда он в ответ плеснул в меня грязной водой из казана.
— Не вытыривайся, Тихон, — попросил я, — дай пожрать.
— Нету, — заупрямился "кладовщик нашего призыва", — сухпай свой жри.
— Ладно тебе, дай, я тушенки хочу.
— Сказано: нету.
— Ты, козел! — возмутился я, — как это нет? Недавно только было несколько ящиков. Ты что, урод, их духам сдал?
Вместо ответа Тихон полез в свою "таблетку на гусеницах", которая в официальных документах гордо называлась малый тягач легко бронированный — МТЛБ. Повозившись там с минуту, видимо раскапывая затарку, Тихон вынес мне банку тушенки и буханку белого хлеба с оторванной коркой. Я покрутил банку в руках и решил, что одному мне столько будет многовато. Женька не было. Со старшим призывом, который растянулся в десантом отделении, я делиться не собирался. Я посмотрел на Нурика и Тихона:
— Будет кто-нибудь со мной?
— Цх, — вместо ответа сказал Нурик.
— Ешь сам, — продолжал чистить казан Тихон, — мы только что поели.
Одному есть не хотелось: не привык я как-то один пищу принимать. На "гражданке" не мог один есть, а в армии это привычка только окрепла: уже почти год я ел только в то время, когда ест мой призыв… если не считать ночных моих дежурств… но и там я всегда делился с дневальными. Я отыскал разведвзвод и кликнул Рыжего:
— Вован, дело есть!
— Какое? — насторожился он.
— Пойдем, объясню.
Мы вернулись к нашим машинам и я поставил на броню хлеб и тушенку:
— Вот. Помощь нужна. Тихон, дай нам еще сгухи.
Тихон отмыл наконец казан и мыл руки под тонкой струей воды, которую сливал ему из кружки Нурик.
— Погоди, — встряхнул он руками, — сейчас чай вскипятим и попьем все вместе. Хлеб только весь не доедайте.
Пока мы с Рыжим поочередно ковыряли ложками тушенку, Тихон поставил кипятить чайник. Неподалеку от бэтээра была вырыта небольшая и неглубокая ямка, перекрытая двумя толстыми шомполами от КПВТ. На дне ямки белела зола, следовательно, кашу варили здесь. К моему удивлению Тихон не стал колоть дрова, а вытащил из рюкзака два зеленых цилиндрика сигнального огня. Он не торопясь высыпал в чайник несколько пакетиков заварки, затем так же неторопливо и по-хозяйски разогнул усики на одном цилиндрике, взялся за эти усики, дернул за нитку и, когда вырвалось яркое розово-фиолетовое пламя, поднес огонь под дно чайника. Когда прогорел один огонь, Тихон зажег другой. Вода в чайнике стала бурлить — кипяток был готов меньше, чем за пять минут.
Мне понравился такой способ приготовления чая.
— Двух огней как раз на чайник хватает, — пояснил Тихон, разгибаясь от чайника и прокричал в сторону бэтээра, внутри которого спали наши деды и черпаки, — кто-нибудь будет чай?
Ответа не последовало. Мы вчетвером разлили чай по кружкам, а Тихон вынес из наших тайных запасов две банки сгущенки. Мы удобно развалились под бэтээром на плащ-палатке и пили горячий чай, макая хлеб в открытую банку с густой и сладкой желтоватой жидкостью.
"Жить — хорошо!", — оценил я этот участок своей биографии.
Мне и в самом деле было хорошо, но мысль о том, что Тихон, пусть и в шутку, собирался меня зачмырить, вертелась у меня в голове. Нужно было ответить как-нибудь поизобретательней.
— Тихон, — позвал я.
— Чего тебе? — Тихон макнул хлеб в банку и роняя капли на подставленную ладонь, отправил кусок в рот и вкусно захлебнул чаем.
— Дай твои уши жопу вытереть — я же давал тебе свой хрен в зубах поковыряться!
Все заржали, представляя как я подтираюсь тихоновскими "лопухами" и как он ковыряется в зубах неловко даже говорить чем.
— Что ты к пацану пристал? — с укором в голосе спросил меня Рыжий, — нормальный пацан, а ты…
— Ты что, Вован?! — удивился я, — Да я за Тихона любого порву. Мы с ним как братья! Он мне жизнь спас. Помнишь Тихон?
— Ага, — кивнул Тихон снова макая хлеб в сгуху, — когда ты в танке горел. Если бы я тебя не обоссал — ты бы совсем сгорел.
Нурик с Рыжим снова рассмеялись, но на этот раз надо мной. Мне это показалось обидным и я решил выдать и Нурику, и Рыжему, чтоб они не сильно радовались.
— А ты чего, чурка узкоглазая, лыбишься? "Нам Ленин глаза раскрыл — и вам чуть-чуть"? Ты когда смеешься — спички вставляй, а то совсем глаз не видно.
— Я не чурбан, — поправил меня Нурик, — я казах!
— Ну, это я уже слышал от земляка твоего, от Аскера. Все вы, чурбаны, никогда не признаетесь в том, что чурбаны. Спроси любого узбека — он тебе кивнет на таджиков. Спроси таджиков — свалят на туркмен.
— Я не чурбан, — повторил Нурик.
Видя, что мой однопризывник обиделся, я решил малость сбавить обороты:
— Ну, не чурбан, не чурбан. Ты — казах, — я вспомнил, что и Рыжий смеялся шутке Тихона и толкнул Вовку, — а ты какого хрена тут разлегся? Цирк уехал, а клоуны остались?
— Ну и что? — сказал Рыжий, — а я и не обижаюсь. Ну — рыжий, ну и что? Зато рыжим всегда везет.
— Как утопленнику, — уточнил я.
— Кому суждено быть повешенному, тот не утонет, — заметил Рыжий.
— Ха! Оптимист. Тут негде и утонуть-то: тут кругом пустыня и горы.
Не ответив мне, Рыжий свистнул какому-то пацану, который брел мимо нас с понурым видом. Я бы сейчас нипочем не узнал в нем сержанта-разведчика Вадима, с которым мы познакомились еще в Союзе, когда сидели на плацу возле Шайбы и с которым я, Рыжий и Щербаничи приехали в полк на одном КАМАЗе. На плацу с нами сидел крепкий, смуглый уверенный в себе и улыбчивый пацан, а тут брел ссутулив плечи какой-то старик и даже взгляд у него был погасший, как у старика. Мы с Рыжим попали во второй батальон, а Вадима распределили в разведроту. Я ни разу не видел его после карантина: модули стояли несколько особняком от палаточного городка, а у разведчиков был вообще самый дальний модуль. Делать мне среди модулей было нечего. Вадик тоже ничего в палаточном городке забыть не мог: он из полковой службы, а мы с Рыжим из второго батальона. Разные подразделения. Даже в столовой мы не пересекались: второй батальон ел в левом крыле, все остальные — в правом. Наш однопризывник сильно изменился за эти три месяца и эта перемена в нем не обрадовала меня. К нам подошел безучастный ко всему человек неопределенного возраста, одетый в тряпье.
— Присаживайся, Вадим, покури с нами. Хочешь чайку?
Вадим как-то неуверенно, будто опасаясь, что его тотчас же прогонят, присел на край плащ-палатки. Я плеснул чаю в свою кружку и протянул ему:
— Пей, горячий еще. Вон, сгуху бери. Только мы хлеб уже съели. Остался только на ужин и на завтрак.
Рыжий тоже смотрел на своего товарища, с которым закончил одну учебку в Ашхабаде и тоже, кажется, был поражен переменой, произошедшей в его облике.