Шафаревич ИгорьВыступление на вечере, посвященном 70-летию А И Солженицына
Игорь Шафаревич
Выступление на вечере, посвященном 70-летию А. И. Солженицына
Я хочу сообщить несколько замечаний и мыслей относительно места, которое Солженицын занимает в традиции русской литературы. Я очень хорошо помню свое первое впечатление, когда появился "Один день Ивана Денисовича". Как меня поразило то, насколько это традиционно русское произведение. Казалось бы, в этом нет ничего удивительного - появился прекрасный русский писатель, он пишет в духе русской традиции. Но тогда это далеко не казалось так само собой очевидным. Произошло то, что называлось Великим Переломом. И это был перелом всей жизни и культуры, в частности литературы. И казалось, мне по крайней мере, тогда, что та литература, которая была - она ушла в прошлое, так, как ушла в прошлое монархия, и крестные ходы на улицах безвозвратно, а появилась новая литература - Эренбурга или Алексея Толстого, та, про которую Солженицын говорил потом, что она основана на клятве воздержания от главной правды. Об этой эпохе Солженицын сам позже сказал: "Ни на миг не прерывалась русская литература, а со стороны казалась пустыней. Где мог бы расти дружный лес, осталось после всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева". Вот тут возникает какая-то грандиозная загадка. Когда дети родятся похожими на родителей, биологи объясняют, или по крайней мере уверяют, что понимают: это связано с генами, с хромосомами, сложными биохимическими процессами. А какие же не известные никому гены делают то, что так точно передается традиция через эту мертвую полосу, в которой не только не возможны никакие прямые контакты с предшественниками, но, казалось, весь воздух страны измерялся? Для того чтобы высказать мою точку зрения на это явление, я должен на него взглянуть в более дальней перспективе и сделать небольшое отступление. Этот перелом - это был не первый перелом в нашей истории, первый-то произошел при Петре, когда юродивых сажали по монастырским тюрьмам, а скоморохов ссылали в Сибирь. Это был перелом почти до забвения, настолько та, предшествующая культура была забыта. И литературой стали считать только ту литературу, которая после этого перелома возникла. Еще недавно, в современной нам книге, академик Лихачев пишет как о чем-то, что нужно читателю доказывать и объяснять: "Русская литература существует не с XVIII века, она родилась не в петербургском периоде, не в Петербурге, не в петербургском периоде русской истории". Именно благодаря его работам и его школе представление о единстве русской литературы на всем тысячелетнем интервале ее существования стало уже глубоко осознанным. И для того чтобы дать представление о необыкновенной внутренней однородности, которая сплачивает всю литературу, я приведу два маленьких примера. Первый взят из старой работы Лихачева. Он говорит, что образ Наполеона в "Войне и мире" был бы лучше понят книжником древней Руси, чем нашими современниками. Этот книжник не обвинил бы Толстого в шарже. С точки зрения его эстетических концепций человек, герой произведения, должен отражать не свои личные качества, а сущность своего дела, в данном случае дела захватчика. Он горд, то есть грешен первым из семи смертных грехов, он одурманен самоуверенностью, он фразер, краснобай, как Батый, Биргер, Мамай. Наоборот, его противник, защитник Руси, смиренен, молится перед битвой, уповает на Бога. Второй пример из произведения другого замечательно интересного исследователя, А. Панченко. Он приводит такой пример: ночь перед битвой, судьбоносной битвой, в которой должна решиться судьба отечества. И он цитирует т. н. "испытание примет" в "Сказании о Мамаевом побоище". "И обратився на плък татарскый, слышить стук велик и кличъ и вопль, аки тръги снимаются, аки град зиждуще и аки гром великий гремитъ (...) и обратився на плък русскый, - и бысть тихость велика". И всякий вспоминает Лермонтова: "Прилег вздремнуть я у лафета, и слышно было до рассвета, как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый..." Вот в таком единстве русская литература представляется как будто написанной одним автором, с определенным своим мировоззрением, со своими собственными излюбленными художественными приемами, а как будто писателям он поручает только помогать ему в той или иной части работы. В этом ряду тут я уже возвращаюсь назад к Солженицыну - мне кажется, что гораздо яснее место Солженицына, и очень часто оказывается, что он в этом ряду стоит ближе к его древнему концу. Ну например, какая основная тема всей русской литературы? Смысл жизни: смысл жизни человека и смысл жизни народа. Она рассматривается во всех возможных масштабах - от летописи, которая начинается от сотворения мира, до масштаба Отечественной войны 12 года или в трактире города Скотопригоньевска. Но всегда присутствует и центром является она. Тот же Лихачев пишет: "Чувство значительности происходящего, значительности