Наши предки поселились в Квебеке в середине семнадцатого столетия. Как все французские крестьяне, они обрабатывали землю по старинке и с недоверием воспринимали всякие новшества вроде севооборота и удобрения почв. С другой стороны, эти ревностные католики почитали своим священным долгом иметь большую семью. Добавьте сюда суровый климат в долине реки Св. Лаврентия, и вы получите естественный результат – страшную нищету. К середине девятнадцатого века истерзанная, поделенная на клочки земля уже не давала урожаев даже для мало-мальски сносного пропитания, как бы ни гнули на ней спину фермеры. К тому же французских канадцев притесняло англоязычное правительство страны. Восстание 1837 года было жестоко подавлено канадской армией.
Но упрямый, неуживчивый народ не сломился, не отчаялся. Au contraire note 18! Канюки упорно продолжали плодить детей и слушаться только приходского священника. Их преданность семье и вере была не просто глубокой, а какой-то яростной, что привело в конце концов к той неколебимой стойкости (прообразу метафункции принуждения), которую антропологи Содружества именуют этнической подвижностью. Обитатели Квебека не только выстояли перед лицом политических преследований и тяжелых природных условий, но и умудрились преумножить свою численность.
Тем временем в Штатах началась промышленная революция. Реки Новой Англии были взнузданы, чтобы давать энергию выросшим как грибы текстильным фабрикам. Понадобилась огромная дешевая рабочая сила; ее вербовали из числа ирландских иммигрантов, бежавших от политического угнетения и нищеты (еще один подвижный этнос). Откликнулись на призыв и французские канадцы, десятками тысяч двинувшиеся на юг в поисках счастья. Их миграция не прекратилась и в двадцатом веке.
Так в Массачусетсе, Нью-Гемпшире, Вермонте, Мэне, Род-Айленде появились миниатюрные Канады.
Пришельцы цеплялись за французский язык и культурные традиции, а главным образом за католическую веру. Свое многочисленное потомство они воспитывали в духе бережливости, трудолюбия и, приняв американское гражданство, становились не только чернорабочими, но и плотниками, лесорубами, механиками, мелкими лавочниками. Давать детям образование было не принято: его получали лишь те, кто шел по духовной стезе. Мало-помалу канюки, подобно другим меньшинствам, вливались в американское русло. Быть может, процесс ассимиляции проходил бы намного легче и быстрее – когда б не ирландцы.
О, как мы ненавидели ирландцев! (Граждане Содружества, читающие эти строки и знающие об основных линиях человеческого родства, по которым распространялась метапсихическая активность, наверняка оценят иронию.) Ирландское и французское меньшинства в Новой Англии были оба кельтского происхождения и обладали страстным и воинственным темпераментом. В конце девятнадцатого – начале двадцатого века они ожесточенно соперничали из-за малоквалифицированной работы. И те и другие благодаря своей католической вере подвергались дискриминации как на родине, так и в Америке. Но ирландцы намного превосходили французов числом и имели колоссальное преимущество в виде английского языка – весьма, правда, своеобразного! Кроме того, ирландцы проявили незаурядные политические способности, что позволило им добиться главенствующего положения в церковных и административных кругах. Мы же были от природы замкнуты, совсем не подкованы политически и понятия не имели о том, что янки называют «духом коллективизма», ибо для нас на первом месте всегда стояла семья. Наши обычаи, наш французский язык стали для наших собратьев по вере буквально костью в горле. И под эгидой царившего в те времена антикатолицизма хитрозадые ирландские епископы стремились столкнуть упрямых канюков в общий национальный котел. Они каленым железом истребляли церковно-приходские школы, где преподавание велось на французском языке, утверждая, что мы обязаны воспитываться наравне со всеми американцами, как это делают другие этнические группы.
Ассимиляция, смешанны браки – и вся метапсихическая активность растворилась бы в них без следа и без нашего ведома. Но от великого предначертания так просто не отмахнешься.
Французские канадцы сопротивлялись с тем же упорством, какое в свое время доставило немало хлопот их британским соотечественникам. Подрывные действия ирландского духовенства заставили нас еще упорнее цепляться за наше наследие. И церковная иерархия сдалась, пошла на спасительный компромисс. Мы сохранили свои приходы, свои школы и свой язык. По большей части франко-канадцы женились на соплеменницах, увеличивая свою гомозиготность, накапливая замечательные гены, поставившие нас в авангарде грандиозного эволюционного скачка человечества.
Канюки Новой Англии так и не ассимилировались, пока Вторая мировая война не разрушила прежние общественные структуры. Лишь в послевоенные годы наш этнос растаял почти безболезненно. Однако он просуществовал достаточно долго, чтобы породить Дона, меня… и других, о чьем существовании мы в раннем детстве и не подозревали.
4
Южный Бостон, Массачусетс, Земля
2 августа 1953 года
Он шел домой после утренней службы в церкви Пресвятой Девы и тащил с собой пачку воскресных газет и продукты (отец вдруг вспомнил, что в доме шаром покати). Внезапно им овладело уже знакомое тревожное чувство, но он попытался разуверить себя: «Нет! Я не дома, не с ней! Быть этого не может!»
