Никита сполз по стене; тоска ворочалась под ребрами, не давая вздохнуть. Он раньше и представить не мог, что может так моментально и бесповоротно расхотеться жить. Весь ужас равнодушного мирового хаоса, вся непролазная бессмысленность житейских трепыханий вырывались сейчас из Витька… Мелькнула тень, и в освещенном окне появилась тетя Женя. Она подняла колготки с пола, скрутила их потуже и снова засунула в распахнутый рот Витька. Невыносимый звук оборвался.
Когда Никита вломился в кухню, тетя Женя старательно заматывала мужу рот скотчем — через всю голову, ламинируя редкие волосы на затылке.
— А что делать? — бодро подмигнула она Никите. — Как отойдешь от него — сразу выть начинает. А тете Жене ведь тоже спать надо. Надо тете Жене поспать или нет, а, Витенька?
Никита шагнул вперед и ушиб ногу о старую раскладушку со скомканным постельным бельем. Тетя Женя была на кухне все это время — она и спала здесь.
Похлопав Витька по пережатым прозрачной лентой щекам, она обрезала скотч.
— Его отпустить надо, — подала голос Катя, прятавшаяся у Никиты за спиной.
— Куда это?
— В лес. Он обратно хочет…
«А она почем знает?» — встревожился Никита. Ему внезапно стало немного не по себе от того, что Катя стоит за спиной, дышит в голый беззащитный загривок…
Приветливая улыбка сбежала с лица тети Жени, ниточки бровей сдвинулись.
— Ты что говоришь, деточка? А ну как он не вернется? Тебе-то, может, непонятно, а он мне муж. Уж сколько лет, дай бог.
— Но он же… он… — забормотала Катя, и растерянность, испуг в ее голосе Никиту успокоили.
— Ничего, вылечим! И хуже бывало. Или он вам спать мешает? Может, вы к условиям привыкли? Мы-то простые, по коммуналкам полжизни.
Тетя Женя даже как будто увеличилась в размерах, рыжеватые кудряшки ее взъерошились, и она, сияя лицом от своей гневной, выстраданной правоты, двинулась на Никиту и Катю. Никита отчетливо видел, как дрожит в ее прозрачных глазах придверная лампочка.
— У вас совесть есть? — шипела тетя Женя. — Совесть, а? В чужую семью лезть?!
Никита почувствовал резкую боль и запоздало понял, что тетя Женя ударила его по локтю поварешкой, которую молниеносно выхватила из раковины. Спустя секунду в стену над их головами тяжело врезалась обросшая жиром чугунная сковорода. Спасаясь от разъяренной тети Жени, Катя с Никитой выскочили на улицу и тут же на кого-то налетели. Мрачный Валерыч отодвинул судорожно хватающего ртом воздух Никиту в сторону и, сунув голову за дверь флигеля, сказал только одно слово:
— Жень.
Тетя Женя вдруг растерялась, а лицо у нее стало неимоверно несчастное. Но через секунду в глазах опять вспыхнула и задрожала от гнева одинокая голая лампочка.
— А ты чего? Самый умный, да? А знаешь, как он меня извел? За столько-то лет… знаешь, как?!
— Знаю.
Тетя Женя замотала головой, визгливо заматерилась, ткнула пальцем в собственную щеку, смятую коротким старым шрамом:
— Вот, это после него зашивали! Мало я натерпелась? Пришли чужую семью судить! Я, значит, не заслужила, чтоб муж при мне был? Чтоб спокойный, трезвый, чтоб котлетки кушал? Не заслужила я, по-вашему?!
— Жень.
Валерыч вошел во флигель и захлопнул дверь перед самым носом у сунувшегося следом Никиты. Катя шумно и с облегчением выдохнула.
Они вышли из кухни уже втроем: Витек, по-прежнему замотанный скотчем, шел между ними, как под конвоем. Тетя Женя молча и ожесточенно вытирала слезы. Когда они приблизились к калитке, за которой начинался лес, Витек беспокойно завертелся, посматривая то на жену, то на Валерыча. Валерыч потрепал его по плечу и стал отдирать прозрачную полоску, замкнувшую уста. Тетя Женя смотрела, как он неловко пытается подцепить ее, потом не выдержала, молча отпихнула руку Валерыча и сама освободила Витька и от колготок во рту, и от веревок на запястьях. Зазвенела ключами, уронила их, выругалась навзрыд и сняла с калитки замок. Витек вылетел на волю стремительно, как еле дождавшийся прогулки щенок. Он втянул ноздрями воздух, издал странный звук, похожий не то на урчание, не то на хихиканье, и уже собрался бежать в чащу, но вдруг, точно опомнившись, начал торопливо раздеваться.
Катя отвернулась и Никиту, который смотрел, как завороженный, тоже дернула за руку — неприлично.
— Откуда ты знала, что он обратно в лес хочет? — шепотом спросил Никита.
И тут сзади раздался сдавленный возглас Валерыча:
— Жень?..
Тетя Женя торопливо срывала растянутую удобными пузырями дачную одежду. И спустя несколько мгновений они стояли в серых сумерках рядом — Витек и тетя Женя, голые, тонконогие, нелепые. В этом непристойном и жалком зрелище было что-то необъяснимо героическое. Катя, Никита и Валерыч смотрели на обнаженную пару. Тетя Женя криво улыбнулась и помахала им, как из окна поезда. И голые дачники, взявшись за руки, шагнули в лесную тень и беззвучно в ней растворились.
Больше их во Вьюрках не видели. Ночной звук тоже пропал. Все с облегчением забыли и о нем, и о глупых страданиях из-за непоправимой бессмысленности жизни, недостойных взрослого, со всем смирившегося человека.
Бероев ни словом, ни взглядом не дал Никите понять, что помнит о той петле на балконе. А самогонный аппарат Витька забрал Валерыч.
Мышь
Никто не замечал, что со Светкой Бероевой что-то не так: то ли чересчур высоким оказался забор вокруг ее дома, то ли тогда дачники еще не приглядывались с подозрением друг к другу. Казалось, со дня на день прострекочет над Вьюрками вертолет или выйдут из леса натренированные парни с квадратными лицами и всех спасут. Большинству вьюрковцев даже не нужно было объяснение — лишь бы все кончилось.
Лето затягивалось. Затягивалось буквально. Судя по календарю, стоял конец августа, но ни желтых прядей на березах, ни первых прохладных ночей, ни особой августовской прозрачности воздуха не наблюдалось. Во второй раз зацвели яблони, рядом с увесистыми кабачками снова поспела клубника…
Дача пенсионера Кожебаткина по старым меркам была почти роскошная, но по новым конкуренции не выдерживала. Грязно-зеленая, деревянная, с резной верандой, она терялась среди яблонь, смородины и неистребимой сныти. В доме царил идеальный, скопческий порядок — вазочки, клееночки, до скрипа вымытые тарелки, фотографии родни на стенах. Украшать стены Кожебаткин любил, это помогало бороться со следами мушиных диверсий на обоях. Во всех комнатках рядами висели портреты, иконки, календари и журнальные пейзажи со следами маникюрных ножниц по краям. А на самом видном месте — портрет товарища Сталина. И кошка Маркиза, точно подтверждая, что место правильное, чистилась под ним на диване, подняв указующую заднюю ногу.
В ту страшную ночь пенсионер Кожебаткин проснулся от холода. Привычно чмокнул ввалившейся нижней губой, проверяя, снял ли протез, и обнаружил в своих деснах новые, твердые, крепко воткнутые штуки. Обсасывая их и удостоверяясь, что это зубы, только какие-то непривычные, он пробудился окончательно.
Огромная луна глянула сверху. Кожебаткин недовольно зажмурился. Там должна была быть не луна, а выбеленный потолок. А ниже — прямоугольники икон и портретов и градусник в виде пронзенной стеклянной трубочкой совы, по которой Кожебаткин узнал бы, действительно ли в спальне холодно или его знобит спросонья.
Кожебаткин открыл глаза. На полыхающий лунный лик набежала туча, а на самого Кожебаткина шагало из темноты чудовище — круглая кожаная башка безо всякого намека на тело, несомая длиннейшими многосуставчатыми ногами. Деловито перебирая частоколом ног, покачиваясь, словно дремлющий пассажир в метро, безмолвный урод приблизился вплотную и застыл, уставив на Кожебаткина зрительные бугорки. Это был паук-косиножка, неведомым образом увеличившийся до размеров теленка. Кожебаткин вскрикнул — и услышал писк. Рванувшись прочь, он почувствовал, что перебирает сразу и ногами, и руками, переместившимися под его мягкое круглое брюшко и злодейски укороченными, так что сохранились одни кисти и ступни. Шлепая ими по холодной и твердой поверхности, Кожебаткин покатился вперед, оглашая ночь испуганным писком, вдруг, утратив опору, упал. Свалился с узкого карниза на выложенную камнем дорожку, зашиб розовые, с микроскопическими коготками лапки и дрожащим от боли и страха комком юркнул в траву.
Мягкая тень метнулась из пионовых джунглей. Она навалилась на Кожебаткина, и словно раскаленные прутья проткнули ему грудь и живот. Истошно пища, Кожебаткин вырвался и побежал, роняя темную кровь. Тень, помедлив, снова прыгнула, приблизила к обезумевшему пенсионеру древний ацтекский лик с полупрозрачными шарами глаз, дохнула гниющей мертвечиной. И Кожебаткин с последней спасительной ясностью понял, что этого не может быть и сейчас он проснется. Он закрыл глаза, напряженно стараясь ввинтиться обратно в явь.
Кошка Маркиза, изящно сгорбившись, захрустела жирной мышью, на землю упала откушенная голова в рваном кровавом воротничке. А в своей влажной от обильного пота постели сидел, комкая пожелтевшую газету «Сад и огород», пенсионер Кожебаткин. Свеча в литровой банке, которую он экономно жег вместо настольной лампы, давно оплыла. Кожебаткин смотрел водянистыми бусинами глаз в темноту и подергивал носом.
Если бы кто-то знал эту предысторию, Вьюрки заволновались бы гораздо раньше. Но смерть обращенного в мышь настоящего Кожебаткина осталась незамеченной, а Маркиза, единственная свидетельница и убийца, ушла жить в кошачье царство Тамары Яковлевны. Поэтому вскоре пополз слух, что Кожебаткин сошел с ума. Учитывая возраст и обстоятельства, это не сильно удивило дачников. От происходящего можно было запросто спятить.
К тому же Кожебаткина не любили: он был беспокойным и малоприятным стариком. Он, к примеру, прирезал себе землю за счет участка родителей Юки и демонстративно высадил там шиповник. На собраниях Кожебаткин всегда негодовал громче всех, зачитывая по бумажке список претензий и требуя немедленно судить неплательщиков, коммунальщиков, а иногда и саму председательшу. Все вьюрковские дети знали, что за одно уворованное яблоко Кожебаткин обязательно вычислит их и явится к родителям. Даже Тамара Яковлевна и Зинаида Ивановна старались побыстрее уйти, встретив на улице распираемого недовольством и активностью пенсионера.