Павел Петрович был спокойным человеком.
Чтобы вывести его из себя, требовалось недюжинное умение и напор. Во время ежедневного штурма вагонов метро в часы «пик» его полное, давно лишенное изящества тело, страдало и напрягалось много больше, нежели нервы. В ответ на болезненный и (что, безусловно, важнее) обидный тычок локтем многие энергично дают сдачи в ответ, другие ограничиваются язвительными замечаниями, порой превращая это в грандиозный скандал (который заканчивается теми же тычками и даже мордобоем). Иные, почувствовав острый локоток у себя под ребром, негодуют молча, неприязненно косясь на неловкого соседа, однако миролюбиво и снисходительно кивают в ответ на самое обычное «простите, пожалуйста», исходящее от обидчика, и тут же забывают о его существовании и боли под ребром. Павел Петрович же забывал о чьем-то тычке даже без всяких извинительных слов, постоянно пребывая в некоей добродушной прострации, не мешающей ему, впрочем, неизменно прибывать на работу без опозданий. Вероятно, статистика по поводу того, какая из профессий более всего располагает человека к этому самому спокойствию и существует в нашем мире ненужной информации, однако в этом повествовании сие является неизвестным. Поэтому никаких выводов по поводу того, что Павел Петрович работал скромным бухгалтером, здесь не последует.
Окна его крошечной однокомнатной квартирки на третьем этаже выходили в тихий дворик, где имелась пара скрипучих качелей, песочница и длинная удобная скамейка. Днем эта скамейка сплошь была занята мамами и бабушками, выгуливающими свое беспокойное потомство, а вечером там, в лучшем случае, неслышно шептались пары счастливых сумасшедших, а в худшем – раздавались дребезжащие аккорды гитар, заглушаемые неистовым вдохновенным завыванием юных бардов. Даже в этом случае Павел Петрович ничего не имел против Виктора Цоя, Макара и ДДТ, засыпая легко, как кот. И репертуар здесь решительно не имел никакого значения – точно так же стойкий бухгалтер реагировал и на чудовищные баллады про пацана, которого жестоко кинула девчонка, а он потом героически скончался в неравной битве с бандой хулиганов, шепча ее имя.
Когда очередной душный будний день подошел к концу, на скамейке под окном никого не оказалось. Зато на последнем, пятом этаже, чуть левее квартиры Павла Петровича, из распахнутых по-летнему окон грянула многократно усиленная и тщательно аранжированная какофония. Такое, в общем, происходило регулярно, но сегодняшний концерт весьма невыгодно превосходил предыдущие.
Всем известно, что городские жители отличаются от деревенских не только отсутствием коровы и наличием канализации, но и тем, что порой с трудом узнают соседа по лестничной клетке (особенно если месяц назад занимали у него некоторую сумму денег). В доме, где жил Павел Петрович, эта особенность урбанистического образа жизни не была так сильно развита – дом был старый, жильцы в нем не менялись. По крайней мере, обитатели одного подъезда знали друг друга в лицо, здоровались и порой даже приятельствовали, что выражалось в одолжении соли и распространении сплетен среди женщин, разговоров «за жизнь» у мусорного бака и заимствованием дрелей у мужчин, и в дележе совков и кукол в песочнице среди детей. Кроме того, ни для кого не секрет, что общая беда – или хотя бы неприятность – куда лучше сплачивает людей, нежели совместная радость (если поделить на всех что-нибудь нехорошее, каждому достанется меньшая доля страданий, что, кстати, вовсе не радует при дележе сокровища). В данном случае общей бедой являлась квартира, из которой и раздавались изматывающие нервы звуки. И обитатели этой квартиры не вписывались ни в одну из приведенных выше схем – по той причине, что регулярно сменяли друг друга, так как квартира эта сдавалась.
Владельцем описываемой двухкомнатной квартиры был Демьяныч – бойкий предприимчивый мужичок из когорты неразгибаемых дачников. Его надел, состоящий чуть ли не из трех гектаров, никто из соседей не видел, зато многократно о нем слышал. Павел Петрович наравне с другими знал, что на этом чудо-участке стояли почти что царские хоромы («Два этажа с подвалом да сарай не хуже иных домов – вагонкой обшит, слышь ко?!»). Все остальное пространство было занято грядками, теплицами и всем тем, что было необходимо в этих суровых сельскохозяйственных условиях. Неудивительно, что жил Демьяныч не в городе, а на своей даче, относясь к квартире как к очередному земельному наделу, с которого можно получить верный доход. На своем «москвиче», свидетеле брежневских пятилеток, он появлялся в городе не часто и исключительно по делу – снабжал московские рынки овощами-фруктами и проведывал тех, кто обитал в его квартире, а то и для того, чтобы найти очередных постояльцев. Менялись они приблизительно раз в год, а то и чаще, и отчего так происходило, никто сказать не мог, а Демьяныч по этому поводу не распространялся. Правда, почти все квартиранты непременно отличались какой-нибудь особенностью, отнюдь не из приятных и изрядно в этом преуспели некоторые из последних жильцов.
Одно время в квартире жил огромных размеров мужик, регулярно водивший к себе баб, о чем неизменно докладывали бабушки, несшие свою обычную вахту у подъезда. И все бы ничего, да вот только баб часто было не по одной и выглядели они так живописно, что бабушки часто не находили слов в своем лексиконе для их описания и морщинистые их щеки покрывал давно забытый румянец. Соседи злополучной квартиры, испытывая на себе легендарную звукоизоляцию, а вернее, отсутствие оной, почти каждую ночь становились слушателями похабных спектаклей, по сравнению с которыми знаменитое «Дас ист фантастиш!» теряло былую перчинку и годилось разве что для сексуального воспитания подрастающего поколения. Съехал экстравагантный дядечка способом не менее экстравагантным – его увезла «скорая», а зареванные и чем-то сильно напуганные девицы разбежались еще до того, на ходу вскакивая в короткие юбки и запихивая колготки и нижнее белье в свои ридикюли.
Еще в квартире Демьяныча когда-то обитала целая диаспора то ли таджиков, то ли еще каких-то южан. Подсчитать общую численность проживающих загорелых людей обоих полов и практически всех возрастных категорий не представлялось возможным даже для всё тех же бабушек – они только горестно всплескивали руками, провожая взглядом очередную ватагу, направлявшуюся мимо них. Появлявшийся участковый только разводил руками – с регистрацией у проживающих, как это ни странно, все было в порядке. Да и хитрый Демьяныч сдавал квартиру на законных основаниях, поэтому и тут придраться было не к чему. Но еще до того, как участковый всерьез решил за них взяться, южане исчезли сами. Сделали они это, в отличие от давешнего мужчины, организованно и тихо – никто из соседей вообще ничего не заметил, и произошло это, видимо, ночью. Такой исход разъярил Демьяныча – совсем как знаменитый Исход евреев из Египта – фараона: постояльцы задолжали ему за два месяца. Он тщательно осмотрел свою квартиру и кроме чудовищного бардака, означающего, применительно к особенностям проживания данной категории лиц сравнительный порядок, ничего не обнаружил. Проведя нечто, что было гордо названо «косметическим ремонтом» и жалуясь соседям на стойкий запах, которые оставили в память о себе съехавшие граждане, Демьяныч скоро нашел очередных квартирантов. Ими оказались аж четверо студентов, и жители дома стали с трепетом ждать, как проявят себя они.
Ждать пришлось недолго.
Студенты празднуют не только успешно сданные сессии – это было известно жильцам и до появления четверых обормотов от науки. Всем нормальным людям хочется праздника и повод для него всегда можно найти (и в этом искусстве поднаторел более других народов именно русский человек). В этом деле также важно знать меру, хоть и известно, что мера эта у всех своя. У студентов, поселившихся на квартире у Демьяныча, чувство меры если и не отсутствовало полностью, то было основательно подпорчено. Начинали они, по правде сказать, не сразу, робко и вроде бы даже стеснительно. Однако это быстро прошло.
Что именно они отмечали, установить было невозможно – таких праздников нет ни в одном календаре, да и в научных кругах, по всей вероятности, никаких сведений по этому поводу не имелось. Помехой для очередного праздника не являлось ничто. Праздновали не менее чем раз в неделю, а то и чаще. Веселились как вечером, так и утром, и днем, и – было дело – даже ночью. День недели тоже значения не имел. Сценарий праздников никогда не менялся. Сперва количество народа в квартире смело утраивалось, обильно разбавляясь женским полом. От начала и до конца веселье сопровождалось оглушительной музыкой. Если музыка прерывалась, то ее сменяли нетрезвые голоса, с упоением оравшие слова только что звучавших песен. Когда голоса слабели, превращаясь из дурных и хриплых в омерзительные и осипшие, музыка возобновлялась с прежней, а то и большей силой. На некотором этапе из окон на траву под окнами летели опорожненные горячими гло́тками бутылки и банки. Случалось, вниз летели отслужившие свое презервативы, уныло повисая на ветках деревьев, а один раз из окна выпорхнула увесистая книга, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся «Введением в психологию» и ее полет сопровождался криком: «Ни х… ты не понимаешь в людях!». Матерились квартиранты Демьяныча почему-то редко, но очень неумело и однообразно, навевая скуку на знаменитого местного матерщинника слесаря Игната, который, сидя как-то во время очередного «зажигалова» на лавочке во дворе, зевнул и пробормотал:
– Сопляки… Слушать стыдно, честное слово!..
Единственным человеком, остававшимся безучастным ко всему этому бедламу, была бабка Наталья, жившая ровно напротив ненавистной квартиры: маленькая, седая и то ли глухая совсем, то ли наполовину. В силу последнего обстоятельства весь шум, вечное броуновское движение и блуд обитателей квартиры Демьяныча проходили, похоже, мимо нее. Ее собственное существование, напротив, было эталоном незаметности. Сплетни ее ровесниц, оккупировавших лавочки у подъездов, питались лишь одним обстоятельством – бабку Наталью навещала и приносила ей продукты необщительная женщина. Бабы судачили об одном: кем она приходится старушке – дочкой или кем-то еще. Сама бабка Наталья внизу появлялась крайне редко, ибо спуск с пято