Мне всегда было стыдно из-за их упоминаний о ночных «свиданиях», хоть я и видел в воображении совсем не тех мужчин, о ком они говорили на самом деле. Даже после смерти матери редкий мой визит домой проходил без того, чтобы одна из сестер не призналась в интрижке, которую только что завершила, или интрижке, о которой подумывала в ближайшем будущем. Было неприятно представлять их с этими женственными мужчинами средних лет, но еще неприятнее — думать, что они пользовались платным эскортом. Так или иначе, их интрижка всегда либо как раз кончалась, либо только-только начиналась. О них никогда не говорили как об актуальных. А у меня, разумеется, никогда не было иллюзий относительно реального положения вещей, отчего почему-то становилось еще более неловко. И когда сестры вынуждали меня выслушивать свои признания, мы смотрели друг другу в глаза и весело смеялись — словно между нами существует идеальное понимание.
Я всегда знал, что их романы — чистая фантазия, но не знаю, знали ли они о том, что я знаю. Более того, мне было известно — и почти с твердой уверенностью, как я уже говорил, — что во время романов своей молодости обе сестры остались девственницами. Их романы были самого старомодного типа, когда консумация могла состояться только на брачном ложе. Из-за этой уверенности — или почти твердой уверенности — все разговоры о безвкусных и несуществующих интрижках дам среднего возраста становились еще более смехотворными и мучительными. В некоторых случаях, когда им уже было за пятьдесят, то Бетси, то Джо представляли меня своему знакомому мужчине и задавали один и тот же вопрос: как мне кажется, хороший ли из него выйдет супруг? И всегда в сопровождении одного и того же бессмысленного предупреждения: «Разумеется, не рассказывай о нем отцу!» И тут же на моих глазах отцу рассказывали о том же самом ухажере.
После их первых посланий о вечере в «Голубой луне» последовала целая череда писем. Там сообщалось, что отца видели не только в их «ночных клубах» (хотя в первых письмах они не признавались прямо, что присутствовали лично; так далеко они зашли уже позже), но и на нескольких балах Карнавала хлопка, в кантри-клубе или университетском клубе — разумеется, в изысканном наряде, в белом пиджаке и темных брюках. На этих балах его видели не только за «попытками потанцевать», но и наблюдали за «знакомствами» с достойными разведенными женщинами, которые всегда присутствуют на подобных мероприятиях. Сестры далее сообщили, что на этих собраниях он практически не обращал внимания на своих знакомых пожилых дам — подруг покойной матери — или даже на красивых юных дебютанток, чего уже требовала простая вежливость.
Разумеется, письма сестер не были одинаковыми слово в слово. В репортажах всегда оставалось достаточно разнообразия, чтобы не дать мне заснуть за вторым письмом, а то и вовсе его проигнорировать. Казалось, каждой сестре доставалась своя доля информации. В одном из писем Бетси перечисляла ночные заведения (прилагая точные адреса) и уточняла, на каких балах Карнавала хлопка пожилого джентльмена видели за «попытками танцевать». Сестры, похоже, обожали эту фразу. Несомненно, потому, что обе гордились собственными танцевальными умениями. Даже сейчас, когда я замечал, как их фигуры — а особенно ноги — тяжелели с каждым моим визитом, они иногда все еще тешили себя парой па, а подчас и танго, если могли убедить оркестр его сыграть. Видите ли, это я тоже узнал из их собственных разглагольствований, когда приезжал домой и они решали со мной пооткровенничать. Зачастую, когда они откровенничали, мне приходилось отворачиваться или возиться с сигаретой, чтобы скрыть румянец или, возможно, грустную улыбку при мысли о том зрелище, какое они представляют на танцплощадке кантри-клуба или одного из районных ночных заведений.
Вообще-то именно последние письма от Бетси и Джо не дали мне уснуть в ночь перед тем, как в понедельник я отправился утренним рейсом в Мемфис. Их недавние письма в основном касались похожих вечеров, проходивших в барах вроде «Голубой луны». И в этих недавних письмах, которые прибывали неделя за неделей, сохранялся тот же тон сдержанности и насмешки, а также всегда ощущение умолчания и сговора — пусть и только в том, что для меня никогда не раскрывалось присутствие самих сестер в тех же местах, где показывался отец со своими компаниями. Или, по крайней мере, не раскрывалось до последних писем. Очевидно, главной целью сестер было — несмотря на все умолчания — держать меня в курсе любых новостей. В то время они мудро решили не мешать старику в его благоглупостях.
Более того, казалось, будто он вовсе не старик, а молодой человек в семье — сын или племянник, которых у нас на самом деле не было и которому позволялись юношеские выходки, чтобы он учился на горьком опыте. И можно было подумать, будто все это позволительно потому, что взрослые тетушки уже познали мир и понимали, что молодой человек в конце концов остепенится и найдет достойную девушку, которую мы все примем в семью. Их письма неизменно переполнялись колоритными подробностями — иногда юмористическими, иногда глубокими, по большей части касающимися отца, — того, что он всегда выглядел элегантно и прилично. Сестры находили чудесным и даже отрадным, что он по-прежнему одевался с той же скрупулезной внимательностью к себе, какую выказывал всегда. И меня весьма радовало, что при этом они не упоминали ни нашу покойную мать, ни то, что это всегда было ее обязанностью и особой гордостью — до какой-то степени заведовать гардеробом отца и помогать ему одеваться с идеальным чувством стиля, которым он славился.
Думаю, здесь можно объяснить, что элегантность отца к тому моменту стала строго мемфисской элегантностью, а его мода — мемфисской модой. Уверен, что этот момент сестры так и не уловили. (К этому времени они уже слишком долго прожили в Мемфисе.) Думаю, они не понимали, что в Манхэттене или даже Нэшвилле, Ноксвилле или Чаттануге люди на улицах стали бы оборачиваться на отца, таращиться и комментировать необычный фасон пиджака или ширину полей шляпы. Тем не менее в Мемфисе он для человека своего положения и поколения был воплощением элегантности и моды. Любой понимающий прохожий в Мемфисе — особенно на Фронт-стрит или Мэдисон-авеню — на глаз бы определил, кто его чернокожий портной или какое место отец занимает в мемфисской жизни.
Но в этих последних письмах от Бетси и Жозефины были и другие детали о его внешности. После моего решения сесть на утренний самолет до Мемфиса, всю долгую ночь перед вылетом, в мысли продолжали набиваться различные подробности из их рассказов. Как-то ночью отец пришел в «Желтый попугай» со своей обычной «молоденькой девицей» под руку — и с тростью на другой руке. Эту трость с изогнутой ручкой он брал только когда у него был очередной припадок невропатии. Он остановился на пороге и повернулся сперва в одну сторону, потом в другую — словно выискивая во всем широком и тусклом зале столик. Его дочь Жозефина, которая присутствовала в заведении в эту ночь, весело наблюдала, как он замер. Она отлично знала, какое у него плохое зрение — даже с толстыми линзами в роговой оправе. Выглядел он энергичным и бодрым, писала она мне, и возвышался над всеми мужчинами поблизости. Казалось, он полностью владеет ситуацией. И все же Жозефина знала, что, не считая столиков рядом, у дверей, отец не мог отличить, какие заняты, а какие — нет. Но Джо поняла, что он делает то, за чем она часто его заставала — за чем мы все часто его заставали — в ситуациях, которыми он не владел полностью. А именно, он попросту блефовал. Он не уступал даже в маленьких битвах. Просто стоял и ждал, когда ситуация повернется в его пользу. Ждал не терпеливо, не смиренно, а с убежденной решительностью. Наконец его спутница на этот вечер направилась в сторону пустого столика. И тогда мистер Джордж отступил и пропустил вперед несколько других пар, с которыми пришел. Последовал за ними на расстоянии, но вдруг резко замер посреди зала, упершись тростью в пол, и некоторое время оставался на месте с закрытыми глазами, всем весом навалившись на трость. Жозефине казалось, что это продлилось пять минут, хотя, полагаю, на самом деле не так уж долго. И хотя дочь знала, что он переживал очередной ужасный приступ невротической боли в левой ноге, все, что она могла поделать, сидя за столом на своем «свидании», — это отвернуться от тяжелого зрелища. Другая моя сестра, чье письмо с пересказом событий в описании Жозефины последовало очень скоро, конечно же, упомянула, что Жозефина переживала за отца, но отлично знала, что он будет унижен и возмущен, если прийти ему на помощь.
И все-таки уже через четверть часа отец был на танцплощадке — в «попытках танцевать» под оглушающую музыку. А когда случился второй приступ боли, его партнерша — наверняка от смущения — просто отвернулась от него и замерла, глядя на столик, где сидели их друзья. Затем поспешила к столику и отправила одного из молодых людей присмотреть за отцом и подать трость. Между тем они с другой женщиной из компании, опустив головы, — по всей видимости, опять же от стыда, — собрали вещи за столом и теперь торопились к выходу. Возможно, они дождались снаружи, пока не присоединятся сопровождающие их мужчины, — но нельзя исключить, писала Жозефина, что они не ушли вовсе без своих сопровождающих.
Эти моменты неудач с «молоденькими девицами» Бетси и Жозефина живописали ярче всего. Возможно, из-за неоднократных неудач им казалось, что с их стороны нет нужды в возмущении или вмешательстве. Более того, если тот тип женщин, который отца интересовал, был им не по вкусу, по крайней мере, они наверняка понимали, что эти женщины не представляют очевидной угрозы порядку вещей — а именно вдовствующему статусу отца. В письмах они признавались, что сбиты с толку, почему отец продолжает ходить в «танцевальные заведения», если ему так трудно танцевать, причем туда же, где, как он знал, появляются его дочери. Мне ответ казался довольно простым. Это единственные ночные заведения, названия которых были ему известны. Именно о них он так часто слышал от дочерей. И наверняка воображал, что кажется в глазах молодых друзей не таким пожилым и куда более умудренным, если может предложить новые места для развлечений. Я уверен не только в том, что эта мысль приходила сестрам в голову, но и что она служила поводом для извращенной гордости — то, что они поставляли те самые сведения, благодаря которым он выставляет себя дураком.