С ромом будет лучше. Не так дымною горечью отзывает.
— А по мне, — сказал Кудумцев, — с дымком еще вкуснее… Похилко, режь командиру хлеба.
Ферфаксов подошел со своею кружкою. Кудумцев плескал мутный чай из котелка по кружкам.
— Сахару, господа, положено. Кому мало, добавляйте своего.
Байдалаков поставил в траву фляжку и холщовый мешочек с сахаром. Похилко кривым ножом, упирая краюху в грудь, резал хлеб.
— Самое вовремя, ваше высокоблагородие, — говорил он. — Солнышко восходит.
Слепящее, огневое солнце поднималось из-за щетины густого леса, покрывавшего горы.
ХI
В предгорьи, где большая китайская деревня Даянельтунь живописно раскинулась в зелени садов, широкая дорога — вдоль нее тянулся на кривых серых столбах телеграф — повернула к железной дороге. У въезда в деревню оставили взвод при вахмистре дожидаться судебного следователя. В телеграмме было указано, что следователь приедет сюда. Дальше вел сотню Ферфаксов. Он знал дорогу на Шадринскую заимку.
Ферфаксов, сын священника, окончил Иркутское военное училище, недолго служил в пехоте, потом, лет шесть тому назад, по любви к лошади и влечению к кавалерийской службе, перевелся в пограничную стражу. Он был страстным охотником.
Пешком, то один со своим Берданом, легавым, умным псом, то с кем-нибудь из солдат, чаще всего с унтер-офицером Похилко, он исходил все леса "Императорской Охоты". Ему случалось свалить изюбря и верст восемь тащить его на себе до ближайшего китайского поселка. Рослый, крепкий, сильный, с большим медно-красным бронзовым, покрытым вечным загаром лицом без усов и бороды, с добрыми, собачьими глазами — он с первого появления в Ляо-хе-дзы Валентины Петровны влюбился в нее, что называется "по уши" особой «пажеской» — ничего себе, все ей отдающей — любовью. Для него не было большей радости, как суток трое исходить по лесам и горам, в мечтах "о ней" и подстрелить ей хорошего козла, или набить фазанов. Он принесет их — всегда с черного хода на кухню, вызовет Таню: — "передайте барыне", — и исчезнет, спрячется где-нибудь вне казармы, чтобы не видеть своего божества и не слышать ее благодарности. Иногда Таня подшутит и, догадавшись, кто ее вызывает на кухню, скажет Валентине Петровне — и та выйдет сама. Всегда нарядная — то в европейском платье из Петербурга, то в японском кимоно, то в китайском дорогом халате. Золотистые волосы завиты. От красивых полных рук нежный запах духов идет. В улыбке открываются ямочки на нежных щеках. С нею впрыгнет Ди-ди. Станет жадно обнюхивать охотничью справу Ферфаксова и возбужденно повизгивать — дичь чувствовала. Как тогда смутится и покраснеет Факс! В собачьих его глазах блеснет слеза. Горячие спекшиеся губы едва коснутся «божественной» руки… Кажется, умереть готов за нее.
Петрик любил Ферфаксова. В нем видел он правильного и смелого, совсем "без позы" — рыцаря офицера. В нем видел глубоко верующего и безупречно честного и чистого человека.
Стало совсем светло. Горный ручей, тихо журча, спускался среди порослей кустов.
Узкая неприметная дорога шла вдоль него. Она иногда исчезала, шла по самому ручью, по рассыпчатой гальке русла между крутых берегов, заросших дубняком и боярышником. Цепкие плети ежевики с покрасневшими крупными ягодами хватали за рукава, царапали руки. Лес надвигался, сжимая дорогу.
Когда выбрались на плоскогорье, где сквозь луговину выбивались плоские бурые спины громадных гранитных валунов, поросших серым мхом, широкий вид открылся на всю долину Плюнь-хе. Чуть виднелся красными прямоугольными постройками пост Ляо-хе-дзы.
И повсюду, точно провешивая путь в горы, — тут и там от деревень, поселков и отдельных китайских фанз поднимался прямой белый соломенный дым.
— Видишь, Петр Сергеевич, — сказал Кудумцев. — Китайцы дают сигнал хунхузам, что сотня вышла. Хунхуз грабит китайца. Хунхуз для него гроза… Но никогда никто не поймает хунхуза, потому что сам китаец помогает хунхузу укрыться… Мне, Петр Сергеевич, приходилось гоняться за такими большими хунхузскими князьями… так, что ли, назовем их, как Шасыянван и Лиуданзырь… Они, как Степан Разин Волгу, держали весь этот край — леса "Императорской охоты", горы Ирхахунь, треугольник Мукден — Бодунэ — Нингута в полной своей власти. И дань накладывали и заложников брали… Тогда барон Каульбарс посылал целые экспедиции за ними. У Шасыянваня и Лиуданзыря и трех сотен не наберется. Оружие — сброд. У кого охотничья шомпольная двустволка, у кого рушница с раструбом времен… да не Ермака ли?.. Артиллерийский музей ходячий. Редко у кого американский винчестер… Стреляют — приклад в пузо вставляют… А хлопот наделали немало. Ханшинный завод Мопашань, где укрылся Лиуданзырь, четырьмя сотнями казаков взять не могли. Пришлось пушки подвозить.
— Взяли же?
— Взяли… да только какою силой.
— Где теперь эти хунхузские князья?
— Лиуданзыря заточили в Хунчуне. Он с ума сошел и бредит Русскими войсками.
Шасыянваня отправили через Читу в Казань. Прежде, Петр Сергеевич, царское правительство умнее поступало. Я у Карамзина в истории читал. Таким людям надо кавалерийские корпуса давать. Вот это дело было! Служили же при Царе Иване Грозном татарские князья у нас. Худого не было.
— Но это же разбойники, а не владетельные князья.
— А где между ними грань? И князь потому князь, что его отец хорошим душегубом был.
— Ну это не так… Это было… да и не везде… в средние века.
— Теперь, Петр Сергеевич, хуже всяких средних веков… Теперь материализм наш бог. Теперь мошенники и негодяи первые люди. Их боятся и им служат. Вот хунхузам — весь край всполошился — гаолян жжет, сигнал подает — хоронись, мол, спасайся! А нам кто укажет? У него, может быть, жену зарезали на его глазах, а он клясться будет, что никого не видал и ничего не слыхал. Народ подлец стал.
Честный-то человек ему вроде какого-то слизняка, или сопляка кажется. Он его не уважает. А мошеннику — первый почет. А если мошенник еще и во фраке, да банк имеет или редактор газеты — так ему и президенты ручку пожимают.
— Слава Богу, у нас таковых нет.
— Есть председатели Государственной Думы, и существует борьба… Ну, а где борьба — там без мошенника… и какого! — самого махрового ни-и-как не обойтись.
— Есть еще, Анатолий Епифанович, совесть и Бог, — жестко и твердо сказал Петрик и прямо взглянул в холодные черные глаза Кудумцева. Тот не сломал своего злобного взгляда и сказал тихо, но уверенно:
— Совесть — понятие весьма растяжимое… А что касается Бога, то я имел неоднократно случаи убедиться, что никакого Бога нигде нет…
ХII
Петрик вспыхнул. Он чувствовал, что еще миг и он слишком резко, не по-офицерски, ответит Кудумцеву. Он сдавил лошадь шенкелями и догнал ехавшего впереди Ферфаксова. Несколько шагов они ехали рядом, молча. Узкая, лесовозная дорога зигзагами поднималась в гору. Пихты тесно ее обступили. Поднявшееся солнце жгло сквозь китель. Запах смолы был кругом.
Серьезное лицо Ферфаксова, его напряженно смотрящие вдаль глаза подействовали на Петрика успокоительно. Он справился с собою.
— Факс, ты самого Шадрина знавал? — спросил он.
— Я раза три у него был.
— Что это за человек?
— А кто его знает. Здесь Петр Сергевич, так люди не селятся. Да и место очень глухое он выбрал. Он старовер… У него я видал старые образа и, когда приходил я к нему, — первое, о чем он заявлял, что курить нельзя. Высокий, нескладный…
Черной бородищей оброс, не глупый. Мы с ним все о священном писании препирались.
Начетчик он хороший.
— Ну и ты, Факс, это дело тонко знаешь… Апостолов наизусть читаешь!
— Куда мне до него! Сразу схватились. Всю ночь проговорили. По книгам листали.
Спорили…
— Чем он жил?
— Думаю, что лебедями да фазанами, Хороший винчестер у него на стене висел. А хозяйство маленькое… Ну, и видимо — бабник… Китаянки при нем были… Такие, знаешь, Петр Сергеевич… С чолками на лбу… Ну да видать, какие!.. Волосы в толстых косах.
И, заметив, что Ранцев не вполне его понял, Ферфаксов пояснил.
— Я думаю, что ходил он временами на Корейскую границу. Бил лебедей — корейцев, в белом они ходят, вот их и зовут лебедями, отбирал у них дорогие панты оленьи, да корень целебный женьшень, а потом бил китайцев-фазанов, что шли с серебром к корейцам за рогами и за корнем…Этим и жил.
— Грабежом… Убийством?.. — спросил, пожимая плечами, Петрик. — Почтенное ремесло!
— Да так же… Таких варнаков здесь не мало.
— А потом о Священном Писании спорил?
— Да вот… Он, я думаю, когда и стрелял-то по корейцу, или по манзе, так с молитвою стрелял. Он их за людей не считал…
— Однако, с китаянками жил?
— Он, я думаю, и с козою бы жил… да апостол Павел в послании к Римлянам всякое такое осудил.
— А притом святость… Иконы… Лампадки!..
— Да это, как следует… Как водится. И свечи горят всегда восковые, толстые.
Ладаном пахнет. Посты соблюдал строго.
— И с китаянками спал?
— С двумя.
— Ты давно его не видал?
— С полгода тому назад… Зимою… Пришел под вечер и, как раньше, без стука вошел в хату. Слышу — табаком пахнет. Он на стук двери выскочил. Замахал на меня руками. Точно испугался меня. "Нельзя, нельзя", — шепчет, — "ваше блогородие ко мне". А сам дверь старается от меня в соседнюю горницу прикрыть.
Да на беду полушубок на порог упал и никак ему не захлопнуть двери. Я невольно заглянул. Там за столом, на лавке под иконами, сидели две женщины — русские. И одна мне показалась — интеллигентная, большие такие глаза… И будто с ними какой-то бородатый человек… Тоже не манза, хотя и в китайском платье. А Шадрин, значит, меня так легонько, почтительно, но настойчиво выпроваживает. — "Ваше блогородие, молю вас, уйдите. Это же совсем сумасшедшие люди! Они могут вам худое сделать. И вам неприятность и сами ответят. Вы меня за мою хлеб-соль подводите".. Дал мне работника проводить в соседнюю падь к китайцам. Я там и ночевал.