— Так что, говоришь, снег у вас? Прием.
Эфир молчал.
— Тут, черт, передатчик нагревается медленно. Я говорю, Сань, погода у вас паршивая? Прием.
— Да, Михайлыч, да, погода дрянь…
Саня некоторое время еще молчал, но руки с кнопки микрофонной не убирал. Потом после долгой паузы все же сказал:
— Прием.
— А план, говоришь, хороший везете? Прием, — весело спросил Михайлыч.
— Слушай, Михайлыч, — вдруг сказал Санька, — ты не темни, чо ты от меня в прятки-то играешь? Прием.
— Я не темню. Прием.
Теперь Санька орал, даже не выдержав паузу после включения передатчика.
— …прямо скажи мне, чо резину-то тянуть?! Знаешь что — так скажи! Что мы с тобой — чужие, что ли? Прием.
— Что ты орешь на весь эфир! Знал бы что, так сказал. Что мне? Прием.
— Люську мою видал?
Он так кричал, что я убавил громкость — боялся разбудить Павла Николаевича.
— Видал. Стояла в гастрономе за печенкой.
— Ну?
— Что — ну? Прием.
— Сделай погромче, — вдруг услышал из-за передатчика. Я вздрогнул от неожиданности и сделал громче.
— …говорили вы с ней о чем? О чем говорили-то. Прием.
— О разном. Про погоду, про ее дела, про кино.
— Значит, в кино ходит… понятно…
Мне показалось, что даже в эфире было слышно, как он там заскрипел зубами.
— А что же ей, в кино не ходить, что ли? Ты, Саня, видать, совсем озверел на своем тральщике за четыре месяца.
— Ну, а от ребят не слышал по городу — гуляет она с кем или нет? Может, кто на улице видал? Прием.
— Врать не буду, этого, Сань, ничего не слыхал. Ничего не слыхал. И не интересовался. Да если бы что было — куда денешься — сразу бы языки зачесали… Так что никаких слухов не было. Прием.
— Это я просто так спросил, — тихо сказал Саня. — Просто так… на всякий случай… Она у меня королева!
— Ну, уж это ты загнул. Баба как баба… Прием.
— Ну, ладно, — сказал Саня.
— Чего — ладно? Так оно и есть.
Помолчали.
— Ну, а про меня спрашивала? Прием.
— А как же? Все толк да толк — про тебя все. Вот ждет, вот обнову тебе купила, курить надо тебе бросать, потому что с Воркуты еще не залеченный… Квартиру отремонтировала. Вот про это… Прием.
— Ну, а еще что говорила?
— Да мы с ней три минуты постояли — в кассу народу было полно! Много ль за три минуты-то скажешь? Прием.
— Понятно… Понятно, Михайлыч… Ну, а так — ничего не говорила?
— Не понял. Прием.
— Ну, что не понял? Где вечера проводит, то да се… Вот про это? Прием.
— Нет, не говорила. Говорила, что некогда, что работы много. Вот про это говорила. Прием.
— А обнову мне какую справила? Прием.
— Не помню, Саня, точно. Не помню. Вроде костюм. Или пальто… Не вспомнить… Да что ты за нее переживаешь? Смешной ты парень, Санька. Я вот своей в Москву написал: ежели хочешь быть достойной — жди! А не будешь ждать — на берегу все найдем. Особенно этого товару. На берегу все найдем. Окромя птичьего молока. Все! Я тебе так скажу, сколько наших разводилось, сколько сводилось — не помирали же! И плавают, и рыбу ловят, и дети ихние сыты! Так что ты зря переживаешь, даже очень зря, потому что у тебя вообще к этому нет никакой причины. Ждет тебя твоя баба, и все тут. Чего же переживать? А не ждет — катись колбаской по Малой Спасской! Вот и весь разговор! Так ведь? Прием.
— Верно, Михайлыч, это верно… Слушай, а в чем одета была? Прием.
— Кто? Прием.
— Люська. Прием.
— Ты знаешь — что-то не разглядел. Пальто… Косыночка на голове. Вот так. Прием.
— Ясно, Михайлыч, ясно… Что-то слышно тебя стало хуже. Хуже слышно стало… Ну что ж, все ясно… Значит, про меня спрашивала? Прием.
— Да спрашивала, спрашивала! Что ты за человек, просто я удивляюсь. Побеседовать с тобой ни о чем нельзя. Спрашивала, говорю, спрашивала, как погода у вас там, не встречался ли я с тобой в эфире… Ну что еще? Говорила, что вот боты ей нужны — старые сносились. Вот и все. Прием.
— Боты мы достанем.
— Что? Не понял.
— Я говорю — боты ей куплю. Прием.
— Ясно, Саня, ясно. Купишь боты. Прием.
Стоит над севером ночь — тяжелая, непроглядная, как одиночество. Качает в двух морях два корабля, прыгают топовые огни на мачтах, застревают в низких облаках. По золотой арене локатора бегает луч: уткнется в берег — линия, стукнется о корабль — точка. Спит холодное полушарие, укрытое каской сплошных облаков. А я сижу в тесной рубке и среди политики и джазов выскребаю два человеческих голоса.
— Ну что, Саня, будем завязывать? Прием.
— Как хочешь, Михалыч. Прием.
— Ну, значит, до встречи. Заходи в ДМО. А может, котлоочистки совпадут, так и погуляем вместе. Прием.
— Понял, Михалыч. Понял. Обязательно встретимся. Я у тебя в должниках теперь. Прием.
— Это почему же? Прием.
— Да так… просто так… отлегло у меня. Прием.
— Понял, Саня. Все ясно. Ну — до связи! Прием.
