Как психология сбилась с пути, а я нашел свой
«Алло, Марти! Знаю, что ты сидишь как на иголках и ждешь звонка. Вот результаты…» Треск. Жужжание. Опять треск. Затем тишина.
Я узнал голос Дороти Кантор, президента Американской психологической ассоциации, насчитывающей 160 000 членов. И она была права, когда говорила, что я сижу как на иголках. Только что завершилось голосование по ее переизбранию, и я был одним из кандидатов. Но пробовали ли вы когда-нибудь пользоваться автомобильным радиотелефоном в районе хребта Титон?
«Это про результаты выборов?» – громко спрашивает мой тесть Деннис своим характерным британским баритоном. С заднего сиденья набитого до отказа Chevrolet Suburban его едва слышно на фоне звонких голосов трех детей, распевающих песню «Еще один день» из мюзикла «Отверженные». Я закусываю губу от досады. Кто вообще втянул меня в эту политическую круговерть? Я был далеким от житейской суеты профессором с прекрасно работающей лабораторией, множеством грантов, преданными студентами, бестселлером в активе и хоть и утомительными, но терпимыми заседаниями факультета. К тому же я играл центральную роль в двух научных областях: выученной беспомощности и выученного оптимизма. Ради чего я ввязался в эту авантюру?
Мне это нужно. В ожидании, когда телефон оживет, я мысленно возвращаюсь на 40 лет назад к истокам своего пути в психологии. Внезапно всплывают образы Джинни Олбрайт, Барбары Уиллис и Салли Экерт – недосягаемых объектов романтического интереса пухленького 13-летнего еврейского мальчишки из среднего класса, оказавшегося в школе, где учатся отпрыски протестантов, чьи семьи живут в Олбани уже 300 лет, дети очень богатых евреев и католики-спортсмены. Я успешно сдал вступительные экзамены в Академию для мальчиков в Олбани в те сонные дни эпохи Эйзенхауэра, когда еще не было предварительных тестов. Поскольку из государственной школы Олбани поступить в хороший колледж было невозможно, мои родители, оба госслужащие, выгребли свои сбережения, чтобы наскрести $600 на обучение. Они были совершенно правы насчет возможностей поступить в хороший колледж, но и представить не могли, какие муки придется вытерпеть ребенку из низов, на которого будут вечно смотреть свысока ученицы Академии для девочек в Олбани и, что еще хуже, их матери.
Чем мог я заинтересовать Джинни с ее кудрявыми локонами и точеным носиком, пышногрудую Барбару или совсем уж недоступную, вечно загорелую Салли? Может, поговорить с ними об их проблемах? А что, блестящая идея! Держу пари, никто из парней не удосуживался выслушать их рассуждения о неуверенности в себе, о кошмарах и мрачных фантазиях в моменты уныния. Примерив на себя такую роль, я обосновался в обретенной нише.
«Да, Дороти. Пожалуйста, кого выбрали?»
«Голосование не…» Треск. Тишина. Это «не» было дурным предзнаменованием.
Снова погружаюсь в раздумья, на этот раз мрачные. Представляю, какой была обстановка в Вашингтоне в 1946 г. Солдаты вернулись домой из Европы и Тихоокеанского региона, некоторые с ранениями, многие с психологическими травмами. Кто займется исцелением американских ветеранов, пожертвовавших многим ради нашей свободы? Психиатры, разумеется, призвание которых – врачевание душ. Со времен Крепелина, Жане, Блейлера и Фрейда они накопили большой, хотя и не всеми одобряемый опыт лечения израненных душ. Но их катастрофически не хватает: обучение длительное (более восьми лет после получения степени бакалавра), дорогостоящее, а результат – штучный. Мало того, их услуги стоят целое состояние. Да и пять дней в неделю на кушетке – разве это действительно работает? Нельзя ли подготовить более многочисленную, менее элитарную группу профессионалов и возложить на нее заботу о лечении душевных ран ветеранов? И тогда конгресс задается вопросом: «Ведь есть же еще „психологи“, может, они помогут?»
Кто же такие психологи? Чем они зарабатывают на жизнь в 1946 г.? Сразу после Второй мировой войны психология была очень узкой профессией. Большинство психологов были учеными, исследующими базовые процессы обучения и мотивации (обычно на белых крысах), а также восприятия (обычно на белых второкурсниках). Они занимаются «чистой» наукой, мало заботясь о том, применимы ли открытые ими законы к чему-либо вообще. Те же психологи, которые ведут «прикладную» работу в академической среде или в реальном мире, преследуют три цели. Первая – лечение психических заболеваний. В основном они занимаются малопривлекательной задачей тестирования, а не терапии, которая остается прерогативой психиатров. Вторая цель, к которой стремятся психологи, работающие в промышленности, армии и школах, – сделать жизнь обычных людей более счастливой, продуктивной и насыщенной. Третья цель – выявление и развитие юных талантов, детей с чрезвычайно высоким IQ.
