сказать, чтобы дорогой земляк уважаемого Воцы не плутал по позиции в напрасных поисках. В-четвертых, часовой крикнул Коляну, что бы тот не позвал Воцу, а только сказал ему, что пришел его земляк. А уважаемый Воца пусть сам решает: выходить ему или нет. Может он как раз сейчас сильно занят и никак не может уделить мне внимание. Настроение мое улучшилось и пришпоренная наглость совсем закусила удила: обзавестись таким земляком было совсем недурно. На часового я посмотрел как на пустое место.
Оповещенный Коляном о прибытии дорогого гостя из-за вагончика к грибку вышел пацан чуть постарше меня. Не смотря на зиму, одет он был в линялую хэбэшку, а на голове его была панама.
"Дембель", — догадался я, — "Февральский".
У пацана было широкое простое лицо и спокойный внимательный взгляд. По посадке головы, по манере говорить и держать себя сразу было видно, что передо мной человек хорошо знающий себе цену, который любому поправит арифмометр, если тот обсчитается в оценке. Воца был на полголовы ниже меня, но в плечах был пошире не то, что Кравцова, но и бугая Полякова.
— Ты, что ли, мордвин? — спокойно, без радости спросил он меня.
— Я, — мне стало неловко, что я позволил себе отвлечь от дела такого серьезного
человека.
— Ну, здравствуй, брат, — Воца протянул мне руку и, обняв меня, поочередно
приложился своими щеками к моим, — пойдем.
Он положил мне руку на плечо и повел за вагончик на позицию. За вагончиком не было ничего интересного на чем взгляд мог бы задержаться больше, чем на минуту: стоял второй такой же вагончик, который я видел еще со своего бэтээра, стояла крохотная, два на два размером, столовая для офицеров и прапорщиков роты, за ней был выкопан крохотный же бассейн, прямо стояла мазанка солдатской столовой, направо были вырыты три землянки. Воца повел меня в среднюю.
— Сегодня пацана на дембель провожаем, — пояснил он мне, — Саню Пантоцида.
Что такое пантоцид я уже знал. Это такие таблетки для обеззараживания воды. Две
таблетки на фляжку — и можно пить. А если развести эти таблетки в небольшом количестве воды, то полученной белой жижей очень удобно клеймить хэбэшки и панамы: хлорка, она хлорка и есть. Хоть в таблетках, хоть в мешках.
— А тебе когда? — спросил я Воцу, спускаясь за ним в землянку.
— Мне-то? — обернулся он ко мне, — мне еще пахать и пахать. Через год. Пацаны,
ко мне земляк пришел.
Последние слова он сказал куда-то вглубь землянки.
— О-о-о-о! — восторженно проревел десяток глоток из темноты, — к Воце земяля пришел! О-о-о-о!
Я как-то немного оробел от такого приема. Мы с земляком, остановившись в дверях, загородили свет, поэтому, я не сразу смог разглядеть интерьер темной землянки, в которой не горела даже лампочка. Прямо от двери в глубь помещения вел неширокий проход длиной метров восемь. С левой руки была стена, в которую были вмурованы несколько снарядных ящиков, заменявшие пирамиды. Справа стоял ряд двухъярусных кроватей. Заправленные темно-синими одеялами постели скрадывали тот немногий свет, который еще пробивался сверху поверх наших плеч. Конец ряда тонул уже в полной темноте. В этом дальнем конце, на двух крайних кроватях сидело человек десять пацанов и оттуда шел веселый гомон и несло дрожжами. Рота провожала дембеля как положено, с бражкой.
— Пойдем, — Воца мягко подтолкнул меня в спину.
Я подошел и разглядел в проходе возле дальней стены большой круглый термос. Из темноты показалась рука с кружкой, с шумом откинула крышку, нырнула внутрь, с плеском зачерпнула брагу и протянулась ко мне:
— Пей, земляк, — предложили откуда-то между кроватей.
Пить — не работать. Я залпом выдул сладкий хмель и приободрился.
— Воца, взорви с земляком, — другая рука из темноты протянула "заряженную"
сигарету.
Воца принял ее и повернулся ко мне:
— Ты чарс долбишь? — спросил он у меня.
— А как же? — подтвердил я, давая понять, что я не чмо, а нормальный пацан и
чарс долблю как и все.
— Ну, пойдем.
Мы вышли из землянки, Воца передал мне косяк, который я прикурил и сделав пару затяжек передал его обратно земляку. Воца два раза неглубоко затянулся и отдал мне косяк:
— Кури, я больше не буду.
Видимо, заметив мое удивление, он пояснил:
— Я, ведь, вообще не курю. Это — просто так… С тобой… За компанию… Ты откуда сам-то?
— Из Саранска, — ответил я, удивляясь, что в Советской Армии еще есть люди, которые не курят, — а ты?
— Я из Рузаевки. Ты давно в полку?
— Только с КАМАЗа.
— Так ты еще дух?! — Воца был неприкрыто удивлен.
— Ну, вроде того.
— А почему ремень кожаный? И штаны у тебя ушиты: духам не положено. Я думал, мы с тобой — одного призыва.
