— Здесь вы живете насыщенной жизнью, чувствуете себя в центре событий. А Гвадалупа тихое местечко. Веселого там мало.
Он излагал эти соображения столь же серьезно, как и предыдущие. Президент был лишен чувства юмора.
Я дурно спал эту ночь. Бойня на берегу реки глубоко поразила меня, и мне снились страшные сны. Они будили меня каждые десять минут. Я понял, что, хоть Я и солдат второй мировой войны, мне еще не приходилось испытывать настоящего страха, настоящего ужаса. Бывало, что я шагал по полю сражения, усеянному трупами, но до этой резни в джунглях я ни разу не наблюдал убийства.
Фактически в современной войне мы не раздумываем над тем, что рвем людей на части снарядами, сжигаем их в танках, хороним заживо в бомбоубежищах. Мы определяем наводку по карте, с помощью специальных вычислительных таблиц, а когда являемся на место боя, чтобы проверить меткость огня, человеческие останки не привлекают нашего внимания. Они лежат подобно манекенам — привычный реквизит войны. Мы, современные воины, абстрагируемся — как если бы мы были математиками — от чудовищных результатов своей работы. Но вот я столкнулся с конкретными фактами войны, почувствовал их всем своим существом, и теперь страшные подробности бойни в джунглях, сколько ни гнал я их из памяти в дневные часы, с наступлением ночи являлись мне снова.
Бойня в джунглях всегда так или иначе соединялась во сне с моей финка, и этому не приходилось удивляться, потому что с финка были связаны все мои сновидения. Я вновь возвращался туда, где стоял наш старый дом, где у подножья вулканов раскинулась знакомая долина и слышался негромкий напев трудившихся на плантациях индейцев-пеонов. Все, что произошло со мной за последние пятнадцать лет, растягиваясь или, наоборот, сжимаясь, должно было втискиваться в этот эмоциональный контекст. В последних мучительных сновидениях участвовал мой дед, слегка презрительный, величественно равнодушный к убийству и потокам крови. Был тут и мой отец, испуганный, беспомощный, бессильный что-либо сделать для меня. Иногда возникала Грета. Она являлась мне потому, что я был в смятении; в дневные часы мне почти удавалось не думать о ней.
Я поднялся задолго до рассвета, разыскал такси и в рассеивающемся ночном сумраке поехал на вокзал. Когда солнце встало, я уже покидал Гватемала-Сити на дребезжащем гвадалупском поезде. Живописные городские предместья быстро сменились джунглями, как только мы начали спускаться с нагорья. Четыре часа поезд сползал в дышавшую зноем пропасть. Потом еще четыре часа он выбирался наверх, предлагая нашему взору быстро сменяющиеся виды из тропического альбома: вот вулкан с обожженной вершиной, покрытой легким облачком; вот люди в штанах до колен, фартуках и широкополых шляпах, смиренно стоящие полукругом у самого полотна, ждущие чего-то, быть может, чуда; гигантские скалы у самого края джунглей словно присели на корточки, выставив разрушенные временем ягодицы; мясистая, алчущая влаги растительность, пробивающаяся в безводной пустыне; мальчуган, зажавший в расщепленной с одного конца палке черную извивающуюся змею; а по временам тихие, притаившиеся деревушки с хижинами из грязных соломенных циновок. Большинство пассажиров в вагоне были индейцы.
Они заполнили все двенадцать купе, похожих на продолговатые ящики, и, упершись друг в друга коленями, задумчиво и внимательно следили за всем, что происходило вокруг. Когда поезд встряхивало на остановке и шляпы у них сваливались на пол, они поднимали их и нахлобучивали снова. У мужчин были печальные глаза и усы, как у китайских мудрецов; женщины прижимали безгласных детей к полным грудям, испещренным синими жилками.
Если они хотели что-нибудь сказать друг другу, то говорили не поворачивая головы, быстрым таинственным шепотом.
Со мной ехал журналист по имени Эрнандес; он должен был написать статью о положении в Гвадалупе.
Эрнандес был молод, с изящными, почти благородными чертами лица; он начал свою жизнь как автомеханик, а теперь готовился к политической карьере, Эрнандес работал в гараже в Браунсвилле, штат Техас. Он сказал, что когда станет профессиональным политиком и сколотит приличное состояние, то уедет в США, поселится в Майами и будет жить там до самой смерти. Я спросил его, что он нашел хорошего в Майами, но он, по-видимому, не понял моего вопроса. Спрашивать в наши дни — хорошо ли в Майами — столь же абсурдно, как в былые — хорошо ли в царствии небесном.
У Эрнандеса был термос с кока-кола, которым он щедро меня угощал, и испанское издание «Ридерс-Дайджест». Когда наша беседа иссякала, он штудировал его не спеша, подчеркивая отдельные строки.
Выяснилось, что, если не считать поездки в Браунсвилл, Эрнандес за все тридцать лет своей жизни ни разу не выезжал из столицы.
Теперь он был насторожен и испуган; до него дошли тревожные слухи о том, что творилось в Гвадалупе. Больше всего на свете он любил кинематограф и так построил свою жизнь, чтобы все свободное время проводить в кинотеатрах, наслаждаясь зрелищем на экране. Он начинал свою работу в редакции в половине восьмого утра, а в час был уже свободен. Это позволяло ему посетить за день два киносеанса, и за последние пять лет он ни разу не упускал этой возможности, разве только если бывал болен. Эрнандес видел все фильмы, какие попадали в Гватемалу, боевики он смотрел по два и по три раза. После заключительного вечернего сеанса он шел в мороженое заведение и сидел там за стаканом молочного коктейля. Когда мороженое заведение закрывалось, он шел спать. Так он жил и считал это подлинной жизнью; оставить эту жизнь и ехать навстречу неведомому в какое-то захолустье казалось ему ни на что не похожим, чем-то вроде кошмарного сна.
Все это Эрнандес поведал мне, то отрываясь от «Ридерс-Дайджест», то снова погружаясь в него. Пристрастие к этому журналу, по центральноамериканским понятиям, свидетельствовало об интеллектуальных запросах. Впрочем, сейчас Эрнандес слишком нервничал, чтобы надолго сосредоточиться на своем журнале.
— В «Люксе» на Шестой авеню не бывали?
— Кажется, бывал, — ответил я. — Даже наверняка. Это напротив «Капитолия», не так ли?
— Не совсем. Надо еще пройти полквартала. — Воспоминание было приятным, и Эрнандес чуть улыбнулся. — Если вы смотрите первый вечерний сеанс в «Люксе», то можете поспеть в «Капитолий» ко второму. А если вы пойдете на второй, скажем, в «Рокси» или в «Рекс», то наверняка пропустите короткометражку. Я говорю о «Люксе» потому, что там кресла поставлены просторнее и ногам свободно. Это большое удобство. — Эрнандес взглянул на свои колени, зажатые между коленами двух индейцев, сидевших на противоположной скамье.
— Конечно, в «Вариададес» гораздо дешевле, но удобств никаких, к тому же они набирают уйму рекламных объявлений и прерывают для них программу.
Индианка, прижатая к Эрнандесу, поднесла ко рту младенца сложенные горстью ладони: ребенка стошнило. Эрнандес быстро отвернулся к окну, но там, как в дурном сне, возникли вулканы и кактусы. Он поспешно отвел взгляд.
Он спросил меня, что такое Гвадалупа, и я стал ему рассказывать. Это был один из сошедших на нет городков, с историческим прошлым, но без единого кинотеатра, без единого мороженого заведения, без клубов, без воскресных концертов на пласа, без вечерней прогулки представителей светского общества в часы, строго определенные обычаем, — короче говоря, если стать на точку зрения Эрнандеса, не город, а призрак города. Потом я вспомнил о гвадалупских отелях.
— Там не то пять, не то шесть отелей, — сказал я.
— Что ж, приличные отели с американскими барами и всем прочим?
— Как будто так. Да, американские бары были почти везде. Но сейчас, я думаю, никто в них не ходит. Может, их даже и нет.
Эрнандес опять погрустнел.
— Их пооткрывали для иностранных плантаторов, — объяснил я. — Когда плантаторов не стало, не стало и клиентуры. Должно быть, закрылись. Можно, конечно, выпить в кантине, но там полно головорезов. Мы не ходили в кантины. Человеку, который приехал, чтобы отдохнуть и приятно провести время, не хочется, чтобы у него над ухом стреляли.
Мне кажется, я довольно верно рассказал о Гвадалупе и о том, чего следует ожидать приезжему. Правда, я коснулся лишь того, что могло заинтересовать Эрнандеса, и не упомянул, что плантаторы приезжали в жаркий сезон в Гвадалупу, чтобы насладиться свежим воздухом, что озеро, до которого от города было всего час езды, считалось одним из красивейших во всей Центральной Америке. Гвадалупа расположена на высоте в семь тысяч футов над уровнем моря. Все двенадцать месяцев в году погода в Гвадалупе изумительно хороша; окрестности очаровательны; правда, в их прелести есть что-то неземное: слишком тихо и грустно. Каждому, кто приезжает в Гвадалупу, приходит в голову, что было бы неплохо остаться здесь до конца жизни, но почему-то никто этого не делает, и превратить Гвадалупу в гватемальскую Матлок Спа[8] не удалось. Индейцы здесь мало живописны. Я старался припомнить что-нибудь, что могло бы заинтересовать Эрнандеса, и подумал о церкви.
— Там есть церковь, — сказал я, — которая вам понравится. Я не специалист, но те, кто интересуется архитектурой барокко, находят в ней много замечательного. Боюсь, что не сумею вам рассказать, что именно.
— Значит, они все-таки христиане? — спросил Эрнандес.
— Отнюдь нет, — сказал я. — То есть я имею в виду индейцев. Они были крещены в свое время и формально считались христианами, но лет сорок — пятьдесят тому назад они прогнали священников и захватили церковь.
Сейчас белые туда не ходят. Индейцы совершают там свои обряды, и белым это не нравится.
Индейцы тоже не любят, чтобы белые показывались в церкви. Несколько лет тому назад, когда я здесь жил, одного белого пырнули ножом, когда он пытался сфотографировать их пляски или как это там у них зовется. Лучше не связываться.
Эрнандес отложил свой журнал и задумался.
— Незавидное местечко. А? — сказал он.