– Нашли что-нибудь интересное? – спрашивает она хрипловато, прислонясь к стеллажу в небрежной позе.
– Не знаю пока, – отвечает Мартин с деланым равнодушием.
Сперва его ошеломляет появление женщины, затем – ее красота. Светлые, с артистичной небрежностью уложенные волосы, стриженные под боб, челка до темных бровей. Фарфоровая кожа, искрящиеся зеленые глаза, босые ноги видны из-под легкого платья. Нет, в задуманном им рассказе о Риверсенде таким небесным созданиям не место.
– Кто такая Кэтрин Блонд? – интересуется он.
– Моя мать.
– Передайте, что мне понравились ее книги.
– Не могу. Мама умерла.
– Вот как. Тогда простите.
– Не за что. Вы бы ей понравились, раз любите книги. Это был ее магазин.
Мгновение они просто рассматривают друг друга. Во взгляде женщины есть что-то бесцеремонное, и Мартин первым отводит глаза.
– Присаживайтесь, – приглашает она. – Отдохните немного. Вы проделали долгий путь.
– Как вы догадались?
– Это Риверсенд, – с грустной улыбкой отвечает женщина, на щеках мелькают ямочки.
С такой внешностью – прямая дорога в модели, думает Мартин. А то и в кинозвезды.
– Присаживайтесь, не стесняйтесь, – повторяет она. – Кофе пить будете? Мы одновременно и кафе и книжный магазин. Так вот и зарабатываем.
– Ясно. Лонг блэк[4], если можно. И какой-нибудь водички, пожалуйста.
Мартина тянет закурить, хотя он завязал с этой привычкой сразу после университета. Всего одну сигаретку. Почему бы нет?
– Хорошо. Сейчас вернусь.
Она бесшумно уплывает по проходу. Мартин смотрит вслед, любуясь поверх стеллажей красивым изгибом шеи. Как прирос к полу, увидев ее, так и стоит. Толкнув дверь-воротца, женщина пропадает из виду, но виолончельный тембр ее голоса, плавная уверенность движений и взгляд зеленых глаз будто еще витают в воздухе.
Покачавшись туда-сюда, воротца замирают. Мартин переводит взгляд на книги в своих руках. Вздохнув, садится в кресло и глядит уже не на книги, а на свои руки сорокалетнего. У отца были руки ремесленника – сильные, ловкие, умелые. В детстве Мартин мечтал, что и у него когда-нибудь будут такие же, но они до сих пор как у подростка. Руки белого воротничка, не пролетария, какие-то неправильные. Он опускается в кресло с порванной обивкой, скрипучее и перекошенное, и начинает рассеянно перелистывать страницы.
На этот раз появление женщины не приводит его в замешательство. Он поднимает взгляд обрадованно, уже подустав ждать.
– Вот. – Она чуть хмурится, ставя на столик большую белую чашку.
От женщины веет каким-то ароматом с кофейными нотками.
«Дурак!» – одергивает себя Мартин.
– Себе я тоже сварила, – улыбается она. – Посетителей у нас немного. Надеюсь, вы не против…
– Нет, конечно, – слышит он собственный голос.
Хочется завести непринужденный разговор, рассмешить ее, очаровать. Наверное, даже получилось бы – он не совсем еще растерял внешнюю привлекательность. Однако, снова взглянув на свои руки, Мартин не решается.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает он и сам удивляется резкости вопроса.
– В смысле?
– Что вы делаете в Риверсенде?
– Я здесь живу.
– Знаю, но почему?
Улыбка на ее лице меркнет. Взгляд становится серьезнее.
– Думаете, не стоит?
– Вот это. – Мартин обводит руками магазин. – Книги, культура, литература. Университетские книжки вон там, на полке, ваши и матери… Этот городок умирает, вам нечего тут делать.
Она не улыбается, не хмурится, только смотрит задумчиво, не торопясь отвечать.
– Вы ведь Мартин Скарсден? – спрашивает, глядя в глаза.
Он не отводит взгляда.
– Да, это я.
– Я помню репортажи. Рада, что вы уцелели. Должно быть, трудно пришлось.
– Да.
Текут минуты, Мартин прихлебывает кофе. Ничего так, в Сиднее доводилось пить хуже. Опять накатывает тяга закурить. Неловкость от молчания прошла, и снова текут минуты. Как хорошо здесь, в «Оазисе», делить тишину с молодой красавицей.
Она заговаривает первой:
– Я вернулась сюда полтора года назад, когда мама лежала при смерти, и надо было за ней присматривать. А теперь… если я уеду, книжный, ее книжный, закроется. Ждать и так недолго, но пока держусь.
– Простите за бесцеремонность, я не хотел.
Она обнимает чашку ладонями: жест уюта и доверия, странно уместный, несмотря на дневной зной.
– Ну а вы, Мартин Скарсден, вы-то что делаете в Риверсенде?
– Приехал за материалом, редактор послал. Решил, мне пойдет на пользу прошвырнуться и подышать деревенским воздухом. Чтобы сдуло паутину, как он выразился.
– О чем история, о засухе?
– Нет. Не совсем.
– Боже правый! Опять о стрельбе? Уже почти год прошел.
– Так в этом вся и соль: «Как справляется Риверсенд год спустя?» Что-то вроде биографической заметки, только не о персонаже, а о городе в целом. Выйдет как раз к годовщине.
– Сами придумали?
– Нет, мой редактор.
– Экий гений. И послал вас? Чтобы написать, как живется городу после трагедии?
– Ну да.
– Боже!
Вновь молчание. Женщина подперла рукой подбородок, вперив невидящий взгляд в книгу на столике. Вокруг глаз тонкие морщинки – она старше, чем казалось вначале. Лет двадцать пять, наверное. Все равно слишком молода для него.