Не может, а есть. Во рту скопилась горькая слюна, ноги подкашивались, мозг пронзала боль, разделенная с умирающей, которая наверняка утянет его за собой, если он от нее не отступится.
Здесь, под жгучим солнцем, за шесть кварталов от дома, он вне опасности. Как она дотянется сюда со своей назойливой болью? Слишком далеко…
Иное дело в темной и затхлой комнате, где одна свеча в лампаде синего стекла горела перед ликом Богоматери Скорбящей (обнаженное розовое сердце пронзают семь мечей), а другая вместе с четками была зажата в костлявых пальцах. Ум ее взывал к нему: О чуде молю, Кир, о чуде, это испытание Он посылает всем, кого любит, страдай, молись истово, не помолишься – Он не внемлет, не дарует чуда…
Чужая агония передалась ему в полной мере, когда он свернул на улицу Д. Несмотря на ранний час, когда большинство сограждан либо нежатся в самом сладком сне, либо считают минуты до окончания мессы («Скорей бы открылись таверны!», «Скорей бы погонять мяч на пустыре!»), мостовая была забита машинами, но на заплеванном тротуаре он не увидел никого, кто взывал бы к нему, испытывая боль…
Ни души. Только издыхающий пес.
Вон он, в сточной канаве, перед химчисткой и пошивочной мастерской Макналти. Должно быть, сбило машиной. Черт возьми, его никак не обойдешь, разве что сделать крюк по игровой площадке, а сумка такая тяжелая, жара такая адская, мольбы так настойчивы и так хочется посмотреть!
Дворняжка без ошейника; белая шерсть в красно-коричневых пятнах липкой крови. Умные доверчивые глаза устремлены прямо на него, боль так и струится из них. За несколько метров на проезжей части расплылось темное пятно – видимо, там пес и угодил под колеса, а потом дополз до бордюра. Задние лапы совсем расплющены.
Девятилетний Киран О'Коннор едва удержался, чтоб не обмарать блевотиной свой самый непотрепанный выходной костюмчик. Пес не выживет. Не может выжить, уж больно его изувечило! (Ее смерть иная – она вся внутри и, может быть, поэтому не вызывает такой жалости.)
– Ну что, приятель?.. Ах ты, бедолага!
Собачий ум излучал страдание, любовь, мольбу о помощи.
– И тебе чуда? – спросил Киран.
Конечно, тот его не понял.
Мухи, пожаловался он.
И действительно, мухи облепили раны, насыщались засыхающей кровью и дерьмом. Киран содрогнулся от омерзения. Тут, по крайней мере, он может помочь.
– Чуда не будет, – пробормотал он и аккуратно поставил сумку с продуктами на тротуар.
Стоило ему склониться над собакой и сосредоточиться, как туча мух в панике взлетела, поблескивая радужными крылышками, а он достал ее в воздухе. Маленькие зеленые тельца попадали на раскаленный асфальт. Киран О'Коннор улыбнулся сквозь слезы и повторил:
– Чуда не будет.
Пес благодарно взглянул и обратился к нему с новой просьбой:
Пить.
– Постой, у меня же молоко есть!
Вытащив из сумки литровую бутылку, он сорвал крышечку из фольги и бумажную наклейку. Хорошенько облизал их и сунул в нагрудный карман. Затем присел на корточки перед истерзанным телом и задержал дыхание, пытаясь унять головную боль. Прохладное молоко полилось в пасть собаки.
– Ну, давай, дружище, выкарабкивайся! Может, выживешь, а?
Животное испустило стон. Пес не смог проглотить, и под отвисшей челюстью образовалась белая лужица. Господи, какой виноватый, страдающий взгляд!
– Не надо! – прошептал Киран. – Пожалуйста, не умирай! Я… я попробую.
Над ними нависла тень. Мальчик, охваченный страхом, поднял глаза. Да это всего-навсего сосед, мистер Дуган, плешивый толстяк в промокшем от пота коричневом костюме.
– Ох, черт! – выдохнул он. – Ты, что ли?
– Нет, мистер Дуган, не я. Его машина сбила!
– Сам вижу. Ну, и чего ты с ним возишься? Дураку ясно, что он сдохнет. Смотри, как бы не укусил.
– Не укусит.
– Ишь, какой храбрец нашелся! Да еще удумал молоко на него переводить! Я сейчас приду домой и позвоню в Общество защиты животных, пусть пришлют кого-нибудь и. прекратят его мучения.
Киран убрал бутылку.
– А как они прекратят?
– Ну, дадут ему чего-нибудь. Да отойди ты от него ради Бога! Не то отцу скажу! – пригрозил он.
Нет! – мысленно произнес Киран. Ты отойди! Пошел прочь!
Дуган повернулся и ушел, оставив мальчика и пса в вонючей канаве.
– Я могу прекратить твои мучения, – прошептал Киран, заслоняя животное от палящего солнца.
Надо же, как просто, и зачем только мама все усложняет? Раньше он не думал, что это возможно. Одно дело мухи или крысы, на них ему плевать, а другое – собака и уж тем более человек…