[78].
Ситуация складывалась не вполне понятная. С одной стороны, советско-германские договоренности относили Литву к советской сфере влияния и признавали право СССР на применение в Литве неких «особых мер». С другой стороны, в случае применения этих «особых мер» часть территории Литвы должна была быть передана Германии. При этом германское руководство проводило по отношению к Литве политику, отличавшуюся от той, что проводилась по отношению к другим странам Балтии. Уже в октябре 1939 г. было объявлено о проведении массовой репатриации балтийских немцев из Латвии и Эстонии; из Литвы же никакой репатриации немцев не проводилось. Между тем именно немецкие национальные меньшинства были одним из традиционных инструментов экспансии Берлина, использовавшимся и при расчленении Чехословакии, и при отторжении Клайпеды от Литвы. Советское полпредство в Литве дало следующую оценку ситуации: «Отказ от репатриации немцев из Литвы… показывает, что Германия хочет сохранить здесь свои кадры. Проведенная работа по регистрации немцев в Литве была использована немцами для вербовки агентуры (сведения военного атташе тов. Коротких). Отказ от репатриации оценивается в Литве положительно»[79].
Литовский историк Ч. Лауринавичюс отмечает, что подобные странности способствовали формированию у литовского руководства сомнений относительно содержания советско-германских договоренностей. «Хотя осенью 1939 г. стало очевидно, что страны Балтии попали в сферу влияния Советского Союза, однако в отношении Литвы полной ясности не было. Главным образом потому, что согласно секретному дополнительному протоколу к пакту Молотова-Риббентропа, подписанному 28 сентября 1939 г., часть литовской территории оставалась за Германией. Поскольку литовскому руководству это обстоятельство стало известно (Сталин сам сказал об этом Урбшису), то появились предположения, что Германия полностью от Литвы не отказалась… В Каунасе и впрямь могли засомневаться по поводу того, в чьей же на самом деле сфере влияния находится Литва»[80]. Это наблюдение подтверждается действиями посла Литвы в Москве Л. Наткявичюса. Его поведение никак не напоминало поведение представителя подчиненной страны. Начиная с конца 1939 г. литовский посол постоянно обращался в НКИД СССР со все новыми и новыми заявлениям, требовавшими оперативного разрешения[81]. В беседах со своими прибалтийскими коллегами литовский посланник в Москве намекал, что «положение Литвы немного отличается от прочих Балтийских государств, ибо у Литвы есть общая граница с Германией, поэтому естественно, что оба государства выказывают наибольшую заинтересованность в Литве» (док. № 71).
В этой ситуации президент Литвы А. Сметона предпочел ориентироваться на Германию. О настроениях литовского президента свидетельствуют слова, сказанные им во время беседы с британским посланником в Каунасе Т. Престоном: «Гитлер будет уважать частную собственность, если он войдет маршем в Литву. Советский Союз, напротив, конфискует собственность и откроет в сельской местности колхозы… Что мы в этих условиях можем сделать, кроме как вручить наши судьбы Германии?»[82]. В феврале 1940 г. начальник Департамента госбезопасности МВД Литвы А. Повилайтис совершил поездку в Берлин, где в ходе встреч с высокопоставленными представителями РСХА по заданию А. Сметоны зондировал вопрос о возможности установления германского протектората над Литвой[83]. Стоит отметить, что этот зондаж осуществлялся не по дипломатическим каналам, так как большинство членов литовского кабинета министров не разделяло прогерманских симпатий президента[84]. Действия Сметоны были чрезвычайно рискованными; благодаря наличию агента советской разведки в руководстве литовского Департамента госбезопасности, информация о визите Повилайтиса в Берлин очень скоро стала известна Москве[85].
К марту-апрелю 1940 г. действия Германии вызывали у Кремля все большие опасения. Охлаждение советско-германских отношений^ частности, отмечалось на состоявшемся 6 апреля совещании посланников стран Балтии: «Представляя взаимную информацию о наблюдениях за отношениями Советского Союза и Германии, единодушно высказывались, что по заключении мира [между] Финляндией и Советским Союзом в отношениях наступила известная сдержанность со стороны Советского Союза» (док. № 85).
Возможно, советское руководство в создавшейся ситуации и не стало бы предпринимать чрезвычайных мер в отношении стран Балтии, однако вскоре Германия начала наступление на Западе. Стремительные успехи германских войск стали неприятным сюрпризом для Кремля. «Быстрое наступление Германии, не считающейся с международным правом и договорами, разрушающей по пути все, мешающее достижению целей, и неожиданно большие успехи на полях войны вызывают глубокие раздумья не только в дипломатическом корпусе, но также, насколько заметно, повлияли на настроение правительства и общества Советского Союза», – констатировал 23 мая 1940 г. латвийский посланник в Москве (док.№ 97).
