Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает этими деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть его головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью, вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.
Лампы на арке в конце туннеля не горят. Что-то проносится мимо выхода и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружится голова, и я плохо понимаю, что происходит. Потому что, что бы ни пересекло только что на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могла быть собака, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.
К тому времени, как я достигаю платформы Централ Лайн восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. На этой платформе тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете они походят на обитателей склепа под собором, или жертв концлагерей, сваленных в груды за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.
Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно сидеть задницей на полу, будто какой-то чокнутый юный художник. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.
Мой портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Мне просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.
Я резко просыпаюсь, когда что-то задевает мое лицо. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то это пальто нуждается в хорошей чистке, поскольку оно пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никто не стоит. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому кто бы то ни был, он, должно быть, довольно быстро убежал в боковой туннель.
Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.
"Из-за переполненности станции Финсбери-Парк мы испытываем серьезные задержки на Виктория Лайн в обоих направлениях."
Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий поезд вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.
Я поднимаюсь на ноги, и чувствую, что коленные суставы стали будто деревянные.
Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. И, несмотря на то, что гигантская бутылка на плакате закопчена так, что выглядит непригодной для питья, мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду я даже трясу старую банку от "Кока-колы", которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.
Я прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Централ Лайн восточного и западного направления.
"На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме."
О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Я оттягиваю рукав своего пальто. Господи, должно быть, я потерся манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под грязный рукав на часы.
Но я протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.
- Черт. Черт.
Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.
Ⓒ On All London Underground Lines by Adam Nevill, 2010
Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов
Ангелы Лондона
Все еще слегка удивленный тем, что такие вещи допустимы в городе, Фрэнк уставился на беспорядок.
У основания фонарного столба громоздились мешки для мусора, с высыпавшимся на тротуар содержимым. Кто-то однажды бросил один мешок. Его примеру последовали другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого была построена пирамида, было плохо забальзамировано. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска, с лохмотьями парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона стали невосприимчивы, по крайней мере, большая их часть. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет. Путь безразличия или участия.
Он подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера[1], но у него не было сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.
Над головой поскрипывала вывеска паба. Она была деревянной, а железные крепления почти полностью проржавели. Он сомневался, что она долго там продержится. Удивительно, как много в городе оставалось старых и сломанных вещей.
На куске дерева в ржавой раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим чешуйчатым лицом, узкой кипой[2] и венком из листьев, ангел теперь больше напоминал нечто, появившееся из-под кисти Фрэнсиса Бэкона[3]. Всякий раз, когда Фрэнк видел это жуткое облезлое лицо, он знал, что пришел домой.
Паб был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла Фрэнк увидел силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барную стойку, напоминавшую некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат давно прошедшего конкурса, связывающего регби с "Гиннесом".
На полке возле барной стойки громоздилась груда невостребованной корреспонденции, указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая почта не пересылалась бывшим жильцам? Или нынешние арендаторы оказывали сознательное сопротивление внешнему миру? Некоторые вопросы о жителях города навсегда останутся без ответа.
Для Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. Даже рекламный мусор не доходил до него.
Спустя четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром, Фрэнк понял, что полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным, серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска подходящей работы, его будущего, изоляции - все это стремилось превратить его в призрак. В того, кого лишь немногие смутно помнили.
Он гадал, не исчезает ли еще его образ на фотографиях. Он представлял себе, что если не найдет лучшей работы и не выберется из этого здания, то превратится в пятно на грязных обоях своей убогой комнаты. Он уже исчез с социального радара двух своих друзей. Переезд в Лондон ради профессионального роста не помог ему найти работу в области киноиндустрии. Его падение на дно было стремительным.
У Лондона существовали свои золотые правила. Никогда не заселяйся в первое попавшееся жилье. Но он сделал так, потому что комната над "Ангелом" в Долстоне была единственным жильем, которое он нашел на "Гамтри"[4] за сто фунтов в неделю - все, что он мог себе позволить. Никогда не соглашайся на первую предложенную тебе работу. Но он сделал так, потому что та тысяча, с которой он приехал в город, исчезла через месяц. Он работал охранником, посменно, в Челси, что было довольно далеко от Долстона. Низкооплачиваемой малоквалифицированной работы было полно, но доступное жилье в первых трех зонах почти отсутствовало.
Фрэнк устало двинулся вверх по ветхой, тускло освещенной лестнице к себе в комнату. Его поглотили знакомые запахи: влажного ковра, нагретого радиаторами, масла для жарки и переполненного мусорного ведра.
Когда он поднялся на второй этаж, возле его комнаты его ждал Грэнби.
Фрэнк подпрыгнул от неожиданности.
- Твою ж мать.
Испуг сменился отвращением. Грэнби знал, в какое время он приходит с работы, тайком изучил его перемещения, наблюдая за ним изнутри здания. Когда кто-нибудь из арендаторов выходил из своей комнаты, Фрэнк всегда слышал, как на четвертом этаже щелкает дверь Грэнби. Словно паук за чердачным люком, хозяин, казалось, только и делал, что подсматривал за своими пленниками. Фрэнк никогда не слышал, чтобы из его мансардной комнаты доносилось бормотание телевизора или музыка. Никогда не видел, чтобы он готовил себе еду на убогой кухне, или вообще покидал здание. Хозяин был таким тощим, что, казалось, не ел вовсе.