«Тогда внемли, как говорится, прекрасному преданию, которое ты, верно, сочтешь сказкою, а я полагаю истиной, а потому и рассказывать буду так, как рассказывают про истинные события.
Гомер сообщает, что Зевс, Посейдон и Плутон поделили власть, которую приняли в наследство от отца. А при Кроне был закон – он сохраняется у богов и до сего дня, – чтобы тот из людей, кто проживет жизнь в справедливости и благочестии, удалялся после смерти на Острова блаженных и там обитал, неизменно счастливый, вдали от всех зол, а кто жил несправедливо и безбожно, чтобы уходил в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром. Во времена Крона и в начала царства Зевса суд вершили живые над живыми, разбирая дело в тот самый день, когда подсудимому предстояло скончаться. Плохо выносились эти приговоры, и вот Плутон и правители с Островов блаженных пришли и пожаловались Зевсу, что и в Тартар, и на их Острова являются люди, которым там не место. А Зевс им отвечает: “Я решительно это прекращу! Сейчас, – говорит он, – приговоры выносят плохо, но отчего? Оттого, что подсудимых судят одетыми. Оттого, что их судят живыми. Многие скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, вокруг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя, что они жили в согласии со справедливостью. Судей это приводит в смущение, да вдобавок и они одеты – душа их заслонена глазами, ушами и вообще телом от головы до пят. Все это для них помеха – и собственные одежды, и одежды тех, кого они судят. Первым делом, – продолжает Зевс, – люди не должны больше знать дня своей смерти наперед, как теперь. Это надо прекратить, и Прометею уже сказано, чтобы он лишил их дара предвидения. Затем надо, чтобы всех их судили нагими, а для этого пусть их судят после смерти. И судья пусть будет нагой, и мертвый, и пусть одною лишь душою взирает на душу – только на душу! – неожиданно умершего, который разом лишился всех родичей и оставил на земле все блестящее свое убранство – лишь тогда суд будет справедлив.
Я знал это раньше вашего и потому уже назначил судьями собственных сыновей: двоих от Азии – Миноса и Радаманта, и одного от Европы – Эака. Когда они умрут, то будут вершить суд на лугу, у распутья, от которого уходят две дороги: одна – к Островам Блаженных, другая – в Тартар. Умерших из Азии будет судить Радамант, из Европы – Эак, а Миносу я дам почетное право быть третейским судьею, когда те не смогут решить сами, и приговор, каким путем следовать каждому из умерших, будет безупречно справедливым”.
Вот рассказ, который я сам слышал, Калликл, и я верю, что это правда. И вот примерно какой следует из него вывод. Смерть, на мой взгляд, не что иное, как разделение двух вещей – души и тела, и когда они таким образом разделятся, каждая сохраняет почти то же состояние, какое было при жизни человека. Тело сохраняет и природные свойства, и все следы лечения и недугов: например, если кто при жизни был крупный – от природы ли, или от обильной пищи, или от того и другого вместе, – его тело и после смерти останется крупным, если тучный – останется тучным и так дальше. Если кто носил длинные волосы, они будут длинными и у трупа, а если был негодяем и его драли плетьми, и тело было мечено следами ударов – рубцами от бича или иных каких-нибудь ран, их можно увидеть и на трупе, эти метки. И если человек при жизни сломал или вывихнул руку или ногу, это заметно и на мертвом теле. Одним словом, все или почти все признаки, какие тело приобрело при жизни, заметны некоторое время и после смерти. То же самое, как мне кажется, происходит и с душою, Калликл. Когда душа освободится от тела и обнажится, делаются заметны все природные ее свойства и все следы, которые оставило в душе человека каждое из его дел.
И вот умершие приходят к судье, те, что из Азии, – к Радаманту, и Радамант останавливает их и рассматривает душу каждого, не зная, кто перед ним, и часто, глядя на Великого царя или иного какого-нибудь царя или властителя, обнаруживает, что нет здорового места в этой душе, что вся она иссечена бичом и покрыта рубцами от ложных клятв и несправедливых поступков, – рубцами, которые всякий раз отпечатывало на ней поведение этого человека, – вся искривлена ложью и бахвальством, и нет в ней ничего прямого, потому что она никогда не знала истины. Он видит, что своеволие, роскошь, высокомерие и невоздержанность в поступках наполнили душу беспорядком и безобразием, и, убедившись в этом, с позором отсылает ее прямо в темницу, где ее ожидают муки, которых она заслуживает.
Каждому, кто несет наказание, предстоит, если он наказан правильно, либо сделаться лучшим и таким образом извлечь для себя пользу, либо стать примером для остальных, чтобы лучшими сделались они, видя его муки, и исполнившись страха. Кара от богов и от людей оказывается на благо тем, кто совершает проступки, которые можно искупить, но и здесь, и в Аиде они должны пройти через боль и страдания: иным способом невозможно очистить себя от несправедливости. Кто же повинен в самых тяжелых и по этой причине неискупимых злодействах, те служат примером и предупреждением: сами они никакой пользы из этого не извлекают (ведь они не исцелимы!), зато другие извлекают, видя величайшие, самые горькие и ужасные муки, которые вечно терпят за свои проступки злодеи – настоящие пугала, выставленные в подземной темнице на обозрение и в назидание всем вновь прибывающим.<…>
И вот, как я уже сказал, когда Радамант увидит перед собой такого умершего, он не знает о нем ничего, ни имени его, ни рода, лишь одно ему видно – что это негодяй; и Радамант отправляет его в Тартар, пометив, исцелимым или безнадежным кажется ему этот умерший. Придя в Тартар, виновный терпит то, чего заслужил. Иногда, однако ж, судья видит иную душу, которая жила благочестиво и в согласии с правдой, – душу простого мужа или еще какого-нибудь человека, но чаще всего, поверь мне, Калликл, это бывает душа философа, который всю свою жизнь занимался собственными делами, не мешаясь попусту в чужие. Радамант отдает ему дань восхищения и посылает на Острова блаженных.<…>
Меня эти рассказы убеждают, Калликл, и я озабочен тем, чтобы душа моя предстала перед судьею как можно более здравой. Равнодушный к тому, что ценит большинство людей, – к почестям и наградам, – я ищу только истину и стараюсь действительно стать как можно лучше, чтобы так жить, а когда придет смерть, так умереть.<…>
Но, пожалуй, мой рассказ кажется тебе баснею вроде тех, что плетут старухи, и ты слушаешь его с презрением. В этом не было бы ничего удивительного, если бы наши разыскания привели к иным выводам, лучшим и более истинным. Но теперь ты видишь сам, что, хоть вас и трое и хотя мудрее вас – тебя, Пола и Горгия – нет никого в целой Греции, вы не в состоянии доказать, что надо жить какою-то иной жизнью, нежели та, о которой я говорил и которая, надо надеяться, будет полезна для нас и в Аиде. Наоборот, как много было доводов, а все опрокинуты, и только один стоит твердо – что чинить несправедливость опаснее, чем терпеть, и что не казаться хорошим дjлжно человеку, но быть хорошим и в частных делах, и в общественных, и это главная в жизни забота» (Платон, т. 1, «Горгий», 523–527b).
Когда Сократ говорит: «Меня эти рассказы убеждают», – за этими словами сразу же встает образ думающего человека, который избрал верить. Есть две возможности: Душа после смерти или живет, или не живет. Хочется верить, что живет, и ты волен избрать то, что захочешь. Доказать, что не живет, никто не может, этим и завершается рассуждение Сократа.
При этом и он, и Платон очень хорошо знают цену всем мифам о загробном существовании Души, поэтому и звучит постоянно осторожное уподобление ими этого мифа старушечьим басням. Очевидно, поэтому же в разных диалогах встречается несколько рассказов о том, как предположительно должна жить душа после смерти. Суть их – в поиске закономерностей, которые должны определять посмертное существование Души. Попросту говоря, Платон задается вопросом: Если я избираю верить в то, что Душа живет после смерти, то могу ли я, исходя из того, что мне известно в этой жизни, сделать какие-то предположения о том, как она живет там? То есть, как буду жить я после смерти?
Что он делает, чтобы ответить на этот вопрос? Во-первых, перебирает все, что «известно» человечеству о посмертном существовании. Сводит воедино все известные ему мифы, которые выглядят хоть как-то допустимыми, исходя из разумных соображений и здравого смысла. Создает из них несколько образов посмертного существования и пытается додумать их на основании правила: вспомнить то, что там, исходя из того, что есть здесь.
В общем-то нам совершенно не важно, как в действительности все устроено там и что об этом думает Платон. Если мы действительно живем после смерти, а к тому же еще и многократно перевоплощаемся, то мы там уже бывали или готовы к этому по самой своей природе. Для меня, как психолога, рассказы о посмертном бытии души – это лишь условность, та вершинная цель, которая определяет ценности этой жизни. Суть подобных мифов вовсе не в том, чтобы действительно подготовить к жизни там. Это ты лично можешь использовать их для своей подготовки, но общество использует их для того, чтобы управлять поведением своих членов. Именно отсюда: главная жизненная забота – быть хорошим мальчиком!
Первобытное общество – это общество магии, а магия – это наука управления Силой. Сила правит миром во времена, описываемые сказками всего человечества. Герои сказок, как герои мифов, – богатыри, люди, которым Боги дали Силу, сделав их тем самым полубогами. Но и на них есть узда. Как видим, Сократ или Платон изобретают ее за полтысячелетия до христианства. Это страх перед тем, что недоступно прямой проверке. Ты не можешь оспорить возможность загробной жизни ни теоретически, ни проверкой. И вопрос о том, верить или не верить, оказывается на поверку вопросом о том, быть хорошим или не быть, вести себя правильно или не вести, быть справедливым, то есть ведающим эти правила, или не быть.