детельствовать об Иисусе как Слове Божьем, они были посланы в мир в соответствии с Его поручением. И опять-таки содержание, силу их миссии составляли не их впечатления о Нем, не их суждения о Его личности и поступках и не их вера в Него, но властное Слово, произнесенное Богом в Его воскресении из мертвых, то есть в увековечении Его жизни и смерти. Они говорили, рассказывали, писали и возвещали о Нем, будучи просветлены и наставлены столь непосредственно: пустая гробница Иисуса позади них, живой Иисус — перед ними. Заметим, у них отсутствовал всякий интерес к тому, что предваряло эту историю как примиряющее деяние Бога и как властное Слово Божье, открывающее это деяние, — интерес к той реальности, которая предшествовала этой истории спасения и откровения. Такой реальности для них больше не существовало, поэтому они не могли ни знать ее, ни быть озабоченными ею. Реальной эта история была для них только как история спасения и откровения; единственно Иисус был для них, — согласно тому, что Он Сам возвестил им о Себе, — Господом, Сыном Божьим и Сыном Человеческим.
Поэтому они не знали и не возвещали ни об «историческом Иисусе», ни о «Христе веры», то есть ни, абстрактно, о Том, в Кого сперва не верили, ни, столь же абстрактно, о Том, в Кого потом уверовали. Они знали и возвещали о конкретном Иисусе Христе, Который встретился им, когда они еще не веровали в Него, как тот Единственный, каким Он был, и именно как Тот, Который позднее Сам дал узнать Себя. Двойного — так называемого допасхального и после пасхального — Иисуса Христа возможно «вычитать» из новозаветных тестов лишь при условии, если мы сперва «вчитали» (весьма сомнительная как раз с «историко-критической» точки зрения операция!) Его туда [3]. Начало, предмет и содержание новозаветного свидетельства были и остаются свершившейся в Иисусе Христе историей спасения и откровения как дела и Слова Божьего. Если и можно говорить о чем-то до и после нее, то только о ее засвидетельствованном в Ветхом Завете истоке в истории Израиля, на которую свидетели Нового Завета постоянно и ссылаются. Новозаветный канон есть собрание тех письменно зафиксированных и сохраненных традицией свидетельств об истории Иисуса Христа, которые, в отличие от всевозможной литературы подобного рода, явили себя общинам первых столетий как подлинные документы того, что свидетели Воскресения Христа видели, слышали и говорили. И они признали это собрание подлинным, устанавливающим масштабы Слова Божьего свидетельством — вместе с ветхозаветным каноном, который затем с примечательной самоочевидностью был перенят из синагоги.
Постараемся прояснить в основных чертах соотнесенность евангелической теологии с этим библейским свидетельством Слова Божьего.
1. С пророчеством и апостольством теологию роднит то, что здесь, как и там, речь идет о человеческих ответах на Слово Божье. Люди, которые воспринимали Слово как таковое, которые свидетельствовали о нем по-человечески, то есть на человеческом языке и в перспективе пространственно-временных условий человеческого видения и мышления, — эти люди, свидетели Ветхого и Нового Завета, тоже были теологами (и при этом, несмотря на одинаковую направленность на один и тот же предмет, весьма различными между собой теологами). И потому евангелическая теология не может быть чем-то большим, меньшим или иным, нежели это их стремление. При изучении их текстов задача евангелической теологии не в последнюю очередь заключается в том, чтобы научиться методу человеческого мышления и речи, направленных на Слово Божье.
2. Но евангелическая теология — не пророчество и не апостольство. Ее отношение к Слову Божьему отличается от библейских свидетельств тем, что она познает его только из вторых рук, а именно из библейских свидетельств как его отражений и отзвуков. Поэтому место евангелической теологии нельзя считать равным или сходным по высоте с местом первых свидетелей. Она не может и не должна воспринимать как нечто непосредственное свой человеческий ответ на Слово Божье, который всегда отчасти состоит и в вопрошании об этом Слове. Там, где нужно было присутствовать лично, она не присутствовала.
3. Еще менее место евангелической теологии может быть локализовано где-то над библейскими свидетельствами. Теолог может лучше использовать астрономию, географию, зоологию, психологию, физиологию и т. п., чем эти свидетельства. Но он не может вести себя так, словно он больше знает о Слове Божьем, чем они. Теолог — вовсе не vir spectabilis, не распорядитель, который вправе предоставлять слово пророкам и апостолам или лишать их слова, как будто бы речь шла о его коллегах по факультету. Еще менее он подобен учителю гимназии, чье право и обязанность — с довольным или недовольным видом заглядывать ученикам через плечо, проверять их тетради, выставлять им хорошие, средние или плохие оценки. Даже самый малый, странный, простодушный, темный из первых свидетелей имеет то неоспоримое преимущество перед самым благочестивым, ученым и проницательным теологом позднейших времен, что под своим особенным углом зрения, особенным образом он мыслил, говорил и писал в такой непосредственной конфронтации со своим предметом, в какой уже не окажется никакая позднейшая община и никакая позднейшая теология.
4. Таким образом, место теологии раз и навсегда установлено под местом библейских писаний. Она знает и учитывает в своих размышлениях, что они суть человеческие и по-человечески обусловленные, но — благодаря своей непосредственной связи с Божьим Словом и делом — священные, то есть совершенно особые, заслуживающие и требующие исключительного уважения и внимания тексты. Со своей стороны, теология должна изучать в «школе» пророков и апостолов, — непременно только в ней, причем всякий раз заново, — не те или иные правильные и важные вещи, но то единственное, от чего все зависит. Она должна смириться с тем, что это они заглядывают ей через плечо, проверяют ее тетради, поскольку то единственное они знают лучше, чем она.
5. Единственное, в чем суть дела, — это никогда не само собой разумеющееся, никогда не уже наличествующее, никаким теологом ни с каким духовно-религиозным багажом заранее не привносимое знакомство с Богом Евангелия, столь поразительно отличным от богов всех прочих теологии, — знакомство с Богом людей, с Еммануилом, которое как таковое заключает в себе также знакомство с человеком Бога. Теология получает свой предмет, отправляясь от Священного Писания и всегда вновь возвращаясь к нему. «Они (послания) свидетельствуют о Мне» (Ин 5:39). Как евангелическая, теология реально существует только тогда, когда в отражении и в отзвуке пророческого и апостольского слова и ей встречается Бог Евангелия; когда и ей случается, — как случалось увидеть и услышать Яхвисту и Элогисту [4], Исайи и Иеремии, Матфею и Павлу, Иоанну и автору Деяний апостолов, — распознать Его дело и Слово, понять их как тему и проблему также и ее мышления и речи. Много другого, — несомненно, весьма важного, прекрасного, благого и истинного, — может быть воспринято и усвоено ею из всевозможной иной древней и новой литературы. Применительно же к теме и проблеме, которые делают ее богословской наукой, она должна, волей или неволей, ориентироваться на эту литературу, — Священное Писание.
6. Но в Священном Писании она встречается не с монотонным, а с полифоническим свидетельством о деле и Слове Божьем. Все, что подлежит там восприятию, различно, — не только голоса Ветхого и Нового Заветов как таковые, но и множество голосов, звучащих внутри обоих Заветов. Заметим, основание для их различия заключается, в частности (но никак не главным и не собственным образом), в множественности библейских свидетелей, в различии психологической, социологической и культурной обусловленности их подходов, точек зрения, языка и особой для каждого теологии. Это основание заключается в объективном многообразии, в контрастности того, о чем они свидетельствуют, в этой бесконечно подвижной, даже в самой малой своей детали, истории завета, отношений, противостояния и общения между Богом и человеком, о которой они возвещают. В их школе теология научается иметь дело с единым Богом, — но Единым в полноте Его существования, Его действия, Его откровения. В их школе ей не угрожает монолитность, мономания и монотонность, а значит, и неизбежная скука непогрешимости; в их школе она не может удерживать свое внимание, ограничивая его, только на чем-то одном. В их школе ее собственное понимание, мышление и речь неизбежно становятся локальными — направленными на живое чередование самых разных loci [5]Божьего дела и Слова. В их школе, размышляя вечно об одном, она неизбежно странствует — от Ветхого Завета к Новому и обратно, а значит, от Яхвиста к Священническому тексту [6], от псалмов Давида к притчам Соломона, от Евангелия от Иоанна к синоптикам, от Послания к Галатам к «Соломенному посланию» [7]Иакова и т. д.; и внутри всех этих текстов — от одних к другим, в них наличествующим или с большим или меньшим основанием предполагаемым, пластам традиции. В такой перспективе работу теологии можно сравнить с неустанным хождением вокруг одной и той же, но, фактически, существующей и предстающей в самых разных обличьях, высокой горы. Теология есть познание «изобильного вечностью» [8]Бога, Его единой тайны в преизобильной полноте Его советов, путей и судов.
7. Евангелическая теология отвечает на Логос Бога, пытаясь, каждый раз заново, воспринимать и выражать этот Логос, как он засвидетельствован в Библии. Она исследует Писание, вопрошая его тексты о том, могут ли они, — и если да, то насколько, — свидетельствовать о нем. Могут ли они, и в какой мере, быть в своей всецелой человечности отражением и отзвуком Слова Божьего, — это никогда не известно, но должно быть усмотрено и услышано каждый раз заново, должно каждый раз заново выходить на свет. Об этом открыто и честно вопрошает теология Библию; со всеми прочими