всего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе". "Человек, живя в мире, помнил о мире в целом, как об огромном единстве, ощущал свое место в этом мире". Поэтому и летописи, рассказывавшие обычно о сравнительно недавней истории, начинались или с сотворения мира, или от Адама, или от потопа. И у Солженицына человек вечно стоит между жизнью и смертью: в лагере, в тюрьме, в камере смертников, в раковом отделении больницы. Какие там обсуждаются проблемы? Чем жив человек, сколько стоит жизнь, то есть, что не жалко за нее отдать. И вот такая просто деталь - у Лихачева: "В этом мире все значительно" - это концепция, конечно, древнерусской литературы - "полно сокровенного смысла. Задача человеческого познания состоит в том, чтобы разгадать смысл вещей (...) Вселенная книга, написанная перстом божьим, письменность расшифровывает эту книгу знаков". У Солженицына: "Я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно истинному и далеко рассчитанному смыслу. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происходящего... и я немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, - и всегда меня направляло нечто. Это стало для меня так привычно, что только и оставалась у меня задача: правильней и быстрей понять каждое крупное событие моей жизни". Он в трудный момент читает русские пословицы, старается понять по ним смысл того, что с ним происходит. В древности это называлось бы гаданьем. "Получалось, что беду свою надо использовать как благо. И даже, может быть, на торжество. Но как? Но как? Шифр неба оставался неразгаданным". Я читал перед тем цитату из Лихачева, что письменность должна расшифровывать этот мир знаков. Даже и тот образ: шифр - сохраняется на расстоянии многих веков. Я этим увлекся, и чем больше я читал, тем больше для меня понятен становился Солженицын как писатель, мыслитель, человек, который ближе к Иллариону Киевскому, Нестору или Аввакуму, чем к каким-нибудь поздним стилистам - Чехову, Бунину или, упаси Бог, к Набокову. Я много набрал таких сопоставлений, но хочу все же одну маленькую деталь вам сообщить. В "Поэтике древнерусской литературы" у Лихачева большой раздел посвящен миниатюре. Более сорока тысяч миниатюр на полях русских летописей он рассматривает как часть литературы. По ним читали и рассказывали историю. Какова же при этом главная задача художника? Сжать свой рассказ, сделать его более лаконичным и плотным. Это есть любимый прием Солженицына! В самом первом интервью, которое он дал, в 1966 году, он говорит: "Я стремлюсь всегда писать плотно, т. е. вместить густо в малый объем". Как он вошел в литературу? В первом опубликованном произведении действие происходило в один день. В "Круге первом" действие сплотнено в три дня. В "Красном колесе" каждый его узел содержит два-три дня. Конечно, это тот же эстетический прием. Главные, основные черты русской литературы две, мне кажется. Первая - это типичная для нее стыдливость, чопорность или целомудрие (все какие-то слова несовременные, которые как будто неприлично даже и выговаривать). Отсутствие эротизма и всего того, что называется сейчас сексом. Даже в средние века у лас не было куртуазной поэзии трубадуров. Но и больше, гораздо шире. Это стыдливость сдержанности, опасение за чрезмерность выражения своих чувств, страх ходульности, как религиозной категории - гордыни. В книжке Лихачева "Смех Древней Руси" есть очаровательный отрывок, называется "Юмор Аввакума". Он разъясняет, что вечная проблема Аввакума в том, чтобы бороться с гордыней, бороться с соблазном считать себя праведником. Как же он с ним боролся? С помощью юмора, юмористического отношения, улыбки по отношению к своим страданиям и к своим гонителям. Он пишет: "Смех Аввакума - это своеобразный религиозный смех, столь характерный для Древней Руси в целом. Это щит от соблазна гордыни, житейский выход из греха и одновременно проявление доброты к своим мучителям, терпения и смирения", приводит знаменитый отрывок: "Отстать от лошадей не смеем, а за лошадми итти не поспеем - голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет да и, повалится, колско гораздо. В ыную пору бредучи, повалилась, а иной томный же на нее набрел, тут же и повалился. Оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "Матушка-государыня, прости!" А протопопица кричит: "Что ты, батко, меня задавил?" Я пришел - на меня бедная пеняет, говоря: "Долго ли муки сия, протопоп, будет?" Я говорю: "Марковна, до самыя до смерти!" Она же вздохня отвечает: "Добро же, Петрович, ино еще побредем..." И перед той же проблемой стоял Солженицын. Представьте себе, что он публикует главное свое произведение - "Архипелаг ГУЛАГ", которое он воспринимает как завет, завещанный ему от мертвых, от тех, что не дожили, чтобы обо всем об этом сказать. Как же ему бороться с этой же опасностью ходульностью, похвальбой своими страданиями, бряцанием кандалами? Как начать? Он начинает так: "Году в 1949 напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале "Природа" Академии