мя и фамилию вместо того, кому не повезло.
– Зофья Вильконьская, – повторила я, чтобы убедиться, что она не ошиблась.
– Сделано. Но если вы не сдержите свое слово… то я бы не хотела оказаться на вашем месте!
Я должна была поблагодарить, но все произошло так быстро и было так невероятно, что я боялась, вдруг это окажется неправдой. Я убежала, чтобы Маевская не передумала или чтобы я не сказала что-то необдуманное, хотя такого со мной никогда не случалось.
Как я могла сдержать слово, данное Маевской? Она должна понимать, что в обмен на излечение бедра я пообещаю ей больше, чем председатель партии перед выборами.
Я оглядела коридор. Больные шаркали тапочками, проклиная свои недуги, медсестры были ворчливы, а врачей и след простыл. Мир выглядел нормальным. Даже бедро стало болеть немного меньше, как бы говоря, что, возможно, операция и не нужна. Но бояться было нечего. Ничего особенного. Они вскроют, подтянут то, что нужно подтянуть, что-то вставят, что-то уберут, и если человек это переживет, то будет как новенький. Снова можно будет ходить по лестнице, залезать на табуретку и в ванну. Чего же еще желать?
В прекрасном настроении я пришла в регистратуру. Здесь меня не любили. Но в этом не было ничего личного. Они никого тут не любили. Дело в том, что если бы в том месте, где человек впервые сталкивается с больницей, персонал был приятным, то тогда каждый захотел бы попасть в эту больницу. Тогда бы у них прибавилось работы, стало бы тесно и еще больше не хватало бы еды. А так было достаточно взять на работу в регистратуру нескольких грубых и ленивых людей, которые довели до совершенства искусство создания препятствий пациентам, и сразу же у многих людей возникало стойкое отвращение к посещению этой больницы. Они уходят, ищут другое место, отказываются. И все довольны. Всем это выгодно.
– Выписываюсь, – сказала я медсестрам, которые делали вид, что не замечают меня. – Спасибо за приятное пребывание.
– Подождите минутку, мы проверим, готова ли ваша выписка, – ответила медсестра. – Но я могу сразу сказать, что это займет какое-то время, потому что программа зависла. Мы тоже этим недовольны.
Я понимала, в чем дело, и уважительно к этому отнеслась. «Программа зависла» означало, что единственный человек, работавший в то время в регистратуре, в рабочее время выскочил в город по каким-то своим делам, а заменить его некем. Те, кто помоложе, могли отправиться на свидание с водителем скорой помощи в отделении интенсивной терапии в соседнем крыле. Я видела его несколько раз. Высокий и довольно красивый, но уж больно стриженый. Поэтому я уселась на стуле у стены и вместе с остальными стала терпеливо ждать, когда программа отвиснет.
Рядом со мной сидела мать с маленьким ребенком. Я готова поклясться, что именно этот ребенок в костюме кролика снимался в рекламе батареек, которые никогда не разряжаются. Как и в телевизоре, он бегал по кругу без остановки. Он совсем не уставал. А у меня только от одного его вида снова разболелось бедро. Черт бы его побрал.
– Малыш, иди ко мне, – сказала я с теплотой в голосе.
– Зачем? – спросил он, остановившись и подозрительно глядя на меня.
– Я дам тебе красивое красное яблоко. – Я улыбнулась и протянула к нему руки. – А если ты не любишь фрукты, то пряничный домик.
Испугавшись, он побежал к матери.
Наступили тишина и спокойствие.
Долгие часы, проведенные в приемном покое, вымотали бы кого угодно, но только не меня. Я была уставшей с момента пробуждения до момента отхода ко сну. То, что других утомляло, было для меня отдыхом. Я направилась к выходу.
Свежий воздух меня опьянил. Я долгое время не выходила на улицу. Я привыкла к некоторой больничной духоте. Медсестры редко проветривали палату, чтобы все чувствовали себя как дома.
Я направилась к трамваю, ловко пробираясь со своей тележкой между припаркованными на тротуаре машинами. К счастью, тротуар перед больницей был настолько широким, что машины на нем помещались целиком. Они не выступали на дорогу. Кое-где даже оставалось немного места для пешеходов. Я восхищалась водителями, которые, несмотря на тяжелое состояние, в котором они обычно поступали в больницу, могли самостоятельно добраться до машины и при этом так ровно ее припарковать.
Голод сжимал мой желудок. Бутерброда оказалось недостаточно. Мысль о том, что паштет мог быть вегетарианским, не давала мне покоя. Я решила поехать к торговым рядам на улице Стефана Банаха. На местном рынке кипела жизнь. К счастью, он менялся немного медленнее, чем остальная часть города. Здесь еще можно было купить хлеб, мясо, фрукты и овощи, а не только открыть счет, оформить страховку или купить кофе в бумажном стаканчике по цене суточного питания в санатории.
Мясной ларек выглядел как роскошный салон. Очередь в несколько человек. В основном пожилые дамы с тележками.
– Что для вас? – обратилась ко мне толстая продавщица в белом халате, когда подошла моя очередь.
– Этот окорок не слишком соленый? – спросила я.
– Нет, не соленый.
– Вы уверены?
– Никто не жаловался.
– Знаете ли, мне нельзя соленое.
– Наши мясные изделия не пересолены.
– Это хорошо, потому что я вот только из больницы, а вы знаете, какие эти врачи. Они соль называют «белой смертью».
– Я ем и не чувствую, чтобы было солоно.
– Тогда сто граммов, пожалуйста.
