Утром мы уезжали. Кроме винтовок и подсумков, у нас не было ничего военного. Но мы уже чувствовали себя настоящими красноармейцами. Мы стояли в сквере перед вокзалом, ожидая, пока подадут состав. Красноармейскими ногами мы мяли чахлую городскую травку. Винтовки наши стояли в козлах, скрепленные, как полагается, веревочным колечком.
Я лежал на траве, грыз былинку и думал о вчерашнем. Ко мне подошел Ульст и сказал:
— Иди, Борис, родители пришли.
Я вскочил и хотел было взять винтовку, чтобы показаться в военном виде, но я не знал, как вытащить ее, не развалив козел.
Мама, папа и девочки стояли у ограды сквера. Мама улыбалась, но я подумал, глядя на ее лицо, что она, должно быть, только что плакала.
Я был, конечно, рад, что они пришли, но побаивался, как бы они не догадались сказать командиру, сколько лет мне на самом деле. Меня бы тогда, как Леньку Тираспольского, выставили в два счета.
Отец отвел меня в сторону и стал уговаривать, чтобы я остался и не уезжал. Я смотрел мимо него п молчал. Он увидел, что меня не уговоришь, и тоже замолчал.
Девочки держались за мамино платье и смотрели на меня серьезными глазами. Я уж не знал, что и делать.
— Становись! — раздалась команда.
Я стал прощаться. Мама обняла меня, и я почувствовал на щеке ее слезу.
— Ну, ну, не обращай внимания, Боря, это так, — ска-
зала она, вытирая ладонью глаза. — Иди, иди, там уже тебя зовут.
Я стал в строй и все чувствовал на себе мамин взгляд. Потом раздалась команда, и мы пошли.
В теплушке на свежевыструганных, пахнущих сосной нарах, положив винтовки рядом с собой, сидели и лежали мои новые товарищи, совсем молодые, как я, и старые, не знавшие другой жизни, кроме солдатской, с самого четырнадцатого года.
Старые солдаты были хорошие люди. Они относились к нам совсем не свысока. Для них мы были не мальчишки-добровольцы, а новобранцы, которые через месяц-другой станут настоящими солдатами, такими же, как они сами.
Только мы отъехали, как они занялись делом: один стал чинить проволокой сапог, другой, оставшись в одних бязевых кальсонах, присел поближе к свету ставить заплату на брюки, остальные устраивались на нарах, опытными руками укладывали походные пожитки, каждый по-своему, но несколько раз примащиваясь поудобней. Теплушка — товарный вагон с нарами по обеим сторонам и с кирпичной печуркой посередине — становилась настоящим жильем.
Мы ехали по хлебородной стране. Уж, кажется, сколько ее ни топтали люди и лошади, сколько ни взрывали снаряды, а что ни станция, что ни село—-то галушки, вареники, пшеничка-кукуруза, вишни, свинина, яйца...
В Харьковской губернии зрела пшеница, в Полтавщине, Кременчужчине у полотна дороги тянулись сплошные вишневые сады. Казалось, стоит руку протянуть из двери теплушки — и достанешь до этих вишен, краснеющих между листьями.
Ночью, когда вагон храпел, я отодвигал тяжелую дверь, садился на пол, свесив ноги наружу, и смотрел в небо. Там мигали звезды — должно быть, те же, что над моим городом, но здесь они казались ярче и крупней.
Я вспомнил школу-коммуну, Оську, Таню, наш двор, Кольку Колесниченко..,
В нашем дворе была целая компания специалистов лазить по крышам: Васька Полевой, Колька Колесниченко, я и еще ребята. Так, с крыши на крышу, мы путешествовали по целым кварталам. С одной крыши на другую, с нашего дома — на гостиницу «Москва», с «Москвы» — на кинотеатр «Эден», с «Эдена» — на номер три. Как-то раз за нами погнались городовые — приняли, должно быть, они нас за жуликов. Только где им было догнать нас — косолапым фараонам с селедками на боку.
Интересно, где теперь Колесниченко Колька? А вдруг мы с ним на фронте встретимся? И какой он, фронт? Ведь он широкий. Тысяча верст! Сколько же это людей? Рядом, что ли, все они стоят или как? И где там Колька околачивается — дурак такой, поротый улан, деревянный кавалерист?
Потом я взбирался к себе на нары, на вторую полку, и укладывался, стараясь не толкнуть Ульста. Мы с ним спали рядом, и только винтовка разделяла нас. Под стук колес я наконец засыпал и видел во сне все, что позади оставил, и все, чего ожидал впереди.
Мы, конечно, рвались на фронт, но везли нас не туда — не на юг, а на юго-запад, в Киев. Фронт был далеко, однако он мог открыться каждую минуту и здесь. Банды бродил» ио всему краю. Нам выдали по два подсумка боевых патронов. Я то и дело открывал кожаные крышки и любовался, как лежат патроны: носами вниз, железными обоймами кверху. Тяжелые подсумки оттягивали ремень на животе.
Мне нравилось заряжать винтовку: откроешь затвор, поставишь обойму боком, надавишь большим пальцем — патроны, сопротивляясь, уходят вниз, за стальные щеки магазинной коробки. И вот уже винтовка — не палка со штыком, а заряженное смертоносное оружие: нажимай только спусковой крючок, посылай патроны, и одна за другой вылетят пять смертей.
Как-то ночью мы слышали выстрелы. Я было схватился за винтовку, но поезд даже не остановился. Мы так и не узнали, кто это стрелял.
И вот наконец мы приехали в Киев. Я никогда не видел такого красивого города. Мы шли пустыми улицами мимо высоких домов с выбитыми стеклами, мимо заколоченных витрин, мимо вывесок, висящих на одном крюке. Мы видели следы пуль на здании, похожем на музей, мы видели внутренности домов сквозь бреши в стенах. Несмотря на все это, город был красив, и дышалось в нем легко. За поворотом улицы нас неожиданно встречал зеленый холм; деревья сопровождали нас по всему пути, они поднимались по крутым улицам вверх, спускались к Днепру, шумели зелеными листьями у полуразрушенных домов, как будто обещая, что они еще будут жить, что город только ранен.
Нас разместили в предместье, на Печерске, в бывшем военном училище — казенном здании с огромными залами. В каждом зале было десять — двенадцать спален со сводчатыми потолками. Они были отделены одна от другой капитальными стенами. Зато передней стены с дверью у спален не было — они выходили прямо в коридор, где стояли пирамиды с винтовками.
На стенах были нарисованы юнкера в различных боевых положениях. Эти нарисованные юнкера стреляли лежа, стоя, с колена, кололи штыком и делали гимнастику.
На второй же день после приезда со мной случилась неприятная история.
Наш взвод нарядили в караул. Днем приехали, вечером был развод. Меня назначили на пост номер три, у арестованных.
Арестованные были свои же ребята. За всякие провинности им было назначено отсидеть — кому сутки, кому двое. Вальтер Ульст был разводящий. За пять дней дороги он устал не меньше меня, похудел и стал сразу старше и строже. Он все за мной приглядывал. Я думал: уж не мама ли его попросила?
Ульст скомандовал, и мы пошли. По дороге он спросил:
— Спать хочешь, Борька?
— Я? Спать? Ничего подобного!
— Ну смотри, а то заснешь — плохо будет.
Мне казалось, что я действительно не хочу спать.
Я остался в тускло освещенном коридоре у двери, за которой сидели арестованные.
Нет хуже наряда, чем стоять в карауле, да еще в коридоре около уборной. Опасности никакой, сторожи, как бы двери не убежали и стены не ушли. Арестбванным-то хорошо! Через дверь слышно, как они храпят. А ты стой, будто гвоздем прибитый. Два часа тянутся, как два года. Первые пять минут еще знаешь, сколько времени прошло, а дальше время течет, течет, а сколько его протекло? Полчаса? Час?.. Стоишь, думаешь. Пробежит кто-нибудь мимо — шинель внакидку, и опять тихо.
Простоял я первые два часа, с одиннадцати до часу, благополучно. Пришел в караульное помещение — четыре часа передышки. Времени уйма. Но, как назло, пока стоишь в карауле, время ползет, как улитка, а только сменишься — четыре часа проходят, как четыре минуты.
Ульст, разводящий, ушел. Чтоб не заснуть, я стал рассматривать свою винтовку. Хорошая штука — на семь верст бьет! Я ее приподнял на вершок от пола, потом опять поставил к ноге и осторожно отнял руку, — на гладком полу винтовка стояла сама, без моей помощи. Я отодвинулся, опять придвинулся и стал с ней рядом. Она все стояла.
Глаза у меня слипались так, что я пытался раздвинуть веки пальцами. Но веки были упрямые и не хотели разжиматься. Очень трудно было с ними бороться. Главное, все в голове путалось... Ну ладно, пусть глаза на минутку закроются. Винтовка — вот она, стоит рядом, шевельнешь пальцем — и чувствуешь.
Когда я открыл глаза, то сообразил, что сижу на полу у стены. Светало, но тусклая лампочка еще горела. Я шевельнул рукой, и сердце у меня замерло. Винтовки не было. Весь сон с меня как сдуло. На посту без винтовки! Лучше бы у меня ногу или руку утащили! Я оглянулся — голые казенные стены, а винтовки нигде нет. И с места нельзя сойти, нельзя оставить пост. Мимо прошло несколько ребят. Я их остановил, но объяснить ничего не мог. Впрочем, что объяснять? Сами видят. Часовой без винтовки — как голый человек на людной площади. Это сразу заметно. Я попросил их посмотреть, поискать. Они глянули по коридору, завернули за угол. Винтовки нигде не было.
Я вызвал разводящего. Ульст прибежал, встревоженный и растерянный. Я объяснил ему как мог, в чем дело. И он сменил меня с поста.
Что-то будет?
Через полчаса я очутился за той самой дверью, которую я так неудачно сторожил. Винтовка нашлась. Она стояла в трех шагах от меня, за стеной, в уборной. Какой-то приятель, видно, решил проучить часового.
Я сидел теперь один в большой комнате. Это была обыкновенная светлая, просторная комната, только решетки на окнах. Всех арестованных к этому времени выпустили — им вышел срок, — а на их месте очутился я.
Что делать? Как дальше жить?
Я ложился на постель и закрывал глаза, чтобы вызвать сон и убежать от самого себя, но заснуть мне не удавалось. Как пусто, темно и безнадежно было у меня на душе!
Между вчерашним днем и сегодняшним легла пропасть. А еще добровольцем пошел! Отобрали винтовку — так и надо. Посадили на гауптвахту — так и надо. Я весь холодел, когда вспоминал, что через две недели придется возвращаться в свою роту. Что делать, что делать? А Таня Готфрид! Как бы я хотел больше о ней не думать, совсем не думать, чтобы не было ни того вечера, ни тех стихов...