Советское руководство уделяло прибалтийскому «плацдарму» все большее внимание. Ф. Коциньш сообщал в МИД Латвии: «Советский Союз внимательно следит за политическими настроениями в Балтийских государствах, чтобы не произошел перелом в отношении к Советскому Союзу, особенно сейчас, когда перевес Германии заметней день ото дня. Что в Литве наблюдаются известные признаки, это вовсе не большая тайна. Несколько двусмысленно дал понять литовский посланник Наткявичюс, что положение Литвы особенное, – ей нужно ориентироваться как на Германию, так и на Советский Союз» (док. № 100).
19 мая 1940 г. у советского руководства еще сохранялись надежды на то, что «французская армия не сказала своего последнего слова» (док. № 95). Однако буквально несколько дней спустя германские войска, сломив сопротивление французских и британских войск, вышли к Ла-Маншу. Литовский военный атташе в Германии Казне Гринюс вспоминал: «Когда пришли первые сведения о возможной капитуляции Франции, полк. Скорняков [помощник по авиации военного атташе при полпредстве СССР в Германии, резидент военной разведки] как раз был у меня, в Посольстве. Услышав новость, он встал как истукан. Он ушел, ничего не сказав, забыл даже фуражку…» [86].
После победы Германии на Западе в Кремле сочли, что проблему прибалтийского «плацдарма» надо решать как можно скорее – до того, как руки у Берлина окажутся развязанными. 25 мая 1940 г. нарком иностранных дел В.М. Молотов сделал послу Литвы в Москве неожиданно резкое заявление в связи с исчезновением военнослужащих из дислоцировавшихся в республике советских военных частей[87]. В течение следующих нескольких недель советская сторона непрерывно наращивала дипломатическое давление на литовское руководство (док. № 103). Показательно, что к Латвии и Эстонии претензий у советского руководства не возникало; состоявшийся 2–9 июня 1940 г. визит в Москву латвийской военной делегации во главе с военным министром, главнокомандующим латвийской армией К. Беркисом не был омрачен какими-либо советскими демаршами (док. № 105,106,107).
14 июня 1940 г. советское правительство предъявило Литве ультиматум, в котором требовалось привести к власти дружественное Москве правительство и допустить на территорию страны новые контингенты советских войск. 16 июня аналогичные ультиматумы были предъявлены Латвии и Эстонии. Под угрозой силы советские требования были приняты, сопротивления дополнительному вводу советских войск, проходившему 15–21 июня, оказано не было[88]; по прибалтийским городам прокатились массовые митинги в поддержку смены режимов. Власти, включая президентов К. Улманиса и К. Пятса, а также и. о. президента Литвы А. Меркиса, в целом сотрудничали с советскими представителями (А. Сметоне удалось бежать в Германию). С 21 июня управление 11-й армии разместилось в Каунасе, 3-й армии – в Риге, 8-й армии – в Тарту, при этом командованию по-прежнему запрещалось вмешиваться в политику[89]. Политическими аспектами выполнения советских требований занялись специальные представители в статусе уполномоченных правительства СССР: В. Г. Деканозов (в Литве), А. Я. Вышинский (в Латвии) и А. А. Жданов (в Эстонии).
Переход Москвы от политики невмешательства во внутренние дела стран Балтии к прямому и агрессивному давлению носил характер поспешной импровизации. Российский историк Н.С. Лебедева первой обратила внимание, что 23 мая 1940 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение об эвакуации в Литву литовского населения пограничных с Литвой районов Белоруссии[90]. Как справедливо замечает Н.С. Лебедева, подобное решение «было бы бессмысленным, если бы к этому времени уже приступили к реализации плана инкорпорации Литвы в СССР»[91]; по этой причине оно позднее и было отменено. Однако 23 мая эвакуация литовцев в независимую Литву еще не была бессмысленной; следовательно, к этому моменту в Кремле еще не собирались изменять свою политику в отношении Литвы[92].
Современные исследователи практически единодушно связывают действия советских властей с победами Германии на Западном фронте, расходясь лишь в нюансах. Эстонский историк М. Ильмярв осторожно отмечает, что за решением Кремля стояли не только политические («советизация» Прибалтики), но и военно-стратегические соображения: «В агентурных докладах военной разведки Советского Союза весной 1940 г. неизменно повторялось: несмотря на договор о ненападении Германия не отказалась от намерений вторгнуться на Восток… Начавшееся 10 мая нападение немцев на Францию стало поводом для оккупации стран Балтии. А успех Германии на Западном фронте способствовал оперативной подготовке и проведению военной операции Советским Союзом… Цель советской военной операции состояла не только в большевизации стран Балтии»