Когда они вышли из хаты и присели на завалинку, Славка начал, сперва шепотом, а затем погромче:
— Мы с дедом в город собираемся. Понял? Там красные, и отец, наверное, там. Он меня в конницу запишет, на тачанку вторым номером… помощником, значит. Понял? Пойдем мы по всем хуторам и селам. Само собой, и Гусаровку нашу освободим.
— Ну и ладно, — Петро поднялся. — До свиданьица.
Славка обиженно заморгал:
— Ты чего?
— А ничего! — отрезал Петро и, повернувшись спиной, из-за плеча добавил: — Тоже еще… друг. Одно название. Сам едет записываться в конницу, а про меня и не подумал.
И тогда Славка схватил его за плечо, потряс несильно, почти нежно, и стал заверять, что — нет, подумал, не забыл, не такой он человек, чтобы забывать!
Петро облегченно вздохнул: «Правда?»
Провалиться ему на месте, если брешет, заверил Славка. А иначе зачем бы он пришел? Да он же специально в темноте топал, старался поскорее обрадовать! Ведь поедут они вместе — и никаких гвоздей.
Петро успокоился, даже насвистывать стал. Но вскоре сник и каким-то затуманенным голосом высказал предположение, что дед Никифор, пожалуй, не захочет его взять.
— Захочет! — горячо выдохнул Славка. — Я уже удочки забрасывал. Только бы тетя Груня отпустила.
— Уладим, — подмигнул Петро. — Ежели добром не отпустит — сам сбегу.
Тетя Груня и ее муж, солдат Данила, взяли Петьку на воспитание, когда он осиротел. Ну, бывало всякое: и тумаки, и разговоры, но в общем-то хорошо относились к нему, душевно. Данила погиб еще в шестнадцатом году на Буге, за «веру, царя и Отечество», а тетя Груня только и делала, что хозяйством занималась — вся тут.
Нелегко было прокормиться в те времена. Петька, конечно, помощник, да не всегда. Иной раз с утра уйдет со своим Славкой, а возвращается только к вечеру. Поворчит тетя Груня, но пальцем не тронет: большой уже парень, вон как вымахал…
Славка ушел. Не решаясь сразу же-начать разговор, Петро некоторое время еще повозился с гильзами, помолчал для приличия, затем заговорил:
— Теть Груня, а Славка с дедом в город собираются. И мне бы с ними.
— Да на кой тебе город! Чего ты там забыл?
Однако у Петра уже созрел план разговора.
Перехватив интонацию тети Груни, он заявил, что ничего там не забыл, да и вообще плевать ему на город. Но ведь давно пора прирезать кабанчика. А куда, спрашивается, ветчину девать, сало? Ну, часть, конечно, себе оставить, а остальное надо в городе продать…
— Угу! — насмешливо кивнула тетя Груня. — А на деньги пряников накупишь, да? Там их в городе под вид коней делают, а то еще как звезды и прочее, чтобы покупателей посильнее заманить.
— Та не истрачу, тетя, денег, ей-богу.
— А хоть не истратишь, какой толк? Нынче деньги, как бумажки на растопку.
Петро подумал, что тетя Груня права. Какие теперь деньги? Петлюровцы приходят — свои в оборот пускают. Махновцы — свои. И на тех ассигнациях написано: «Эй, жинко, веселись, у Махна гроши завелись!» Это правда, Петька своими глазами видел. Или вот в прошлом году какой-то шалопутный атаман заскочил на неделю в Гусаровку и приказал населению взамен продуктов — мяса, яиц, молока — принимать… бумажки с печатью аптекарского управления губернии.
Быстро сообразив, что к чему, Петро хитро прищурил глаз и сказал:
— Я, тетя, маху не дам, буду менять сало не на деньги, а на керосин и спички. Ну, еще на соль…
Тетя Груня заколебалась, так, по крайней мере, показалось Петру, и он, стремясь пока закончить разговор на приятной для него ноте, не прибавил к сказанному ни слова. Пошел к лежанке, лег и укрылся стареньким одеялом.
В оконце, мутное от недавней побелки, несмело заглядывали звезды. Тетя Груня еще долго ходила по хате, гремела ухватами, но Петька делал вид, что спит. Вскоре он и вправду уснул.
Сперва Славка решил пробираться к дому напрямки: мимо левады[1] и переулком. Но в стороне послышалась песня — красивая и какая-то чужая, в селе таких не пели. Он узнал голос Стецька, сына попа Авксентия.
Стецько когда-то был студентом, проучился год в Петрограде, а потом вернулся в Гусаровку. Ни к одной из банд он открыто не примкнул, но атаманы — они обычно поселялись в доме попа — были его первейшими друзьями. «Ну и гад!» — Славка аж скрипнул зубами, вспоминая о сегодняшнем событии в лесу.
Песня не умолкала, и Славка решил приблизиться к поповскому дому, понаблюдать. Честно говоря, ему не очень хотелось этого: там ведь и кладбище недалеко, а по ночам на могилах что-то светится — деревенские хлопцы любили заводить об этом речь. Видеть не видели, но говорили.
Все-таки Славка пересилил себя, пошел. А тут еще луна поднялась повыше, кисейное облачко с себя скинула — ровным светом стала заливать село.
Странное дело, окна домика были темными. Откуда же песня? Ах, вот оно что, из сада. Конечно, оттуда.
Славка прижался к забору, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Низкий — над самой землей — костер, фигуры людей, позвякивание стекла (наверное, стаканов или рюмок). И перебор гитарных струн, и голос Стецька: «Оч-чи черные, оч-чи ясные».
Потом песня окончилась, и Славка перестал шевелиться, замер: как бы не обнаружили. Но тут донесся голос рыжего Савелия:
— Ох и добрая штука! — Савелий что-то качнул на ладони. — Пальнуть бы для проверки.
Теперь нетрудно было догадаться, что в руках у него оружие.
Славка до этого стоял на коленях и глядел через маленькое отверстие в доске. А теперь лег на траву: кто его знает того рыжего? Еще палить вздумает.
Но Савелий стрелять не стал.
Стецько, отложив гитару, сказал ему:
— Дай-ка эту штукенцию.
— Не лапай, не купишь, — отрезал Савелий. — Это мой трофей, заслуженный.
— Да я же только взгляну!
— Не трожь. Маузер что надо, двенадцать зарядов.
«Это он в лесу снял, паразит», — догадался Славка. Ему до боли стало жалко убитого красного кавалериста, и тут же он подумал: «Эх, мне бы такую пушку».
А Стецько, наверное, обиделся на Савелия, потому что помолчал и снова взял гитару. Ударил по струнам, но резко оборвал аккорд и вызывающе сказал:
— А мой трофей лучше!
— Нож-то?
— И нож хороший. Но я про другое: документы сотника червонного казачества — это вещь!
— Ерунда! — разочарованно сказал Савелий. — Документы не стреляют. Хотя, впрочем…
— Уразумел? Эх ты, — и Стецько шутливо постучал пальцем по лбу рыжего Савелия. Двое других, сидящих у костра, рассмеялись. И затем все запели: «Очи черные, очи ясные».
Славка продолжал лежать в траве, не отводя глаз от костра. Он подумал, как было бы хорошо подкрасться к бандитам и незаметно унести маузер. «Вот подожду немного, пускай окончательно перепьются — может, тогда…» Но он почти знал наперед, что не сделает этого: слишком опасно. И все-таки дразнил свое воображение. «Поймают? Ну и что же, скажу, мол, за яблоками полез. Убивать сразу не станут, только отлупцуют… Но что, если не поверят? Яблоки-то еще неспелые».
«А ведь если не поверят, — продолжал прикидывать он, — то, наверняка, догадаются, что разговоры ихние подслушивал. А может быть, они еще в лесу подметили? Когда с Петром деру дали?» …Славка стал отползать от забора. И правильно сделал, потому что в эту минуту в переулке послышались голоса и храп коней. Кто-то въезжал в сад.
— Эгей! — закричал Стецько на всю Гусаровку. — Милости прошу к нашему шалашу.
«Пора уносить ноги», — подумал Славка и, тихо поднимаясь, отошел от забора. Направо он старался не смотреть: там кладбище. Вдруг на могилах и вправду что-то светится? Ведь это еще страшнее, чем Стецько и его гости. Даже руки и спина холодели, становились влажными.
Когда в каком-то дворе, мимо которого он проходил, залаяла собака, Славка даже присел от неожиданности. Но сразу же успокоился: подумаешь, собака!
Теперь он подходил к своей хате и слегка насвистывал. И топал старенькими сапогами. Что? Проснется старый Никифор? Ругать начнет? Даже закричит?.. Пусть! После пережитого страха сейчас ему хотелось именно громкого голоса, яркого света.
А сборы в дорогу были короткими. Вещей немного: самые необходимые, да и те отбирались строго.
Старый Никифор возился с лошадью. Худой и серый, по иронии судьбы названный Громом, конь лениво обмахивал хвостом свои бока — мух отгонял. «Елки-палки, — подумал Славка о Громе, — еще развалится у нас в дороге… на составные части».
И тут же мысленно заступился за него. Задавать бы Грому ежедневно овса, как знать, возможно, и стал бы доброй конягой.
Думая так, Славка продолжал рыться в ящике, где лежало его добро: гильзы, гвозди, куски кожи. Кожу он стал обнюхивать. Ох, и запах! Напоминает военную амуницию, бойцов напоминает, атаки и марши. Старые подсумки и ружейные ремни, казалось, таят в себе запах пороха и еще чего-то приятного, боевого.
Однако не брать же с собой в город никому не нужные гильзы или куски ремня. Да и рваные подсумки ни к чему. Славка вздохнул, прощаясь с любимыми вещами.
А вот сапожничий нож надо взять — пригодится.
Выехали они в полдень. Обычная крестьянская телега, конечно, безрессорная, подпрыгивающая тяжело на каждом бугорке, миновала леваду и остановилась у домика тети Груни.
Петро был наготове. В залатанном пиджачке, с небольшим узелком в руках он подошел к телеге. Дед Никифор, улыбаясь, спросил:
— Все твое добро?
Тетя Груня подозрительно взглянула на деда:
— Не дала я ему сала, только на еду трохи, и вам со Славкой по кусочку, — смягчилась она. — А еще носки шерстяные, шесть пар. Пускай в городе продаст, сама я пряла, вязала. Может, он их на ботинки поменяет, эти-то вконец развалились.
У Петра, и вправду, ботинки никудышные: сквозь дырку пальцы торчат…
Пока они разговаривали с тетей Груней, из села выехали два всадника и запылили по степной дороге. Из-под надвинутой на брови хустки тетя Груня всмотрелась и определила: