И, повзрослев тогда, наверно, –
забыть смогу теперь едва ли:
жара… торфяники горели…
и колотушки в ночь стучали.
Генка
Мальчик любил наблюдать за тем, как
море играет палитрой оттенков.
Мальчика звали Прохоров Генка –
девятилетний шкет.
Море плескалось – и билось в скалы,
чайки, охотясь, в волну ныряли…
Лет с той поры утекло немало.
Боже мой, сколько лет!
Мы корешились… то бишь дружили.
В тайне от мам Беломор курили.
Генку лечили от лейкемии –
плох он был. Очень плох.
"Геночка умер…", – рыдалась фраза…
…Я б и не вспомнил о том ни разу,
если б не тонкая книжка сказок
с дарственной "…от Г. Прох.".
Шахматы…
Мы – очень мирные игрушки.
Нас – тридцать две в одной коробке.
Мы все друзья и все подружки,
но это так, пока мы здесь…
Но здесь лежать наш срок – короткий,
поскольку Ваньке и Андрюшке
устроить шахматную бойню
неймётся – прям на стенку лезь!
Вот-вот поставят нас на клетки
воинственные эти детки.
И нам придётся есть друзей –
от скромных пешек до ферзей…
Ёлки
Прошло очередное Рождество,
На улицу выбрасывают ёлки,
И с ними – отсверкавшими – родство
Я чувствую и берегу осколки
Ушедшего всего.
Как ждали в детстве мы, мальчишки, эти ёлки.
Не потому, что блёстки там встречались и шары.
Шары те били мы на мелкие осколки –
нам только ствол был нужен для игры.
Из тех стволов – варганили мы клюшки:
двор ожидал хоккей – не с шайбой, а с мячом.
Крестились, видя нас, подъездные старушки…
нам было наплевать: всё было нипочём.
Мы были молоды! И мы не рассуждали
про жизни преходящность и т.д.
Играли во дворе; совсем не в виртуале
тогда играли мы, сейчас играют где.
Как далеки те годы! Мать честная!
Подумать страшно – пять десятков лет.
И половина нас – на лёд уже не встанет.
А половины нас – уже на свете нет.
Сменились времена. Пришли иные игры.
И во дворах гниют, лишённые любви,
другие ёлки, сбрасывая иглы.
Другой финал у ёлок… Се ля ви.
Такой большой мальчик
Фильм назывался "Такой большой мальчик". Кто его помнит сейчас? А я помню. Мы с мамой смотрели его в ДК "Победа", когда я был во втором классе. Сам фильм мне не понравился. Не было там ни приключений, ни перестрелок с врагами. А был мальчик, который в моём возрасте принял на себя ответственность главы семьи. Тяжёлый был фильм. Об эвакуированных во время войны семьях.
А вот маме фильм понравился. И, выходя из кинозала, она сказала: "Сын, как бы я хотела, чтобы ты был таким же!". И фраза эта мне запомнилась и помнится до сих пор. Помнится вовсе не потому, что я захотел "быть таким же", а напротив, потому, что не захотел. "Я не хочу быть похожим на кого-то, даже ради того, чтобы маме было хорошо!", – эта мысль возникла у меня тогда. Возникла впервые в жизни, осознанно и чётко. В ней было что-то предательское, я чувствовал, что она не правильная, ужасная, но ничего не мог с собой поделать, не получалось у меня думать иначе. Да так и не получилось никогда. И ведь я и тогда понимал, что имела в виду мама, что вовсе не о том я думаю, но всё равно отторгал и не принял эту фразу.
Вот так я и стал большим мальчиком.
Но это не всё, что хочу сказать.
А вот если бы не было того фильма, той фразы, той мысли – каким бы я был сейчас? Когда-то я часто раздумывал об этом. Сейчас – реже, но всё равно… Возможно, я был бы лучше, возможно хуже, но то, что другим – точно. И я, бывает, завидую этому другому…
Я никогда никому об этом не рассказывал. И… извини меня, мама, пожалуйста.
О том, как пополнялся лексикон…
Вы детектив хотите? Хорошо.
Был семьдесят второй. Девятый год мне шёл.
В лесу нашли девчонку молодую.
Милиции приехало – полно!
Допрашивали всех. Без толку всё равно.
Милиция работала впустую.
Пополнился словарный мой запас:
я "изнасиловать" услышал в первый раз –
и понял это слово! Было мерзко…
Но что вам впечатленья пацана?
Поэзии здесь нет, а вам нужна она.
Ну вот она, пожалуйста… довеском.
Представьте лес, девчонку и цветы.
И ягод аромат. И всё, что хочешь ты
найти в лесу – всё есть, а то и больше.
А ей хотелось просто подышать,
по лесу побродить спокойно, не спеша,
послушать птиц, пленительных настоль же,
насколь пленяют Моцарт и Шопен,
уйти душой в себя от тесных скучных стен,
от города, забыв его на время…
…Пожалуй, хватит. Всё пошло не так.
…Затем нашли следы при помощи собак –
они вели к шоссе, а не в деревню.
А там, в деревне, плакала родня.
Девчонка до того жила у них два дня.
Родители приехали, подруги…
Крест… Кенотаф… Убийцу не нашли.
И вам такой сюжет – знаком, не правда ли?..
В итоге успокоилось в округе.
Прошло пять лет. И, словно с неба гром:
убийца вдруг пришёл, во всём признался он,
не вытерпел, явился сам с повинной.
Был суд. "Чистосердечка". Десять лет.
В тюрьме – зарезали. Там нравы – не секрет.
Он знал о них…
…Девчонку звали Ниной.
Старая парта
За эту парту – снова, снова –
сажусь я в памяти своей.
Передо мной опять два слова,
что были времени сильней.
Отчётливо "Андрей + Лена"
когда-то выведено (кем?..) –
на парте старой, довоенной,
на чёрной откидной доске.
Их многократно затирали,
но, проступая вновь в строю,
они, наперекор морали,
будили чувственность мою.
Воображение будили…
Оно проснулось… Им сражён,
решил и я на парте "Лиля"
карманным вырезать ножом!
Меня тогда стыдили в классе,
ругал расстроенный отец…
Потом все начали смеяться…
А Лилькин смех – добил вконец.
…
Давно сменилась обстановка –
исчезла мебель прежних дней.
И всё ж, за парту эту – снова! –
сажусь я в памяти своей.
Пожар
То, что этот приземистый домик во Флотском переулке когда-то был двухэтажным и самым высоким в округе, сейчас вряд ли кто помнит. А вот Сергей Владимирович этого не забыл. Как не забыл и маленькую комнатку с кухонькой, которые полвека назад снимала здесь его семья. Не забыл, как сначала катался по переулку на трёхколёсном велосипеде, а потом учился кататься на двухколёсном – папа тогда бежал сзади, придерживая седло, и повторял: «Педали, педали-то крути… и не бойся, не упадёшь, главное быстрее…». Не забыл, как зимой его возили на санках, а летом водили пешком в детский сад. Не забыл походы в баню по субботам – о, какой вкусный лимонад там был! Не забыл, как с огромным букетом гладиолусов пошёл отсюда в первый класс. И пожар он не забыл…
Дом этот, тогда ещё двухэтажный, с каменным первым и деревянным вторым этажом, с большой мансардой и балконом, принадлежал Елизавете Павловне и Петру Андреевичу. За домом был садовый участок, на котором росли две туи, грушевые деревья, яблони и терновник, и где хозяева выращивали свёклу, морковь, огурцы с помидорами, а также цветы. Мама Серёжи тоже сажала там цветы. Особенно ей нравились анютины глазки, петуньи и незабудки. А ещё на участке была высокая угольная куча, которую почему-то называли ямой. В холодное время года Пётр Андреевич огромной совковой лопатой загружал углём старые, со сколотой эмалью, тазы и относил их в подвал, где стоял большой котёл. Пётр Андреевич был жилистым, высоким и резким в движениях мужчиной. Сергей его боялся. Взгляд у Петра Андреевича был колючим, холодным, таким, что казалось, он проникает прямо внутрь Серёжи, всё замечает – и Пётр Андреевич знает про Серёжу больше, чем кто-либо вообще. Даже больше, чем сам Серёжа. А вот Елизавета Павловна страха не вызывала. Она любила погладить Сергея по голове, пригласить в гости и угостить конфетами. Но Сергей не любил бывать у неё в гостях. Окна в хозяйской части дома закрывали тяжёлые бордовые бархатные шторы, по углам комнат стояли кресла с плюшевыми спинками и сидениями, да ещё и покрытые набивными чехлами, стол в центре гостиной закрывала толстая чёрная скатерть с вышитыми розами, а на стенах висели ковры и коврики с оленями на фоне гор и озёр. Всё это давило и вызывало дискомфорт. Но главное, что не нравилось Серёже – это запах, приторно-сладкий, который господствовал во всех комнатах, и приходилось прилагать усилия, чтобы сдерживать тошноту, а при этом ещё и улыбаться, отвечать на вопросы и не показывать хозяйке, насколько тяжело приходится. Хотелось быстрее выйти на улицу – и вдохнуть чистый воздух. Как сладок воздух свободы, Сергей прочувствовал с самого раннего детства.
Однако, несмотря на свой колючий взгляд, Пётр Андреевич был спокойным и, можно даже сказать, тихим человеком. Он не повышал голоса, никогда не ругался и всегда сразу, без малейшего промедления, выполнял всё, о чём его просила Елизавета Павловна. А Елизавета Павловна была властной женщиной! И у Сергея было чувство, что в отношениях этих людей существует какая-то тайна, что есть какая-то давняя история, делающая эти отношения таковыми, какими они были. Но что это за история – Серёжа не знал.
Да, Пётр Андреевич был тихим человеком. Но это было так за исключением одного-единственного дня примерно раз в два месяца. В этот день Пётр Андреевич поднимался на второй этаж дома, запирался там на ключ и начинал пить. Пил он с самого утра. А где-то после обеда, ближе к вечеру, часа в четыре – раздавался крик. Крик был страшным. Было такое ощущение, что кричит не человек, а дикий зверь, который мечется в клетке. Зверь, которого истязают, а он не может вырваться и вот он кричит, рычит, бросается на прутья – и ничего кроме боли не испытывает. Гортанный, нутряной крик разносился по дому, по переулку, то ослабевал, то прекращался, а потом начинался снова. В этом крике рыдания сменяли какие-то невнятные слова, а потом крик становился воем, менял тон – и снова замирал… и снова начинался… Но уже к ночи всё затихало, иногда слышался громкий храп, а на следующий день было уже тихо. Вечером следующего дня Пётр Андреевич, пошатываясь спускался вниз, вынося пустые бутылки из под выпитой водки. Елизавета Павловна ждала его у порога, молча приобнимала мужа и уводила его вглубь дома. А наутро жизнь входила в прежнюю ровную колею.