Второй сборник Центрифуги
книга отпечатана
5 апреля тысяча девятьсот шестнадцатого года
в москве
типографией
«АВТОМОБИЛИСТ»
для
книгоиздательства
ЦЕНТРИФУГА
в количестве
ста восьмидесяти одного нумерованного экземпляра
и
девятнадцати именных
К читателю
Прямая линия есть кратчайшее расстояние меж двумя точками. Но линия наименьшего сопротивления есть линия кратчайшего достижения.
Приняв во внимание эти глубокомысленные правила… больше того, сердцем прилепившись к оным восклицаниям, стремительная ЦЕНТРИФУГА легко обращается – да-с! – в красноперую рыбу, – дабы влететь в твой почтеннейший рот, Любезнейший Читатель. Сей первый ЦЕНТРИФУГ'альный поступок есть чистое следствие из программы оной пункта первого.
Но оглянись же, глянь в право и влево, Читатель, – что это за Охотный ряд в трансцензусе вырастает меж нами? Кланяется тебе издалека, кланяется тебе, Читатель, красноперая рыба, – не умилен ли ее опечаленный взор? Увы, не нам через катки ходких солений и в прок просоленных парадоксов досягнуть! – консервы консервативн… тсс! – это направо за угол. Медианальная линия вереницей ломовых свозит из той вершины угла, где так недавно сошлись все точки и другие знаки препинания, однообразный товар: – «Пажалте-с сюда, господин, сижки только что получены, осетрина наваринская с пламенем! – снетки ладожские! кетовая икра с огнем!..»
Но невзрачный покупатель, живший в семидесятых годах на Петербургской стороне, покашливает в воротник: «А красноперая у тебя рыба, любезнейший?» – Но юфтеподобное брюхо гулко звякает тройкой ножей: – «Помилте-с! чудное-с дело! – севрюги не возьмете ли?…»
Так обрати же свое драгоценное внимание, Читатель, на все вышеизложенное. – Густая-перегустая месь: грибы сушеные, корнишоны, корнеплоды, рябчики сибирские, апельсины мессинские, белуга, сельдь, – прокопченое, просоленное, провяленное, – все прочности несокрушимой. И кому бы могло прийти в голову, что это обжорный ряд: – помилуйте! строительная контора: департамент недопустимости и благосклонного попустительства! Критика чистого недоразумения, том первый.
Обходом – с левого фланга – обойди же нас, сделай милость, Читатель, – (пункт второй) – оно юлит, бурлит, все то же, – медленный же грохот ЦЕНТРИФУГИ – зрелище славное! – и красноперая рыба прет – шире рот! – в красное горло.
К ЦЕНТРИФУГЕ нет путеводителей.
Ц.ф.Г.
Павел Широков
Красная комната
Памяти И. В. Игнатьева
В тихой комнате с красными обоями
На полу не смыть кровавых пятен,
В тихой комнате с красными обоями
Запах брошенности неприятен.
В том углу, где стол теперь, на стенах
Сбоку видны высохшие пятна.
Где-то жизнь, движенье в буйных сменах, –
Вечность здесь шуршала непонятно.
Тишина, утратив лень уюта,
Бережет болезненную тайну;
Шепчутся невнятные минуты,
Словно что-то вспомнили случайно.
Дух является грезить в красной комнате
От тоски бесцельного загробья.
Прикасается к мысли: «Вы не вспомните»…
В сердце опустелое беззлобье.
Летний пожар
С треском забегали красные звери
По обоям, ставшим медными.
Я едва успел выбежать в двери,
Чтобы не быть съеденным.
Остро и бешено прогрызая стены,
Выскакивали жадные зубы.
Там, где кружился дым, как пена,
Скоро остались только трубы.
С хохотом испаряя воду
И дом расколов, как орешек,
Красные звери спрятали морду
Среди костей головешек.
Мар Иолэн
Кинематограф
Ужель уберечься
Слева – рева, взрыва – справа?
Горой бульварного песка
Трамвай равнодушно бегущий снизу,
Когда блестка ее
Кущей порывает выси,
Мчится.
О, отрясывайся, –
Небо, сводящее дорогой,
Суд по́ходи мелкой
Молочнистый.
И вот (да не может быть! ужели!
(Что вы, что выи помилуйте! –):
Скорченными ногами
Пробегает изречений
Вялый поток,
Как сон изрешетений…
Но тут лучше мне остановиться?
Не думайте, все же,
Ошибочно приписывая…
– Плисовые огни, снятся рожи –
Как этот каждый удар
Есть совершенно – трепет
Телефонных болтовней,
Перси головней расстрелив… –
И бросивши карандаш о земь,
Забыв про озимь и про все,
Презрительно забыл про что.
10 мая 1914.
Клондайк.
В возвышенном роде
Как копий высок нам венец!
Ройте быстрее валы морей; –
Копье над лучом – миг конца,
Цепь зарниц! Расклейте тоны!
Смешенные гневы выросли
Певом веретена или грома,
Но тянко взор – в нефы мысли!
Теперь я разорву теорему,
Закачусь – обогнем – за сон:
Рай торжества, восторга!
Кра-та-тй! Га-у-ё! Га-у-ё! Кра-та-й!
Восторга винт раскрутим,
За сон за игр око закинь ты! –
Теорему, улов, гор – пыл, взор.
Мыслей фонарь-дно киньте.
Грома, хрома гном вытряс;
Осла радостей – гон легкий,
Еноты на брегах степь-дня: –
Так не лобзаться на топор; –
Ее ром лавирует, событья ось, –
Ценя в массе: ход копий, рок.
23 июня 1914.
Атлантический океан.
Пароход «Imperator».
Рюрик Ивнев
«Искать утешенье от мгновений мучительных…»
Искать утешенье от мгновений мучительных,
От равнодушья, теплоты (худшей, чем запах холодка)
В ударах веника язвительных и медлительных,
Пока не выпарится физическая тоска.
Неуклюжее тело с верхних скамеек
Подбадривающе рассматривает новичка,
А я обращаться с веником хорошо не умею
И от непривычных движений болит рука.
Но с каждым движением все легче и ласковей;
Запах акации, мыла и горячей воды…
Весь груз униженья и муки сбрасывая,
Я подпрыгиваю на разные лады.
И одно понимаю, что смешно в рассказах,
То здесь, в этой двигающейся комнате не смешно,
И простыми камнями делаются алмазы,
И картина художника простым полотном,
«Не хочу я рабства любвинеющого…»
Не хочу я рабства любвинеющого,
И подпрыгиванья от резинового шнурка,
Существованья жалкого и не смеющего
Сделать без разрешения вершка.
Правда, сладок ветер любвивеющий,
Обжигающий сердце до черноты,
Но мне страшен затылок, слегка розовеющий,
И упрямые взгляды и окрик на ты.
Свою душу унизить просьбой мучительной,
Но не громко, не громко об этом сказать;
Знаю, будете Вы смотреть снисходительно
И в ответ на последние просьбы молчать.
Буду гладить материю белоснежного кителя
И блестящие пуговицы свои вертеть,
Но в тайне от всех попрошу Спасителя
Хоть немного меня пожалеть.
«Тебя полюбил я гораздо сильнее…»
Тебя полюбил я гораздо сильнее
С тех пор, как стряслась над тобой беда.
Сквозь золото люстр небо синеет,
Совсем как под утро, совсем как тогда.
Как строчки из выцветшего журнала
Брови, ресницы и уши чужих;
О, этой музыки горькое жало,
О, этих слов холодных ножи.
Как на свежее мясо горячие капли воска
Падают мысли: ненужен и пуст.
Из груди хрип и шорох жесткий,
Выбрасываясь, падают на толпу.
Мое горе одно, твое горе другое,
Но я вижу до жуткости тебя всегда,
Из люстр выплескивается море золотое
И синеет небо, совсем как тогда.
«По той же улице, крикливой и грязной…»
По той же улице, крикливой и грязной,
Я еду, как ехал с Вами тогда,
После программы пестрой и разнообразной,
После глупых блужданий в глупых садах.
Сегодня один. Утешаюсь глупостью,
Утешаюсь улыбками посторонних людей.
О, мой друг, мое сердце несчастное выпусти
Из этой клетки на простор полей.
Нет воздуха, нет выхода, нет движения,