е многих ночных кошмаров. Дядя отца невесты – мой большой друг, – казалось, бесследно исчез. Матрона тоже внезапно пропала из виду.
– Я принесу вам всем чего-нибудь выпить через секундочку, – сказал я напряженно, все еще ковыряясь с выключателем кондиционера.
– Я бы выпила чего-нибудь холодного, – сказал очень знакомый голос. Я обернулся и увидел, что матрона разлеглась на диване, что объясняло ее вертикальное отсутствие в поле зрения. – Телефоном вашим воспользуюсь через секундочку, – обратилась она ко мне. – Все равно я в таком состоянии не открою рта, чтобы говорить по телефону – пересохло в горле. Язык высох.
Кондиционер внезапно заработал, и я вышел на середину комнаты, в пространство между диваном и креслом, где сидела миссис Силсберн.
– Не знаю, что тут есть выпить, – сказал я. – Я не смотрел в холодильнике, но полагаю…
– Несите что угодно, – перебила меня неизменная ораторша с дивана. – Только чтобы мокрое. И холодное, – каблуки ее туфель лежали на рукаве жакета моей сестры. Руки она сложила на груди. Под голову подложила подушку. – Положите туда лед, если у вас есть, – сказала она и закрыла глаза. Я бросил на нее беглый, но убийственный взгляд, затем наклонился и со всей мыслимой тактичностью высвободил жакет Буки из-под ее ног. Я направился из комнаты, выполнять обязанности хозяина, но едва я сделал шаг, лейтенант обратился ко мне из-за стола.
– Откуда у вас все эти карточки? – сказал он.
Я подошел к нему. На мне все еще была безразмерная гарнизонная фуражка с козырьком. Мне не приходило на ум снять ее. Я стоял рядом с лейтенантом у стола, чуть позади него, и смотрел на фотографии на стене. Я сказал, что в основном это старые фотографии детей, участвовавших в «Этом мудром дитяти» в те дни, когда мы с Сеймуром там выступали.
Лейтенант повернулся ко мне.
– О чем там было? – сказал он. – Никогда ее не слушал. Одна из этих детских викторин? Вопросы и ответы, и все такое?
В голосе его, вне всякого сомнения, проскользнули едва уловимые нотки армейского гонора, тихие, но коварные. И он как будто посматривал на мою фуражку.
Я снял фуражку и сказал:
– Нет, не совсем, – я вдруг ощутил этакую подспудную семейную гордость. – Так было до того, как мой брат, Сеймур, стал выступать. И после того, как он ушел из передачи, все продолжилось примерно в том же духе. Но он на самом деле изменил весь формат. Он превратил передачу в этакий детский круглый стол.
Лейтенант посмотрел на меня с каким-то, как мне подумалось, чрезмерным интересом.
– И вы там тоже были? – сказал он.
– Да.
С другого конца комнаты, укрывшаяся в пыльном диванном пристанище, заговорила матрона.
– Вот бы я посмотрела, как мой ребенок вздумал бы участвовать в одной из этих дурацких передач, – сказала она. – Или выступать. В чем-то подобном. Да я бы умерла, но не позволила, чтобы мой ребенок превратился в маленького эксгибициониста на потеху публике. У него же вся жизнь под откос пойдет. Известность и все такое, если не что-то похуже – спросите любого психиатра. То есть какое там может быть нормальное детство или что-то подобное? – внезапно в поле зрения возникла ее голова, увенчанная съехавшим набок венком. Словно отделенная от тела, она примостилась на спинке дивана, глядя на нас с лейтенантом. – Вот, вероятно, в чем дело с этим вашим братом, – сказала голова. – То есть ты ведешь в детстве такую совершенно уродскую жизнь, а потом, ясное дело, не можешь повзрослеть. Не можешь строить отношения или иметь что-то общее с нормальными людьми. Это в точности слова миссис Феддер, сказанные в той дурацкой спальне пару часов назад. Ну в точности. Ваш брат так и не научился ни с кем строить отношения. Все, на что он, очевидно, способен, это ходить и награждать людей швами на лицах. Он совершенно непригоден для женитьбы или чего-то хоть сколько-нибудь нормального, господи боже. Между прочим, это в точности слова миссис Феддер, – голова повернулась и злобно зыркнула на лейтенанта. – Я права, Боб? Говорила она такое или не говорила? Скажи правду.
Но голос, ответивший ей, принадлежал не лейтенанту, а мне. Во рту у меня пересохло, а в паху прошиб пот. Я сказал, что мне совершенно начхать, что миссис Феддер имеет сказать относительно Сеймура. Или, если уж на то пошло, что имеет сказать любая сучка с претензией, дилетантка или профессионалка. Я сказал, что с тех пор, как Сеймуру исполнилось десять, над ним измывается каждый умник с красным дипломом и дворник-интеллектуал в стране. Я сказал, был бы Сеймур просто мелким показушником с высоким интеллектом, тогда другое дело. Сказал, что он сроду не был эксгибиционистом. Каждый вечер среды он шел на эфир как на собственные похороны. И всю дорогу на автобусе или подземке даже не разговаривал с тобой, господи боже. Я сказал, что никто, черт возьми, из всех этих снисходительных третьеразрядных критиков и колумнистов не видел в нем того, кем он был на самом деле. А был он поэтом, господи боже. И я имею в виду, настоящим поэтом. Пусть он не написал ни строчки поэзии, он все равно мог одним мизинцем выразить все, что только можно, стоило ему захотеть.
На этом я, слава богу, остановился. Сердце у меня ужасно колотилось, и, как типичный ипохондрик, я не удержался от страшной мысли, что после таких речей и случаются инфаркты. По сей день я совершенно не представляю, как мои гости восприняли мою тираду, этот грязный поток ругани, что я обрушил на них. Первым признаком внешнего мира, вернувшим меня в реальность, стал общеизвестный звук спускаемой в туалете воды. Он донесся из другой части квартиры. Я вдруг обвел взглядом комнату, стараясь смотреть между, сквозь и мимо лиц моих гостей.
– А где старик? – спросил я. – Старичок такой?
Воплощенная благопристойность.
Как ни странно, ответил мне лейтенант, а не матрона.
– Полагаю, он в ванной комнате, – сказал он. Это заявление было сделано с особой прямотой, подразумевавшей, что говоривший не из тех людей, кто пренебрегает повседневной гигиеной.
– А, – сказал я. И снова обвел взглядом комнату с рассеянным видом. Не помню, или не хочу помнить, избегал ли я намеренно встречи с ужасным взглядом матроны. Я заметил цилиндр дяди отца невесты на стуле с прямой спинкой, в другом конце комнаты. И мне захотелось поздороваться с ним, вслух. – Пойду принесу прохладительных напитков, – сказал я. – Вернусь через минуту.
– Могу я воспользоваться вашим телефоном? – обратилась вдруг ко мне матрона, когда я проходил мимо дивана. Ноги она спустила на пол.
– Да… да, конечно, – сказал я. И посмотрел на миссис Силсберн и лейтенанта. – Я, пожалуй, приготовлю «томов коллинсов», если найду лимоны или лаймы. Вы не против?
Ответ лейтенанта поразил меня своей внезапной жовиальностью.
– Милое дело, – сказал он и потер руки, как человек, знающий толк в выпивке.
Миссис Силсберн перестала рассматривать фотографии над столом и обратилась ко мне:
– Если вы собираетесь приготовить «томов коллинсов», будьте добры, добавьте в мой совсем чуть-чуть джина. Просто капельку, если это вас не затруднит.
К ней уже начала возвращаться бодрость, хотя мы только недавно пришли с улицы. Возможно, это объяснялось, кроме прочего, тем, что она стояла в нескольких футах от кондиционера, который я включил, и ее овевал прохладный воздух. Я сказал, что сделаю, как она говорит, и оставил ее среди младших «радиознаменитостей» ранних тридцатых и поздних двадцатых годов, среди множества оставшихся в прошлом личиков нашего с Сеймуром детства. Лейтенант, похоже, тоже мог вполне найти себе занятие в мое отсутствие; он уже направлялся, сложив руки за спиной, к книжным полкам, словно одинокий знаток редкостей. Матрона вышла за мной из комнаты, зевая при этом – глубоко и свободно, не пытаясь ни скрыть, ни подавить свою слабость.
Когда матрона направлялась за мной в сторону спальни, где стоял телефон, с дальнего конца коридора к нам направился дядя отца невесты. На лице у него застыло то же суровое выражение, которое сбивало меня с толку большую часть поездки в машине, но, приблизившись к нам, он словно снял маску и изобразил самые восторженные приветствия в наш адрес, так что я невольно рассыпался в улыбках и закивал ему в ответ. Его редкие белые волосы были свежепричесаны – едва ли не свежевымыты, словно он обнаружил крохотную парикмахерскую в другом конце квартиры. Когда он миновал нас, мне захотелось оглянуться через плечо, и, сделав так, я увидел, как он ретиво машет мне: всех благ, bon-voyage, скоро вернусь. Это меня несказанно обрадовало.
– Он – что? Сумасшедший? – сказала матрона.
Я сказал, что надеюсь на это, и открыл дверь спальни.
Матрона тяжело опустилась на одну из кроватей – между прочим, Сеймура. Телефон стоял рядом, на тумбочке. Я сказал, что сейчас принесу ей выпить.
– Не утруждайтесь… Я скоро подойду, – сказала она. – Просто закройте дверь, если можно… Я не в том смысле, просто не могу говорить по телефону, когда дверь открыта.
Я сказал ей, что прекрасно ее понимаю, и направился к двери. Но, отходя от кроватей, заметил небольшой складной холщовый саквояж на оконном сиденье. В первый момент я подумал, что это мой, чудесным образом перенесшийся в квартиру с Пенсильванского вокзала по собственной инициативе. В следующий момент я подумал, что саквояж Букин. Я подошел к нему. Он был расстегнут, и беглого взгляда на верхний слой его содержимого оказалось достаточно, чтобы понять, чей он. Взглянув повнимательней, я увидел кое-что поверх двух выстиранных армейских рубашек бежевого цвета и решил, что не стоит оставлять это в комнате наедине с матроной. Я взял это из саквояжа, сунул под руку, помахал на прощанье матроне, уже сунувшей палец в циферблат и ожидавшей, когда я выкачусь, и закрыл за собой дверь. Я постоял немного в коридоре возле спальни, наслаждаясь уединением и раздумывая, что делать с дневником Сеймура, ведь именно его – спешу признаться – я и взял из холщового саквояжа. Моей первой конструктивной мыслью было спрятать его до ухода гостей. Мне показалось хорошей идеей отнести его в ванную и бросить в корзину для стирки. Однако вслед за первой мыслью пришла вторая, и я решил, что отнесу его в ванную и сперва почитаю местами, а