И сделал знак гайдамакам.
Ребята с тревогой ожидали деда. Выстрелы на хуторе могли означать самое плохое. Время шло. Стали утихать собачий лай и разнузданные песни, а старик все не шел, не шел.
Темная, в редких звездах ночь пугала неизвестностью. Славке показалось, что сейчас вот-вот что-то случится, должно случиться. Что именно, он не знал. Но сидеть так, без дела, было уже невыносимо.
Петро гладил шею Грома и, притихший, шумно дышал, посапывал носом. Он, как и Славка, понимал, что если бандиты схватили деда, то они могут в любую минуту нагрянуть и сюда — за лошадью, телегой. Но бросить все и скорее умчаться подальше — такой мысли у ребят не было.
— Пойду на хутор, — решил Славка, слезая с телеги.
— И я, — сказал Петро, хотя ему сразу стало как-то не по себе.
— Двоим нельзя, надо стеречь Грома.
— Что ему сделается? Стреножим — и все.
Славка подумал, покачал головой.
— Все равно оставайся, будь наготове…
Зажав в руке сапожничий нож, Славка ушел и вскоре растворился в темноте.
Ах, сколько раз он играл в разведку, и как было интересно! Случалось, он часами ползал в поле за Гусаровкой, касаясь лицом колючей травы. Он врывался в стан врага, окружал, брал в плен. И всегда знал наперед, что исход разведки будет для него благополучным.
Сейчас все по-другому. Это уже не игра. Бандиты могут схватить его, избить.
Но, странное дело, отлично понимая все, Славка верил, что в его ночной вылазке, в этой уже не игре его не убьют, не должны убить. Он уцелеет.
Славка поступал правильно, думая именно так. Конечно, он не знал, что и бывалые бойцы испытывают такие же чувства. Много ли навоюешь, если будешь думать о своей гибели! Нет уж, верь не просто в победу, а и в то, что, победив, сам уцелеешь. А там — как будет…
Месяц тоненький-тоненький, словно вынянченный теплыми материнскими руками, одиноко взошел над крайней постройкой хутора. Что это было: дом или просто загон для скота, Славка пока не знал. Он старался двигаться осторожно, пружинисто. И все поднимался на цыпочки, чтоб лучше видеть.
Опытный разведчик знал бы, что ночью как раз все хорошо видать снизу.
Но Славка был просто мальчик. Худенький и не очень высокий.
Прижимаясь к забору, к деревьям, он переходил от дома к дому — и вслушивался, всматривался. А потом недвижно застыл: невдалеке послышались шаги.
Рослый бандит с винтовкой в руках не торопясь шел по улице и что-то вполголоса напевал. На голове его тускло светлела папаха.
«Жара такая, а он мозги парит», — подумал Славка, будто это сейчас и было самым главным. Паренек, конечно, догадался, что увидел часового, и решил проследить весь его путь.
Бандит дошел до коновязи, повернул налево — к сараю. Здесь он остановился, проверил засов на дверях и вразвалочку направился в обратный путь. «Может, в сарае склад оружия?» — думал Славка. Однако у него хватило выдержки остаться на месте.
Вскоре часовой появился снова, и теперь Славка приблизительно знал, через какое время бандит подходит к сараю. А потом — рывок, и Славка уже у двери…
Трудно было скрыть разочарование: кроме засова, тут еще висел огромный замок. Стараясь не очень греметь, мальчуган потрогал его, дернул — бесполезно. И тут внезапно он увидел ведро. Нагнулся, поднял его, — ну да, дедово! Погнутая дужка, а на дне вмятина.
— Деду! — горячо зашептал Славка в узкую дверную щель.
— Славка?.. Ты зачем? Утекай, а то и тебя в кутузку засадят!
— Я за тобой, деду. Жаль, топора нема: я бы замок сбил мигом.
Дед молчал, наверное, что-то придумывал. А мальчуган стал ножом ковырять доску.
Часовой приближался снова, и Славке, прежде чем продолжить свою работу, пришлось минуту отсиживаться за углом сарая.
Славка торопился. Лезвие ножа сгибалось, но щепа летела очень мелкая, и, значит, долго тут еще ковыряться, чтобы выдернуть железную скобу. Пот заливал глаза и щеки, скатывался солеными каплями на губы.
— Эй, пацан! — позвал кто-то хрипло. — Чего остолбенел, не бойся!
К Славке подошел человек в белой сорочке, положил руку на плечо.
— Не пугайся. Я за тобой уже давно наблюдаю из окна… вон моя мазанка.
Славка все еще не верил, что человек не желает ему зла, и поэтому был готов ругаться, кусаться, сделать все, что можно — даже заплакать.
Но в голосе незнакомца угадывалось сочувствие. Внезапно он толкнул Славку подальше от дверей, пригнул к земле: приближался часовой. Поднимаясь, человек проводил взглядом фигуру бандита и сквозь зубы проговорил:
— Хозяйничають, зверюги! Хутор наш почти сплошь кулацкий, они-то чувствують себя, как у родной мамки. Одного караульного на всю деревню, ха! Думають, что уже и вовсе честных людей нема.
Славка как-то сразу доверился человеку и начал:
— У меня здесь дедушка сидит, это бандиты его… Замок вот сбить нечем.
Незнакомец ушел и вскоре вернулся, неся короткий железный ломик. Пока вставлял его в скобу, Славка спросил:
— Дядь, а вы красный, да?
— Я? — человек коротко хохотнул. — Я знаешь хто?..
Он сорвал скобу, отворил дверь и добавил:
— Давай с тобой, хлопче, договоримся так: ты меня не видел и я тебя, есть?..
А дед Никифор, оказывается, стоял уже у дверей и разговор весь слышал. Выходя, он вскинул руки, будто собираясь обнять своего освободителя, но тот уже уходил в темноту, бросив на прощание свой последний совет:
— Нажимайте швыдче.
И Славка с дедом бросились в поле.
Река Ингул в этом месте была неширокой и тихой. Казалось, она не течет, а только лениво покачивается, окутанная утренним паром. Прибрежная зелень тоже зябко покачивалась — солнце медленно поднималось над нею.
Распрягли Грома, и мальчишки, раздевшись, повели его к реке. Вода все-таки холодная, покалывает, как иголочками, ноги. Славка нырнул и, отфыркиваясь, сплевывая воду, сказал Петру:
— Ты чего визжишь по-девчачьи?
— Я не по-девчачьи, я по-по… — Петро захлебнулся и еле договорил. — Я по-поросячьи.
— «По-по-по», — передразнил Славка. — Что это ты, Петро, запопокал?..
Никифор, сняв сапоги, сидел на солнышке и думал о ребятах: «С них — как с гуся вода. Ночью малость перетрухнули, а теперь ничего! А у меня-то сердце побаливает, видать, старым становлюсь. Да и то сказать: по нынешним временам человека к стенке в два счета поставить могут. Был — и нет его. А за что, собственно? Ну, направился в город… так разве ж человек не волен идти, куда ему вздумается?»
Собирая у глаз морщинки, Никифор тепло взглянул на мальчиков: «Может, хоть им иная доля выпадет? Учиться бы им сейчас, да только неизвестно, когда еще до книги дотянутся».
Старик прилег на траву и укрылся пиджаком. После бессонной и полной тревог ночи хотелось спать, но Никифор знал, что уснуть не сможет… А получилось все неплохо, ей-богу неплохо! Когда они с внуком добежали до телеги, Петро был наготове и, едва уселись, хлестнул лошадь. Выстрелы караульного подняли тревогу лишь тогда, когда беглецы были далеко от хутора. Ищи-свищи теперь!
Разноголосый, приглушенный расстоянием шум заставил деда повернуть голову к дороге. Там, в желтоватом облаке пыли, что-то двигалось. «Обоз какой-то, что ли? А вдруг снова гайдамаки?» Встреча с бандитами никак не входила в расчеты Никифора, и он, слегка поднявшись, из-за кустов наблюдал за движением.
Повозки свернули с дороги — к Ингулу приблизились. И только тут беспокойство оставило деда, он даже чуть улыбнулся:
— Елки-палки, так это же цыгане!..
Цыгане расположились вдоль реки. Их серые, старые шатры раскинулись на сотню метров. Солнце начинало припекать. Невообразимый гам стоял над Ингулом, над слегка ожившей рекой. Однако никто не купался. Более того, когда босоногая и грязная детвора бросилась к воде, старая цыганка перегородила им дорогу и стала размахивать клюкой:
— Не лезь, говорю! Как войдешь в речку, так тебя черт схватит. Черти чистых ой как любят!
Дети нерешительно остановились и во все глаза глядели на Славку и Петьку. Те купались, и черти их почему-то не забирали.
«Ох и народ!» — улыбался Никифор и, как бы продолжая свои недавние мысли, думал: «Вот кто вольно по земле ходит! Белые чи красные — им хоть бы что. А ребятишек жаль, ребятне сейчас искупаться, побултыхаться хочется. Зря им препятствуют».
Славка и Петька вылезли из реки и, как по команде, стали скакать, пританцовывать на одной ноге, вытряхивая из ушей воду. Потом уселись рядом с дедом на бугорке. Было тепло; мальчишки, уткнувшись носами в пиджак деда, расстеленный на траве, подставляли солнцу свои спины.
Стали подходить цыгане, по одному, по два. Мужчины просили закурить, женщины — поесть чего-нибудь. А взамен они предлагали погадать на картах или без карт.
Никифор отрицательно качал головой: дескать, не требуется. И курева нет.
Молодая цыганка подошла и хотела заговорить. Но ее догнал смуглый, высокий юноша, одетый в грязно-белую сорочку и шаровары, заправленные в высокие болотные сапоги.
— Настасья, — сказал он, — покажи монету.
— Отстань, не покажу, — упрямо встряхнула она головой.
— Покажи, — уныло просил цыган.
— Ладно, смотри! — и она разжала кулак. На ладони блеснул золотой кружок.
У парня глаза загорелись:
— Дай на зуб попробую. Слышь, Настасья!
— На зуб, говоришь? А у меня разве своих зубов нет? — И она звонко рассмеялась, выставляя напоказ белые красивые зубы.
Парень от злости крякнул и повернулся.
— Пойду скажу барону, что ты золото прячешь.
— Иди, иди, доносчик! — бросила она вслед.
Потом села возле деда и минуту молчала, подперев руками щеки.
— Что? — посочувствовал Никифор. — Обижают тебя?
— Пусть попробуют! — гордо ответила Настасья.
Она сняла косынку, поправила косы и добавила:
— Мне эту золотую пятерку за письмо дали.
— За какое письмо? — не понял Никифор.
Но цыганка круто повернула разговор и, не отвечая, сама посыпала вопросы: