ы на укрепления, воздвигнутые в 1850 году для защиты города от конных индейских отрядов. Радио Армии освобождения сообщило населению Гватемалы о предстоящем прилете «сандерболтов», и обитатели столицы ожидали их, стоя на крышах своих домов. После этого летчики пустили под откос несколько поездов, разбомбили несколько населенных пунктов, имевших стратегическое значение, убили нескольких крестьян в военной форме и, поскольку сопротивления не предвиделось, вернулись в Тегусигальпу и заняли свою прежнюю позицию у стойки бара.
Нельзя не заключить, что эти четверо летчиков, собственно, и выиграли войну, хотя мы, сидя в наших дымящихся от испарений джунглях, и не ведали об этом. Может ли бороться девятнадцатый век против двадцатого, пусть и доатомного?
Что касается нас, то мы могли преспокойно оставаться там, где были, или же вернуться к нашим погребенным сокровищам и плотам из бальзовых бревен. Но мы были Армией освобождения, а значит, должны были кого-то освобождать; поэтому, побуждаемые юной дикторшей тегусигальпского радио, мы пересекли границу Гватемалы и начали тяжкий, никому не нужный переход через пять тысяч квадратных миль неисследованных джунглей.
Колонна, к которой я принадлежал, насчитывала шестьсот человек. Ею командовал полковник Кранц, пожилой немецкий офицер, в прошлом эсэсовец. Чтобы набить себе цену у латиноамериканских милитаристов, он распространял слухи, что он спасшийся нацистский военный преступник, многоопытный и беспощадный вояка. Офицеры были частью из «патриотов», частью из «наемников»; о тех и других я уже говорил. Среди солдат были индейцы, в которых было довольно трудно поддерживать ненависть к Вернеру, поскольку Вернер роздал индейцам много земли. Потерь первое время мы почти не имели. Через полчаса после того, как мы выступили, наш единственный танк ушел в болото, подобно нырнувшему гиппопотаму; с ним утонули два индейца. Два других индейца свалились в воду, когда испытывали прочность моста из лиан; течение унесло их к порогам, и спасти их не удалось. Еще один индеец умер от змеиного укуса, а другой наелся ядовитых грибов и впал в буйное помешательство. Так шло почти до самого конца нашего похода, пока мы, по какому-то исключительному невезению, не натолкнулись на отступающий неприятельский патруль. Этого не должно было быть, так как обе стороны старались избегать друг друга и имели для маневрирования бескрайние джунгли.
Тем не менее это случилось.
Это случилось на седьмой день нашего похода. При выходе колонна была разбита на три части: разведка, основной эшелон и арьергард.
Кранц хотел вести операцию по всем правилам военного искусства с выдвинутыми вперед патрулями и фланговым прикрытием, но в джунглях это оказалось невозможным. Мы пробирались сквозь заросли, сквозь стену сплошного дождя беспорядочной толпой, в состоянии какого-то отупения, подобно слепой личинке, прогрызающей себе путь в гнилом пне, и с каждым днем все менее походили на регулярную воинскую часть. Впереди шагали индейцы, которые прорубали нам дорогу своими мачете, позади шагали другие индейцы, составлявшие наш обоз. Они несли плетеные корзины с макаронным алфавитом, военное снаряжение и, поскольку дни шли, а никого, кроме птиц, мы не видели, также и большую часть наших винтовок.
Все мы, кто вырос в Центральной Америке, были уверены, что индеец чувствует себя спокойным и счастливым только тогда, когда он хорошо нагружен, и знали наизусть рассказ про индейца, который, возвращаясь с рынка, чтобы не идти пустым, наполнил свою корзину камнями. Индейцы, расчищавшие для нас дорогу, работали своими мачете, как машины, в постоянном привычном для них темпе, не усиливая его и не снижая. Мы обычно не выдерживали этого темпа, и колонна брела вразброд, растянувшись на многие мили.
Наутро седьмого дня мы узнали от юной дикторши тегусигальпского радио, что революция увенчалась успехом. Она поздравила нас с блистательной победой. Вернер бежал, передав власть одному из руководителей армии, и тот уже начал переговоры о перемирии. Услышав об этом, мы отдали последние винтовки индейцам-носильщикам в арьергарде. Я шел с передовым отрядом; в полдень мы вышли к реке, слишком глубокой, чтобы форсировать ее вброд. Мы поднялись на милю вверх по течению реки, пока берега не сошлись настолько, что можно было перебросить мост из лиан.
Когда мост был готов, три десятка индейцев и пятеро «патриотов» переправились на другой берег, оставив нас, десять человек, для связи с колонной.
Как только они оказались на другом берегу, их окружил неприятель, который, очевидно, следил за нами, когда мы поднимались вверх по реке. Все это произошло как-то буднично и не походило на войну. Мы обрубили свой конец моста и укрылись за скалами. Каким-то чудом мы остались незамеченными, хотя ребенок без труда добросил бы камень с того места, где мы стояли, до кучки людей на другом берегу.