Проходит еще несколько минут – немая сцена в книжном магазине. Встретившись взглядом, женщина произносит тихо, почти шепотом:
– Мартин, вы ведь понимаете, есть истории получше. Рассказать их было бы достойнее, чем упиваться болью скорбящего города.
– Какие же?
– Причины, почему священник открыл стрельбу.
– Мы вроде знаем, не так ли?
– Педофилия? Легко бросать голословные обвинения в адрес покойника. Я этим сказкам не верю! Не всякий церковнослужитель растлевает малолеток.
Не выдержав тяжелого взгляда, Мартин молча опускает глаза на чашку кофе.
– Дарси Дефо – ваш приятель? – продолжает наседать женщина.
– Ну, это было бы сильно сказано, однако он отличный журналист. Его статья отхватила Уокли[5], причем по праву.
– Он все наврал!
Мартин молчит в нерешительности. Такой разговор может завести куда угодно.
– Как вас зовут? – спрашивает он наконец.
– Мэндалай Блонд, для всех просто Мэнди.
– Мандалай? Ну и ну. Бирма, Киплинг…
– Мама постаралась. Ей нравилось, как оно звучит. Нравилась мысль свободно путешествовать по миру.
– И как она… путешествовала?
– Нет. Ни разу не покидала Австралию.
– Ладно, Мэнди. Байрон Свифт застрелил пятерых. Вот объясните мне: почему?
– Без понятия, но если выясните, история станет настоящей сенсацией, не так ли?
– Пожалуй. Раз вы не знаете, что им двигало, у кого спрашивать?
Она отвечает далеко не сразу. Мартин в смятении. Казалось бы, нашел в книжном убежище, и сам же все испортил. Что ей сказать? Извиниться или свести все к шутке? А может, поблагодарить за кофе и уйти?
Но Мандалай Блонд не обиделась.
– Мартин, – понижает она голос, подавшись к нему, – я хочу вам кое-что рассказать. Не для публикации и не для чужих ушей. Пусть это останется между нами. Согласны?
– Тема настолько щекотливая?
– Мне еще здесь жить, вот и все. Пишите о Байроне что угодно – мертвым безразлично, однако меня, пожалуйста, не впутывайте. Хорошо?
– Конечно. Так о чем речь?
Мэнди молчит, откинувшись на спинку кресла.
Какая тишина, думает Мартин. Темно и тихо. Только шуршит вентилятор, гудит его мотор, журчит вода в фонтанчике на прилавке, и размеренно дышит Мандалай Блонд.
Заглянув ему в глаза, она сглатывает.
– От Байрона Свифта веяло какой-то святостью. Словно он и впрямь был божьим человеком.
– Ваш божий человек убил пятерых.
– Я в курсе, была там. Ужасно. Некоторых жертв я знала. Знаю их вдов. Фрэн Ландерс моя подруга. Почему же в моем сердце нет ненависти? Почему то, что случилось, кажется неизбежным? Объясните, почему так? – Ее глаза умоляют, голос выдает внутреннее напряжение. – Почему?
– Что ж, Мэнди, рассказывайте. Я готов слушать.
– Вам нельзя обо всем этом писать. Чтобы обо мне – ни слова. Договорились?
– Конечно. Так о чем речь?
– Байрон спас меня. Я обязана ему жизнью. Он был хорошим человеком.
По ее лицу пробегает боль – словно рябь по глади пруда.
– Продолжайте.
– Мама умирала, сама я была беременна. Не впервые. Просто секс на одну ночь с одним придурком в Мельбурне, и вот как обернулось. Подумывала о самоубийстве: не видела для себя будущего, смысла бороться. Этот городишко, сама моя жизнь – все казалось таким дерьмовым… Байрон понял, каково мне. Он зашел в книжный, флиртовал и добродушно подшучивал, как обычно, и вдруг умолк. Просто замолчал. А потом посмотрел мне в глаза… Он понимал, и ему было не все равно. Затем ходил, уговаривал – неделю, месяц. Учил меня не прятаться от жизни, ценить ее. Отнесся ко мне с участием, симпатией. Он понимал чужую боль. Люди вроде него не совращают детей. Как можно… – В ее голосе звучит страсть и убежденность. – Вы в Бога верите? – спрашивает вдруг Мэнди.
– Нет, – качает головой Мартин.
– Вот и я нет. А в судьбу?
– Нет.
– А я не уверена. В карму?
– Мэнди, к чему вы клоните?
– Байрон часто захаживал к нам в магазин, покупал книги, заказывал кофе. Внимательный, обаятельный, а еще не такой, как все. Очень мне нравился, а мама вообще души не чаяла. Мог поговорить о книгах, истории, философии. Я так увлеклась… даже немного огорчилась, когда узнала, что он священник.
– Он тоже увлекся?
Да ею любой увлекся бы, думает Мартин.
На губах Мэнди мелькает улыбка.
– Конечно, нет. Я же была беременна.
– Но вам он нравился?
– Байрон всем нравился. Он был таким остроумным, таким харизматичным. Мама умирала, и тут в моей жизни появился он – молодой, энергичный и несломленный, полный надежд и веры в себя. А потом он стал для меня не просто знакомым, а другом, моим духовником и спасителем. Байрон выслушал меня и понял – понял, что я испытывала тогда. Никакого осуждения, никаких поучений. Бывая в городе, он всегда к нам заглядывал, всегда справлялся, как у нас дела. Перед смертью мамы в беллингтонской больнице он утешал нас обеих. Он был хорошим человеком… а потом и его не стало.