Закон о ветеранах 1946 г. помимо прочего привел к созданию корпуса психологов. Были выделены средства на последипломное обучение целой армии специалистов, которые вместе с психиатрами стали заниматься лечебной практикой. Многие из них помимо обслуживания ветеранов открыли частную практику и начали получать от страховых компаний плату за свои услуги. За 25 лет эти «клинические» психологи (или психотерапевты, как их стали называть) превзошли по численности всех остальных представителей профессии, вместе взятых. Во многих штатах были приняты законы, лишающие права называться «психологом» всех, кроме специалистов клинического профиля. Пост президента Американской психологической ассоциации, некогда считавшийся высшей научной честью, теперь в основном занимают психотерапевты, чьи имена академическим психологам практически неизвестны. Психология стала почти синонимом лечения психических расстройств. Ее историческая миссия – делать жизнь здоровых людей более продуктивной и полноценной – отошла на второй план, уступив место исцелению недугов, а попытки выявлять и выращивать гениев были практически заброшены.
Академические психологи с их крысами и второкурсниками поначалу не поддавались соблазнам, связанным с изучением людей с психическими проблемами. Но в 1947 г. конгресс учреждает Национальный институт психического здоровья, и начинается выделение грантов в ранее невиданных объемах. Какое-то время институт благосклонно относился к фундаментальным исследованиям психологических процессов, как нормальных, так и патологических. Но его возглавляли психиатры, и, несмотря на название и миссию, определенную конгрессом, он постепенно стал похожим на Национальный институт психических расстройств – великолепное исследовательское учреждение, но занимающееся исключительно болезнями, а не здоровьем. К 1972 г. успешные заявки на гранты должны были демонстрировать свою «значимость», то есть отношение к выявлению причин и лечению психических расстройств. Академические психологи начали направлять свои исследования в русло изучения психических недугов. Я ощутил это неумолимое давление уже при подаче своей первой заявки на грант в 1968 г. Впрочем, для меня это не было бременем, поскольку моя цель заключалась в облегчении страданий.
«Почему бы нам не отправиться в сторону Йеллоустоуна? Там наверняка есть телефоны-автоматы», – кричит моя жена Мэнди, перекрывая шум. Дети оглушительно распевают песню «Слышишь, как звучит песня разгневанного народа». Я делаю разворот и снова погружаюсь в раздумья.
Я в Итаке, штат Нью-Йорк, и на дворе 1968 г. Я второй год работаю ассистентом профессора психологии в Корнелле и всего на пару лет старше своих студентов. В аспирантуре Пенсильванского университета я вместе со Стивом Майером и Брюсом Овермиером исследовал феномен выученной беспомощности. Мы обнаружили, что собаки, подвергаемые болезненным ударам тока, которых они не могли избежать, переставали даже пытаться изменить ситуацию. Тихонько поскуливая, они покорно принимали разряды, даже когда была возможность уклониться от них. Это открытие привлекло внимание исследователей теории обучения, поскольку животных считали неспособными понять, что их действия не влияют на ситуацию, что существует случайная связь между их поведением и происходящими событиями. Основная предпосылка в этой области заключалась в том, что обучение происходит только тогда, когда действие (например, нажатие на рычаг) приводит к результату (например, к получению пищи) или когда нажатие на рычаг перестает приносить еду. В соответствии с тогдашними представлениями, животные (да и люди тоже) не могли понять, что еда появляется случайным образом независимо от нажатия на рычаг. Осознание случайности (того, что ничего не зависит от ваших действий) считалось когнитивным процессом, а теория обучения придерживалась механистического взгляда «стимул–реакция–подкрепление», исключающего мышление, убеждения и ожидания. Животные и люди, утверждала она, не способны оценивать сложные взаимосвязи, формировать ожидания относительно будущего и уж точно не могут научиться беспомощности. Таким образом, феномен выученной беспомощности бросал вызов центральным аксиомам этой области психологии.
По этой причине моих коллег интересовал не драматизм явления или его ярко выраженный патологический аспект (животные выглядели откровенно подавленными), а последствия для теории. Я же был поглощен последствиями для понимания человеческих страданий. Начиная с моей социальной роли «терапевта» для Джинни, Барбары и Салли, изучение проблем стало моим призванием. Тонкости теории обучения были для меня всего лишь промежуточными этапами на пути к научному пониманию причин и методов излечения душевных мук.
Сейчас, когда я сижу за серым стальным столом в недрах своей лаборатории, расположенной на месте перестроенной фермы в сельской местности на севере штата Нью-Йорк, у меня даже не возникает вопрос, стоит ли обсуждать значение феномена выученной беспомощности для понимания природы психических заболеваний. Моя первая заявка на грант и все последующие на протяжении 30 лет однозначно направляют мои исследования в русло поиска причин и методов лечения болезней. Через несколько лет стало недостаточно исследовать впадающих в депрессию крыс и собак, настало время изучения депрессии у людей. А еще через десятилетие перестало хватать и исследования депрессии у второкурсников. Третье издание Руководства по диагностике и статистике Американской психиатрической ассоциации (DSM–III) четко определяет, что считать настоящей депрессией, и если у пациента нет по крайней мере пяти из девяти явных симптомов, то его не считают больным. Второкурсники, если они продолжают учиться, работоспособны. У них не может быть настоящего, тяжелого заболевания – депрессивного расстройства, и поэтому они не подходят для финансируемых исследований. Поскольку большинство психологов-исследователей мирятся с требованием работать только с официально признанными пациентами, академическая психология по большей части сдается и становится прислужницей психиатрической индустрии. Психиатр Томас Сас, острослов, скептик и критик, говорит: «Психология – это обман, имитирующий другой обман под названием психиатрия».