Слышно было, как «патриоты» о чем-то толковали офицеру, командовавшему неприятельским патрулем, который был в белом, как индейцы, но с эполетами на плечах. Со стороны могло показаться, что «патриоты» хотят что-то продать этому офицеру, тот же нисколько не заинтересован в покупке. Он слушал с рассеянным и скучающим видом — доводы собеседников не доходили до него. Он решительно не желал покупать их товар, сколько бы ни трудились «патриоты», уговаривая его, — нет, он не собирался менять свое мнение. Наконец, пожав плечами, он отвернулся от взволнованных продавцов и отдал какой-то приказ. Я не расслышал приказа, но «патриоты» стали расстегивать ремни с пистолетами и складывать их в кучу.
После этого они снова обратились к офицеру.
Они говорили все сразу, быстро и возбужденно, размахивая энергично руками. Когда они замолкли, как видно ожидая ответа, неприятельский офицер что-то сказал спокойно, не повышая голоса. У него было узкое смуглое лицо: индейской крови в нем было больше, чем европейской. Единственные слова, которые до меня донеслись, были: no lo creo — «я не верю». Это, очевидно, было ответом на уверения «патриотов», что война кончилась. Попавшие в плен индейцы, как обычно, не произносили ни слова.
Затем офицер заставил пленных построиться в небольшой круг, лицом к середине круга.
Ему не понравилось, как они встали; жестикулируя и отдавая распоряжения негромким голосом, он перестраивал и переставлял их. Перестроив их три или четыре раза, он остался наконец доволен. Наши люди стояли теперь тесным кольцом, лицом к середине круга, а за ними неприятельский офицер поставил своих индейцев так, что за каждым из наших было по индейцу, а за вторым кругом был еще третий круг из неприятельских солдат, более широкий. «Патриоты» все еще шумели, пытаясь объяснить, какова военная ситуация, а наши индейцы, повесив головы, как обычно, молчали.
Офицер закурил сигарету, сделал несколько затяжек и отбросил ее в сторону. Он скомандовал, и индейцы, стоявшие за спиной у наших людей, вытащили мачете и стали рубить у пленников подколенные сухожилия. «Патриоты» закричали в смертном ужасе. Некоторые кричали что-то бессмысленное, вроде: no quiero esto — «я этого не хочу». Конечно, они не хотели этого. Наши индейцы приняли свою судьбу с обычной покорностью, и люди, вооруженные мачете, продолжали рубить их всех, индейцев и «патриотов», нанося короткие быстрые удары, так что успевали ударить три-четыре раза, прежде чем человек падал на землю. Четкий перестук мачете ни на мгновение не умолкал: так рубят гроздья бананов. Индейцы, стоявшие во втором, более широком круге, вытащили свои мачете, поглядывали друг на друга и слегка улыбались.
Меня вырвало. Я не почувствовал тошноты и не испытал никаких неприятных физических ощущений. Я просто раскрыл рот и изверг то, что было у меня в желудке. После того как меня вырвало второй раз, я поднял голову и стал глядеть на тот берег. Почти все наши люди лежали на земле; сквозь строй передвигавшихся палачей я видел, что они лежали в странном спокойствии. Один, например, привалился на бок, словно лежать на боку ему было удобнее, приподнял голову и устремил взгляд прямо на меня. Мне хотелось вскочить и немедленно что-то сделать. Ведь еще не поздно. Наши товарищи сражены, искалечены, но их еще можно спасти, если заставить людей с мачете прекратить резню.
Между тем резня продолжалась. Солдаты работали своими мачете без какого-либо видимого волнения или ярости. Они кромсали наших людей размеренно, не спеша, словно прорубали тропинку в джунглях сквозь заросли лиан и сочных кустарников. Иногда кто-нибудь из индейцев нагибался, чтобы выяснить результат своих трудов, и затем добавлял еще несколько ударов для верности. Было довольно тихо, если не считать ударов мачете. Порою слышался хрип, криков совсем не было. У меня струились по щекам слезы и текло из носу, как при сильной простуде.
Одному из наших удалось вырваться из кольца людей с мачете, он полз на локтях и коленях по направлению к реке. Он походил на клоуна в дешевом цирке. Солдат заметил его, не спеша догнал и преградил ему путь. Ползший на коленях, который был теперь от меня не дальше, чем в двадцати ярдах, поднял голову и, раскрыв рот, уставился на солдата, глядевшего на него сверху. Я узнал в нем одного из «патриотов»; за последние несколько дней я сблизился с ним. Он был неплохим парнем. Сейчас все, что я знал о нем, выступило передо мной, как горельеф на стене, с необычайной отчетливостью. Я вспомнил мельчайшие детали.
Я знал его лучше, чем родного брата. Я вспомнил, как он рассказывал о своем аристократическом происхождении, о своей сестре, которой он должен был заработать на приданое. Это был человек приятного, мягкого характера, немножко меланхолик; он очень заботился о своем здоровье и не без гордости рассказывал, что от малейшего укуса насекомого у него бывает что-то вроде экземы. Я решительно не мог примириться с тем, что этот нервный, Изнеженный человек, который панически боялся комара-анофелеса, должен умереть сию секунду от удара индейского ножа — мачете. Я охотно отдал бы все свои надежды на возвращение поместья, лишь бы предотвратить то, что должно было сейчас случиться у меня на глазах. Но солдат без спеха, не тратя лишних усилий, пустил в ход мечете,