— До связи, Михалыч… Прием.
Некоторое время эфир помолчал, потом кто-то все же стукнул ключом 88 — «наилучших пожеланий». И в ответ получил 88.
Все. Эфир стал пустыней.
Я выключил приемник и, стараясь что-нибудь не задеть в этой теснотище ватными брюками, стал пробираться на выход.
Над кроватью Павла Николаевича в темноте мерцал оранжевый глаз сигареты.
— Слыхали, Павел Николаевич, — сказал я, — правда, здорово?
— Слыхал, — сказал радист. — Нарушение правил связи. Частные радиопереговоры.
Он притушил сигарету о рифленое стекло пепельницы.
— За это дело — ой как нехорошо могут дать!
Койка глухо заскрипела под ним.
— Ну, вались отсюда, — сказал он, театрально зевнув, — спать охота…
Хватаясь за мокрые поручни, я побежал в свою каюту.
Лег в сырую койку. Прошлой ночью большая волна открыла мой иллюминатор. Воду я вычерпал, книги и ботинки высушил в машине, а вот простыни так и остались сыроватыми.
Вытащил из-под подушки транзистор. Едва включил его — что такое? Павел Николаевич настраивал свой передатчик. Я не мог ошибиться. Мощный звук разрывал и разламывал на части крохотный динамик моего транзистора. Павел Николаевич связался с кем-то телеграфом. Его корреспондент отвечал мощно, и слышимость была прекрасная. Связавшись, они тут же перешли на микрофон.
— Ну что тебе? — спросил женский голос.
— Просто так, — сказал Павел Николаевич. — Не спится… Как дела? Прием.
— Все в порядке, — сказала женщина. — Слушай, Павлик, у вас там шторма по прогнозу. Прием.
— Да, понемногу качает… Ты мне скажи, Кать, как живешь-то?
— Не поняла. Повтори. Прием.
— Ну что — не поняла? Как живешь, что делаешь… по вечерам… С кем время проводишь…
— Да ты что, — закричала женщина, — рехнулся? С кем это мне время проводить? До конца недели в ночную работаю, сейчас с Дальним Западом тяжело… Тяжелая связь. Ну что еще? Сережка вчера по ботанике четверку принес. И туда, и сюда — сам знаешь. С кем это мне вечера проводить? А?
— Ну чего ты раскричалась? — сказал Павел Николаевич. — Пошутить нельзя.
— Ты мне лучше скажи, когда мы деньги отдадим Борисовым? А то эта Борисиха встречает меня на лестнице почти каждый день — глаза куда деть, не знаю.
— Я ж тебе сказал — после этого рейса.
— Поняла, Павлик. После рейса. Ну давай, до завтра, а то меня уже Новая Земля зовет. Ты спи. Чего не спишь-то? Спи.
— До связи, — сказал Павел Николаевич.
Я выключил транзистор. Днем мы получили прогноз на шторм, и он действительно надвигался. Было слышно, как завывает северный ветер в антеннах траулера.
От бани до бани
Новый радист на корабле — событие огромной важности. Во-первых, этот парень не должен быть трепачом. Ведь он знает все — кому пишут, кому не пишут, кого ждут, кого не ждут, у какого судна какой улов. Что нового в управлении. Какие скандалы в промысловой группе. У кого родился ребенок, а с кого алименты… Во-вторых, он не должен быть «барином». Вместе со всеми он должен уметь стоять на подвахте — скалывать лед, шкерить рыбу, если она идет «навалом». Правда, совершенно не обязательно, чтобы он делал каждый день наравне с кочегарами или третьим штурманом. Но раз-два за рейс он должен выйти на солнышко, на палубу и, не обращая внимания на дружеские остроты матросов, взять шкерочный нож и помочь ребятам. Толку от этой помощи мало, да и не толк требуется. Требуется смычка с коллективом. Если радист не станет этого делать, никто его за это не упрекнет. Но тогда он будет не радист, а «барин». А «бар» на судах не любят.
Ну и, в-третьих, — это, наверно, даже и во-вторых, — он должен быть хорошим «маркони» — радистом. У него всегда должна быть связь, даже тогда, когда на небе висят кисейные косынки полярных сияний, в зыбкости которых безвозвратно тонут все позывные. Хорошо бы, чтоб радист был просто компанейским парнем, не был бирюком, любил бы музыку, доставал бы на берегу или с плавбазы хорошие фильмы и новые записи Окуджавы.
Таков краткий и весьма не полный перечень качеств, которые желательно иметь каждому радисту. И тому, кто плавает «от бани до бани», и тому, кто уходит на четыре месяца на Дальний Запад.
Алик ничего не знал об этом. Он вообще не собирался быть радистом, это получилось как-то само собой.
В тот вечер Алик пришел домой и увидел всю семью, с прокурорскими лицами сидевшую за обеденным столом. «Начинается» — грустно подумал Алик. Он молча положил на диван скрипку и уселся, ожидая нападения.
— Правда, что тебя не приняли? — невинным голосом спросил папа.
— Да, — твердо ответил Алик. — Не приняли. Не сочли.
— Как это — не сочли? Я же звонил! В чем же дело?
Мнения разошлись. Папа все время говорил, что он этого «так не оставит», завтра же позвонит какому-то Столовскому, который знает, куда позвонить, и все уладит. Мама сказала, что Алик, конечно, никуда работать не пойдет. Он будет сидеть дома и «долбить» музыку. «Гений — это труд», — ежеминутно повторяла она. «На любой работе ты испортишь пальцы». А дядя (он приехал в командировку в Москву из Мурманска и спал в небольшом чулане на раскладушке) сказал: