х наук и на каком основании, по какому праву она может принадлежать к их числу как скромная, свободная, критическая и радостная наука sui generis [2], - пока это для нас остается cura posterior [3]- вопросом, в сравнении с которым другие вопросы более насущны. Чтобы ясно ответить на него, быть может, потребуются, — кто знает? — озарения, ожидающие как саму теологию, так и ее академическое окружение в третьем тысячелетии.
Таким образом, под «местом» теологии мы будем понимать следующее: это предназначенная для нее изнутри, с необходимостью определяемая ее предметом исходная позиция, с которой она должна продвигаться вперед во всех своих дисциплинах — библейской, исторической, систематической и практической. Это закон, по которому она снова и снова должна выстраиваться. Выражаясь военным языком, это пост, на который теолог (независимо от того, устраивает это его самого или кого-либо еще или нет) должен заступить и на котором он, — будь то в университете или где-нибудь в катакомбах, — должен оставаться при любых обстоятельствах (если не хочет пойти под трибунал).
Слово «теология» включает в себя понятие логос. Теология — это логия (речение), логика, логистика, которая становится возможной и определяется, прежде всего, через Теос (Бога). И логос означает-таки «Слово», хотя гётевский Фауст и считал, что слово он столь высоко ценить не может. Слово — не единственное, но непременно первое из необходимых определений места теологии. Она сама есть слово, а именно ответ человека [4]. Но теологией ее делает не ее собственное слово ответа, а то Слово, которое она слышит и на которое отвечает. Она стоит и падает [5]вместе со Словом, которое предшествует ее слову, которое творит и пробуждает ее, которое бросает ей вызов. Ее человеческое осмысление было бы пустым, ничего не выражающим и напрасным, если бы оно стремилось быть чем-то большим или меньшим или чем-то вообще иным, нежели ответом на это Слово. Внимая Слову и отвечая на него, теология оказывается, как мы установили ранее (см. пп. 1 и 2 «Разъяснений»), скромной и одновременно свободной наукой. Скромной, поскольку все ее речи, логии по отношению к Слову — это лишь человеческая аналогия, все ее озарения — лишь человеческое отражение (спекуляция!), вся ее продукция — лишь человеческая репродукция, проще говоря, — не акт творения, но лишь максимально точный ответ, прославляющий Творца и Его творение. Свободной, поскольку через Слово теология не только побуждается к такому прославлению, но и освобождается, облекается полномочиями, наделяется способностью, получает импульс для него. Здесь речь идет о чем-то большем, нежели о том, что теологическое мышление и теологическая речь должны направляться Словом, ориентироваться на него, измеряться им. Это тоже должно происходить, и названные понятия вполне годятся для описания их, теологического мышления и речи, отношения к свидетелям Слова, о которых мы будем говорить в следующий раз. Но для выражения их отношения к самому Слову они слишком слабы. Нельзя сказать, что человеческие мышление и речь уже заняты ответом на Слово (например, в форме подобающего толкования), а потому, естественно, нуждаются в идущем от него регулировании и должны подчиняться ему. Дело обстоит таким образом, что человеческие мышление и речь как ответ на Слово только благодаря Его акту творения впервые пробуждаются к бытию, начинают существовать и действовать. Нет не только приличной, но и вообще никакой евангелической теологии вне события Слова! И первостепенная задача теологии никоим образом не заключается в том, чтобы это Слово объяснить, истолковать, сделать доходчивым. Конечно, она должна и это делать — опять-таки в соотнесенности со свидетелями Слова. Но что касается ее отношений со Словом, здесь ей прояснять нечего. В данном случае ответ теологии может состоять только в том, чтобы прежде любых объяснений возвещать и подтверждать его как Слово произнесенное и услышанное. Здесь речь идет об основополагающем богословском акте, который объемлет собой все дальнейшее и полагает ему начало. omnis recta cognitio dei ab oboedientia nascitur [6]. Слово, которое не столько направляет теологию и интерпретируется ею, сколько полагает ей основание, конституирует ее, вызывает из небытия в бытие, из смерти в жизнь, — это Слово есть Слово Божье. И как раз напротив Него находится то место, на которое теология поставлена и должна постоянно ставить себя.
Слово Божье — это Слово, которое Бог произносил, произносит и будет произносить среди людей, обращаясь ко всем (независимо от того, слышат они Его или нет). Это Слово Его действия в людях, для людей и с людьми. Как раз действие Бога вовсе не безмолвно: это говорящее действие. Поскольку только Он может сделать то, что Он делает, то только Он может в своем действии сказать то, что Он говорит. И так как Его действие — при всем многообразии его внешних проявлений от начала и до конечной цели — не раздвоено, а едино, то и Его Слово, во всем своем захватывающем богатстве, тоже просто, едино. Оно не многозначно, но однозначно, не темно, но ясно и само по себе вполне понятно как мудрейшему, так и глупейшему из людей. Бог действует и, действуя, говорит. Его Слово возвещается. И если это Слово можно пропустить мимо ушей де-факто, то де-юре этого не может быть нигде и никогда. Мы говорим о Боге Евангелия, о Его действии и воздействии, и о Евангелии, в котором Его действие и воздействие как таковые суть Его речь, Его Слово — Логос, где логия, логика и логистика обретают творческое основание и жизнь.
Слово Божье есть Евангелие, благое Слово, ибо оно — благое действие Бога, которое выражается в речи и становится обращением. Вспомним, что мы в прошлый раз обозначили как пункт 4. В Своем Слове Бог раскрывает Свое действие в завете, союзе (Bund) с человеком — в истории утверждения, сохранения, осуществления и исполнения этого союза. И таким образом Он раскрывает Самого Себя: Свою святость, но и Свое милосердие как Отца, Брата и Друга; Свое могущество и величие как Господина и Судьи человека, а значит, Самого Себя как первого партнера в договоре — Самого Себя как Бога для человека. Но в Своем Слове Он раскрывает также и человека как Свое творение, как Своего неплатежеспособного должника, как осужденного Его судом, но и как поддержанного и спасенного Его милостью и потому освобожденного для Него, принятого Им на верную службу; раскрывает этого человека как Своего сына и раба, как возлюбленного, а значит, как второго партнера союза; говоря коротко, как человека для Бога. Об этом двойном раскрытии идет речь в Слове Божьем. Завет, а значит, Бог как Бог для человека и человек как человек для Бога, эта история, это деяние как таковые есть тоже изречение Слова Божьего, которое отличает его от всех прочих слов. Этот Логос — творец теологии. Он указывает ей ее место и ставит перед ней задачу. Евангелическая теология существует в служении Слова Божьего завета — завета милости и мира.
Мы утверждаем фактически то же самое, только более конкретно, когда продолжаем: евангелическая теология отвечает на Слово, которое Бог сказал, говорит и вновь будет говорить в увенчивающей историю Израиля истории Иисуса Христа или, если сформулировать иначе, в истории Израиля, достигающей своей цели в истории Иисуса Христа. Израиль направлен к Христу, а Христос — от Израиля, и отсюда исходит (универсальное в своей конкретности) Божье Евангелие, благое Слово устанавливаемого, сохраняемого, осуществляемого и исполняемого Богом завета милости и мира, дружеского общения между Богом и человеком. Таким образом, Слово Бога — это не проявление идеи подобного союза и общения. Оно есть Логос истории, а значит, Логос, Слово Бога Авраама, Исаака и Иакова, Бога, который как таковой есть Отец Иисуса Христа. Именно это Слово, Слово этой истории, евангелическая теология должна каждый раз заново воспринимать, понимать и выражать. Мы попытаемся (с обещанной выше краткостью) обрисовать значение этой истории.
Прежде всего, она повествует о Боге, который избирает одно из племенных сообществ — как пример для всего человечества — Своим народом. Делает Он это, обращаясь с ним, говоря к нему, как Его Бог, поступая с ним и беседуя с ним, как со Своим народом. Яхве: «Я есмь Тот, кем буду», — или: «Я буду тем, кто есть», — или: «Я буду тем, кем буду», — таково имя этого Бога [7]. Израиль: «Борющийся (причем, не за, а) против Бога» — таково имя этого народа [8]. Завет — совместное бытие Бога и Его народа в общей для них истории. Причудливо противоречиво, но недвусмысленно говорит эта история о непрестанной встрече, о беседе, а значит, об общении между святым, верным Богом и нечестивым, неверным Его народом. Тем самым она повествует о неизменном и действенном присутствии Бога и о неспособности Его человеческого партнера отвечать святостью на Его святость и воздавать верностью за Его верность. Она свидетельствует о Божественной, но не человеческой полноте завета, а потому о таком его образе, который еще не достиг полноты. Тем самым она указывает за пределы самой себя, на то исполнение, которое хотя и стремится стать реальностью внутри нее самой, но таковой еще не стало.
Здесь начинается история Иисуса Христа, в которой дело и Слово израильского Бога, обращенное к Его народу, отнюдь не прекращается, но достигает своей цели. Здесь единый Ветхий Завет, заключенный с Авраамом, возвещенный Моисеем, подтвержденный Давиду, становится Новым Заветом, поскольку святой и верный Бог Израиля Сам выводит на сцену Своего святого и верного партнера-человека. Он осуществляет это тем, что воздвигает среди Своего народа Вочеловечившегося, Человека, Которого целиком и полностью принимает, солидаризируется с Ним, как Отец с Сыном, и Сам ка