ержании. Я же почти сразу после прибытия в Чаттанугу приобщился к местному миру букинистики, скупая все, что попадалось у старьевщиков вдоль Маркет-стрит и, разумеется, на частных распродажах. В таких-то местах обычно попадались первые издания — за четверть доллара или за пятьдесят центов. Скоро редкими и старыми книгами было забито все место под койкой в казарме и вся комната в городе. Имелся у меня и другой интерес: поля сражений времен Гражданской войны вокруг Чаттануги — Чикамога, Миссионерский хребет, Сторожевая гора и даже Стоун-ривер — меньше чем в сотне миль от города. (В один выходной я даже добрался до Атланты.) Разумеется, я коллекционировал книги об этих сражениях, но проводил часы и на самих полях, осматривая памятники и отметки позиций обеих армий. В то время я, конечно, не сознавал, какое нудное занятие себе нашел. Не сознавал в университете и не понимал в школе, где все началось. Но замечал и испытывал некоторый стыд из-за того, что уже давно больше интересуюсь ценой книг, чем тем, что в них находится. Я не размышлял, как и почему это произошло, хотя сейчас это было бы намного проще.
Но внезапно со мной произошли перемена и пробуждение — сейчас кажется, почти одномоментно. Я доехал по Наклонной железной дороге до вершины Сторожевой горы, планируя прогуляться по парку и поискать следы — если они остались — схватки, состоявшейся там между войсками Союза и Конфедерации. Как видите, мои мысли были целиком о другой войне — не той, в которой я скоро поучаствую. Я жил не жизнью людей вокруг, но жизнью тех, кто уже пребывал в стране мертвых. Там нашел я временное укрытие. Возможно, я даже стремился влиться в ряды мертвых, но в то время точно не замечал этого стремления и не думал о его осуществлении. В голове у меня были только известные факты сражений и схваток. Как и в тот момент, когда я вышел из вагона и отправился по крытой тропинке к парку на вершине. Как только я вышел, я впервые увидел Клару Прайс, прислонившуюся к одной из деревянных опор у входа. И не могу теперь не заметить, что мы увидимся там же полгода спустя — в последний раз в конце нашего романа. В ту первую встречу мы кивнули друг другу и улыбнулись, как будто встреча была назначена. Я притворился, что хочу спросить дорогу, она притворилась, что поверила, будто это моя единственная цель. Весь тот осенний день мы провели вместе, гуляя по парку и по Западному краю горы. Она сошла к трамваю от дома отца, чтобы проводить в город сестру, и не возвращалась к себе, пока в девять часов я сам не отправился вниз.
То, что в первую же нашу встречу Клара ответила мне так просто и открыто, в военное время было обычным делом. Для молодых леди и девушек всех классов считалось, так сказать, долгом беседовать с солдатами, которым одиноко вдали от дома, и гулять с ними в первом попавшемся парке. Клара Прайс даже не подозревала об унылости моего существования или моей потребности в ней — не подозревала в тот день. Но скоро она узнает. Еще ни одну жизнь любовь не преображала так быстро и так бесповоротно, как мою. Всего через несколько дней мое чтение перестало ограничиваться книгами по военной истории Юга. Я прекратил посещать старьевщиков и домашние распродажи. Я снова читал стихи и даже писал их — с грехом пополам. Меня, разумеется, не заботило, хорошие или плохие стихи я писал. Главным было «чувство». Мне казалось, что я действительно живу — по сути, впервые с тех пор, как расстался с девочкой, у которой была прическа «боб», на Франклин-Пайк в Нэшвилле. Спустя несколько недель я проводил субботние вечера не в своей меблированной комнате, а в гостевой в родительском доме Клары на Уэст-Броу-роуд на Сторожевой горе.
Ее семья с самого начала была настроена ко мне благожелательно. Все они — вся семья — любили читать. Последующие осенние и зимние месяцы мы с Кларой пользовались их библиотекой. Мы читали друг другу вслух из Китса и Шелли, которых я там нашел, и из украшенного сборника стихов Вейчела Линдсея. В каждой книге попадался по меньшей мере один четырехлистный клевер, который Клара когда-то нашла и положила между страниц. У нее было удивительное зрительное восприятие, особенно в отношении четырехлистных клеверов, и в начале осени мы не могли пройти и десяти метров по лужайке без того, чтобы она не наклонилась сорвать очередное растение — не прерывая течения разговора. Иногда я брал взаймы книги из ее семейной библиотеки и носил с собой на пост почитать. Мне казалось очень трогательным находить засушенные четырехлистники, и вместо того, чтобы читать, я сидел на койке, уставившись в потолок казармы. Даже когда осенью похолодало, мы с Кларой часто выходили с книгой на природу. Пока мы искали хорошее место, она часто останавливалась сорвать клевер — еще зеленый среди поникших зимних трав. В библиотеке Прайсов самым недавним поэтическим сборником был томик Вейчела Линдсея, не считая маленькой розовой антологии в мягкой обложке под редакцией Харриет Монро — из тех, что можно было найти в «Вулворте». Мы прочитали и ее. Первоначально меня интересовали только переплеты, бумага, тираж и дата публикации. Но после того как Клара однажды вечером читала мне вслух антологию Харриет Монро, я и сам начал читать стихи впервые с тех пор, как окончил школу. Однажды вечером, за неделю до ее дня рождения в сентябре, я нашел в книжном магазине на Маркет-стрит красиво оформленный томик под названием «Венок рождественских стихов» под редакцией С. К. Мэйла. Я купил его для Клары и уговорил продавца завернуть в «подарочную упаковку», хоть ему и непросто было найти ее в грязной и тесной лавочке. Затем я поднялся на трамвае в гору и прошел полмили под зимним звездным небом до дома Клары. Ее родители, — которые, как мне казалось, больше походили на ее бабушку и дедушку и точно были намного старше моих родителей, — уже удалились в свои комнаты для вечернего чтения. Ее сестру я встретил в дверях — она как раз уходила. Клара всегда ожидала меня в библиотеке. Когда я вошел и сразу же вручил книгу, она зарделась и радостно мне улыбнулась — как маленькая девочка, получившая первый подарок на свой день рождения.
— Можно открыть сейчас? — спросила она.
— Ну конечно. Это предпраздничный подарок, — сказал я.
Я чувствовал, что бумагу она срывала с неподдельным нетерпением. Она раскрыла книгу со старинными и малоизвестными рождественскими произведениями. И почти тут же, не успел я и глазом моргнуть, бросилась мне на шею и поцеловала с такой любовью, что стоило усилий увлечь ее в менее заметный угол комнаты. Но она только рассмеялась. «Зачем переживать, увидят нас или нет?» — спросила она. Но я смог усадить ее на ближайший диван и вернул ей поцелуй много-много раз. Наконец она отстранилась от меня и, глядя прямо в глаза, тихо сказала: «Я хочу, чтобы однажды ты пошел со мной в спальню, Филип». Конечно, я пошел с ней в тот же вечер, и с тех пор мы были настоящими возлюбленными и воображали, что связаны вместе навсегда.
Под западным фасадом дома Прайсов, выходящим на раскинувшуюся долину Секвочи, был ручеек, который в зимнее время бурно бежал по камням, превращаясь в миниатюрный водопад, падавший каскадами по крутому горному откосу. В самые холодные дни мы с Кларой сидели рядом с ручьем и наблюдали за нежным течением прозрачной воды. Особенно мы наслаждались зрелищем, когда по краям нарастали полуостровки льда и вода словно бы силилась не замерзнуть целиком. Когда лед сковывал ручей по берегам, порою выходило солнце, и тогда поверхность множества ледяных полуостровов блистала, как осколки разбитого зеркала. Не знаю, сколько раз и как долго мы сидели вот так и глядели на воду и лед. Уверен, по меньшей мере полдюжины раз за зиму. Но особенно мне запомнилось, как однажды я нашел Клару у ручья, когда поднялся из форта Оглторп в субботний день. Тогда я привез ей целую охапку подарков. Я добирался до Сторожевой горы через Чаттанугу — без этого было не обойтись, поскольку из форта я ехал на городском трамвае, — и по пути зашел в две букинистические лавочки и другие магазины, чтобы поискать что-нибудь, что доставило бы ей радость. Кроме очаровательных первых американских изданий Суинберна и Эрнеста Доусона, я приобрел еще три маленьких гостинца: хрупкий китайский флакончик с сухими духами — не больше сантиметров пятнадцати в высоту, — шелковый шарф лавандовых и горчичных цветов и золотую булавку с крошечными рубинами — последняя стоила не меньше половины моего годового жалованья в армии. Клара открывала подарки заботливо, один за другим, и после каждого мы обнимались. Она закидывала голову и радостно смеялась, а потом мы долго сидели с ней в обнимку, в тяжелой зимней одежде, на берегу ручья.
Она была первым человеком — возможно, единственным, — кому я покупал подарки. Наградой служили ее радость и удовольствие, и мне даже нравилось, что она никогда не дарила подарков в ответ.
Всего за несколько недель до того, как Клара оставила меня и была сослана в Южную Америку, я ненадолго ездил в Мемфис — в первую очередь, чтобы повидать мать, переживавшую очередной период полного отстранения от жизни. Я провел с матерью несколько часов наедине, но не рассказывал о Кларе. Впрочем, когда она за туалетным столиком рассеянно перебирала на подносе драгоценности разной стоимости, а также другие безделушки и сувениры, я заглянул ей через плечо и на этом подносе заприметил очень красивый золотой кулон в форме четырехлистного клевера. Работа была тонкая, на каждом лепестке выгравирован клевер поменьше, а висел кулон на двойной золотой цепочке с такими невероятно маленькими звеньями, что спутанные вместе цепочки казались почти что золотой сетью. Из-за ассоциации, мгновенно вернувшей на Сторожевую гору, у меня захватило дух от его красоты. Я никогда не видел, чтобы мать его носила, и едва ли не решил, что она положила его на поднос нарочно, чтобы он попался мне на глаза. И все же, разумеется, я знал, что в действительности это была чистейшая случайность.
Я попросил у матери кулон, чтобы его разглядеть, и сказал, что у девушки, с которой я «встречаюсь» в Чаттануге, особая слабость к четырехлистным клеверам. Возможно, я, вопреки себе, намекал, чтобы мать мне его подарила, но больше я помню, что меня поразило само совпадение. Мать тут же отдала кулон и настаивала, чтобы я подарил его девушке, с которой «встречаюсь». Она нежно на меня посмотрела и сказала: «Я всегда хотела его кому-нибудь отдать. Но у твоих сестер другой вкус, и твоя подруга — самый подходящий человек. Должна тебе сказать, его мне подарил человек, которого я очень любила до того, как встретила твоего отца. Он умер — тот, о ком я говорю, — погиб из-за несчастного случая. Упал с лошади. С тех пор я невзлюбила лошадей. Я хранила этот кулон много лет — пожалуй, из-за теплых чувств, хотя их давно уже нет. Всегда прятала от твоего отца и из-за этого иногда даже переживала угрызения совести. Но больше теплых чувств не осталось. Боюсь, у меня уже ни к чему не осталось чувств. Сделай одолжение и забери его у меня. Твоя подруга — самый подходящий человек для этого кулона». Потом мать настояла, чтобы я отнес его ювелиру и тот починил одно из звеньев в цепочке и выпр