– Пожалуйста.
– Только если можно попробовать кусочек… Я должна быть осторожна. Понимаете?
– Понимаю. Конечно.
Она приложила нож к окороку.
– Чуть больше, – сказала я улыбаясь.
Она сдвинула его на миллиметр.
– Еще немного.
Она передвинула нож еще на два миллиметра, отрезала значительный кусок окорока и протянула его мне в одноразовой перчатке. Мамочки, я прямо задрожала. Давно у меня во рту не было приличного куска мяса.
– Будете брать?
– Нет, спасибо.
– Но почему? Соленый?
– Жирный.
Продавщица громко выдохнула. Когда она откладывала окорок на место, было видно, что она удивлена тому, что он жирный.
– А вот эта ветчинка? – спросила я.
– Соленая, – ответила она.
Я посмотрела на нее. Она на меня.
– А краковская колбаса?
– Сплошная соль, – иронично улыбаясь, ответила она.
Я тяжело вздохнула.
– Попрошу четыреста граммов.
– Вы уверены? Потому что она чертовски соленая, и вы сами сказали…
– Четыреста граммов, и, пожалуйста, порежьте потоньше.
– Конечно.
Она схватила колбасу, повернулась и вложила ее в ломтерезку. Кусочек за кусочком, кусочек за кусочком. Когда она нарезала половину, я поблагодарила ее и ушла. Пусть ест сама, раз жалеет клиентам.
Следующие продавцы были более вежливы, и я перекусила в рыбной лавке и пекарне, после чего продолжила свой путь. И тогда я увидела его.
– Что за дрянь вы мне продали? – обратилась я к круглолицему продавцу.
– Слушаю? – Он посмотрел на меня, высунувшись из-за своей лавки со всяким хламом.
– Да вы не слушайте, а смотрите.
Я подняла тележку и указала на дефект:
– Колесо отвалилось. Разве не видно? Еле держится. Временно подвязала.
– Мне жаль. Такое случается.
– Жаль? Вы мне обещали, что она мне будет служить вечно.
– Так сейчас говорят. Иначе никто не станет покупать.
Я посмотрела на него. Он на меня.
– Почините, – потребовала я.
– Я могу продать вам новую. Она будет служить вам… вечно.
– Почините это колесо.
– Сейчас уже не чинят. Это старая тележка. Не лучше ли купить новую?
– Вы тоже уже не так молоды. Хотели бы вы, чтобы вас заменили?
Он развел руками в знак того, что ничем не может помочь.
Ну что ж.
Я сделала несколько шагов на середину прохода и огляделась. Было довольно много людей.
– Прошу внимания! – обратилась я громко к прохожим. – Я покупаю на этом рынке уже много лет. Этот жулик продал мне тележку якобы высокого качества! Смотрите, какой у него бракованный товар!
Несколько человек обратило на меня внимание; этого было достаточно, чтобы круглолицый продавец взмок и стал нервно оглядываться по сторонам.
– Хорошо, хорошо. – Он поманил меня рукой. – Может, стоит просто поставить новый винт и затянуть его как следует?
У него не было нового винта, но он выкрутил его из другой тележки.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал он через минуту и передал мне мою тележку. – Она как новая.
– И что? Так сложно было?
Глава 2
Со временем все портится и становится хуже.
Даже трамваи теперь без ступенек. Так быстро в них садятся, только успевай. Внутри так холодно, что летом приходится надевать свитер. Но самое ужасное – они идут так плавно и гладко, что забываешь схватиться за поручни.
Трамвай резко затормозил на площади Артура Завиши, и все полетели вперед. Такое торможение случается, когда автомобиль блокирует пути, но в этот раз для самого водителя трамвая полной неожиданностью стала его собственная остановка. У меня не было времени схватиться за поручни. И, чтобы не упасть, я задрыгала ножками, точно пятидесятилетняя на вечере встреч. Я протанцевала со своей тележкой несколько шагов вперед, несколько шагов назад, пока не приземлилась на колени пожилого мужчины.
Я быстро встала. Испугалась, что испортила ему книгу, которую он читал во время поездки. Он ничего не сказал. Двери открылись, и, выходя, я снова посмотрела на него. Я видела его раньше. Он всегда сидел один и всегда с этой книгой. Глупое название: «Иметь или быть?» Это, наверное, одна из тех книг, в которых абсолютно ничего не происходит, зато исследуется банально простой вопрос: как жить? Не надо быть философом, чтобы понять: надо жить так, чтобы не умереть в одиночестве со старой, потрепанной, давно прочитанной книгой в трамвае – морозильной камере без ступенек, – раздавленным пожилой дамочкой, не успевшей ухватиться за поручни. Вот как надо жить.
Трамвай с худым читателем уехал.
Я вернулась домой по улице Паньской. Орда обезумевших велосипедистов мчалась по недавно сделанной для них дорожке. Началась охота на пешехода, который хотел бы перейти на другую сторону. Пересечение велодорожки было более рискованным, чем пересечение трамвайных путей. В лучшем случае вагоновожатый позвонил бы в свой колокольчик и погрозил пальцем. Кроме того, видя рельсы, можно предположить, откуда приедет трамвай. Велосипедисты же возникают из ниоткуда. Смотри не смотри на тротуар, а так никогда и не узнаешь, когда окажешься на священном пути велосипедистов. Они добились у города этих дорожек и ведут за них ожесточенную борьбу. Только ступи на розовую плитку, как тебя смешают с грязью, покалечат или задавят насмерть.