Сегодня утром мы выезжали не на многодневную операцию, а только на проводку колонны, поэтому ужинать надеялись в полку и в "подменку" не переодевались. Не рассчитывая на ночевку в Шибиргане, все поехали в своей обычной форме: шапка, бушлат, галифе. Рассказывать земляку о том как несколько часов подряд наш призыв били страшной ночью, о том как Тихону отключили сердце, о том, как мы поперли на старший призыв и объяснять почему мы теперь ходим ушитые и гордые, я посчитал излишним и нескромным. Еще подумает, что я хвастаюсь. Поэтому, я ответил коротко:
— А мы — борзые духи.
— А-а… Ну-ну, — то ли одобрил, то ли не поверил земляк, — пойдем, что ли?
Мимо нас дух, в не по размеру большой и засаленной хэбэшке, пронес в землянку противень, дымящийся жареным мясом. На нас пахнул запах такой умопомрачительной вкусноты, что мы по зову желудков пошли вслед за этим запахом как утята за уткой. Хотя косяк я выкурил только до половины, но аромат свежепожареной баранины всколыхнул во мне такой зверский голод, что у меня затряслись поджилки и в ногах появилась противная слабость.
— А-а-а-а-а! — раздался рев из дальнего темного угла землянки, — Мя-а-а-со-о! О-о-о-о!
После еще одной кружки браги, которой я залил бараний жир в глотке, во мне проснулся певец, композитор и дирижер. В первой роте как и в любом уважающем себя подразделении нашлась гитара и вскоре наевшиеся и подвыпившие пацаны пели под гитарный бой:
Пронесется пыль в Афганистане,
Вихрем чьи-то жизни прихватив.
Пусть им вечным памятником станет
Этой песни простенький мотив.
Наевшийся, подпивший и курнувший, я лабал от души, по-честному. Шесть струн звенели, хор гремел, песня лилась. Меня охватило чувство покоя и уюта. В этой маленькой и темной землянке, в окружении пацанов из первой роты было действительно уютно и спокойно. Рядом со мной сидел и подпевал мой земляк Воца и его присутствие возвращало меня домой, в свой двор, в котором мы вот так же с апреля и по октябрь выносили на улицу свои гитары и…
Снаружи послышался какой-то досадный шум и грохот сапог по ступеням дал понять, что в землянку спустились еще несколько человек.
— У вас никого из второго батальона нет? — я узнал голос Полтавы.
Пантоцид встал во весь свой огромный рост:
— Что за фигня?! Кто это тут такой дерзкий? — загромыхал он басом на Полтаву.
— У вас никого из второго батальона нет? — терпеливо повторил мой замкомвзвод.
Пантоцид посмотрел на меня сверху вниз:
— Ты из какого батальона?
— Это за мной, — пояснил я и, отложив гитару, двинулся к выходу.
— А-а, — удовлетворенно кивнул дембель, — тогда нет вопросов. Забирайте своего,
пацаны.
Ничего хорошего от "своих пацанов" я не ждал: вместо того, чтобы отдыхать на матрасах в десантном отделении они бегают по окрестностям в поисках непутевого одновзводника. На улице в наступившей ночи меня ждали трое: Полтава, Женек и Нурик. Воца вышел вслед за мной и проводил нас до грибка.
— Ну, давай, зёма, — он протянул мне руку и мы обнялись на прощание, — жаль, не успели поговорить толком. Но, служба не закончилась: еще увидимся, если живы будем.
Тут Воца был прав: прежде, чем снова встретиться, неплохо было бы остаться живым. А у меня на утро обратный марш до полка мимо злых кишлаков Тимурак и Биаскар, и в ближайшей перспективе разговор с отцами-командирами, после которого неизвестно — выживу ли я? Мы обнялись с Воцей и под конвоем одновзводников я заторопился туда, где в темноте горели огоньки костров родного второго батальона. По тому, что все шли молча, я догадался, что пацаны меня не одобряют. Теперь я и сам себя не одобрял. Если несколько часов назад мысль о возможной встрече с земляком блокировала в моей черепушке тот участок мозга, который отвечал за благоразумие, то сейчас, бредя и спотыкаясь в темноте на свет ночных костров, я начинал осознавать насколько был не прав, самовольно покинув экипаж.
— Ты бы хоть кого-нибудь предупредил, — с укором бросил Полтава, — а то комбат
устроил поверку, а тебя нет. И автомата твоего нет. Поляков сказал, что ты, наверное, в банду рванул вместе с оружием. Хорошо еще, что Нурик вспомнил про твоего земляка из первой роты. Комбат приказал тебя привести живого или мертвого.
— Простите меня, пацаны, — мне было стыдно, — земляка очень хотелось повидать.
— Комбат рассвирепел, когда узнал, что тебя нет в строю, — продолжил за Полтавой Женек, — "Принесите мне этого сержанта!", орал на построении.
"Ну, вот! Час от часу не легче. Мое отсутствие застукал сам комбат. "Самовольное
оставление части в боевой обстановке". Статья. Можно загреметь и под трибунал. Теоретически, комбат может меня даже расстрелять и ему ничего не будет: спишут на боевые потери. Лично я на месте Баценкова решал бы сейчас всего один вопрос: бить меня целый час или только сорок минут? Эх, дурак я, дурак!".
Мы пришли к своему бэтээру и мне больше всего на свете хотелось, чтобы комбат сейчас уже спал. Но комбат не спал, ожидая, когда посланные на розыски принесут мою дурную голову. В ожидании он стоял возле нашей "ласточки" и смотрел в нашу сторону. Встречаться с ним взглядом не хватило духу, поэтому голова, едва не теряя сознание от страха грядущей расправы, доложила: