Но в вечер перед отправкой в Мемфис ярче всего в памяти всплыли рассказы о самой недавней ночи отца в городе. В тот раз присутствовали обе сестры и юный Говард Мерсер — возможно, в качестве платного эскорта. Так или иначе, Бетси и Джо обе были в «Красном фонаре» с сопровождением, когда туда прибыл отец. Прибыл, как водится, с компанией людей, которых его дочери видели впервые (компания каждый раз была другой). Войдя, он тут же направился в сторону столика, где сидели Бетси и Жозефина. Пока он приближался, обе они переглянулись с удивлением и возбуждением в глазах. (Эта деталь, разумеется, поступила от Говарда и передана мне Алексом.) Не знаю — и сомневаюсь, что знали они сами, — боялись они неизбежного столкновения или же предвкушали с определенным восторгом. Во всяком случае, когда он подходил, обе дочери одновременно заметили во внешности отца нечто странное и поразительное. На нем небыло очков в роговой оправе. Либо он надел контактные линзы, либо его дочери спасены. Учитывая операцию по поводу катаракты тремя годами ранее, первое казалось крайне маловероятным. И разумеется, истинным оказалось второе. Без очков он не видел дальше носа. Наконец, перед тем как сесть с друзьями за столиком в трех метрах от дочерей, он повернулся и посмотрел в их сторону, явно не узнавая. Следующий час прошел без примечательных событий. Старик даже «попытался танцевать» и преуспел не больше, чем в прошлые ночи. Со своего места сестры время от времени видели, как отец кладет ладонь на руку «молоденькой девицы», сидящей рядом. Но, в конце концов, вернувшись с танцплощадки с отцом, эта женщина извинилась и удалилась в женскую уборную. Через несколько минут отец тоже встал и, похоже, спросив дорогу у другого человека за столом, начал осторожно пробираться к двум дверям уборных. Несомненно, он специально дождался, когда не играла музыка и потому на танцплощадке никого не было. Он справлялся неплохо — для человека без очков, — пока не достиг дверей, расположенных вплотную друг к другу в противоположном конце зала, с надписями «Дамы» и «Джентльмены». Бетси и Жозефина наблюдали за его успехами с некоторым восхищением. И каждая думала, — как они позже напишут мне, — насколько же это типично для отца. Жозефина в своем письме отметила, что отец всегда умудрялся ввязываться в сложные ситуации, но и всегда выпутывался благодаря какому-нибудь решительному маневру и в итоге оказывался в положении еще лучшем, нежели раньше. Впрочем, она упоминала об этом потому, что в данном случае дела обстояли совсем иначе.
Сестры наблюдали за происходящим с нескрываемым восхищением и, полагаю, даже удовлетворением, пока, к своему полному ужасу, не осознали — вновь одновременно: отец ошибся дверью. И тут же исчез за ней. Пропал из виду всего на несколько секунд, а когда снова появился, уже не пошел в сторону правильной. Вместо этого он направился с потерянным видом и неуверенной походкой к своему месту за столиком. Теперь уже заиграла музыка, и он маневрировал между танцующими парочками, как пьяница, пока наконец не повернул в совершенно противоположную сторону. Его щеки заметно раскраснелись — что было заметно даже на расстоянии, — и сестры предположили, что в дамской комнате он получил пощечину, а то и не одну.
Наконец один из мужчин из-за его столика заметил, что он слоняется по танцплощадке, и, наверняка решив, что это последствия выпитого, отправился на выручку. Видимо, он и остальные участники компании не заметили ошибки отца, потому что, когда он снова сел и произнес одну фразу, весь стол покатился со смеху. А отец, некоторое время глядя в пустоту, наконец опустил голову на стол и больше не поднимал. Когда через какое-то время его спутница не вернулась, одна из женщин встала и поспешила в уборную. Несколько минут туда спешно заходили и выходили официантки и другие посетительницы. А вскоре к столику отца подошел управляющий «Красного фонаря», здоровяк с черными усами и черной бабочкой, и тяжело положил ему руку на плечо. Тут же мужчина, вернувший отца с танцплощадки, помог ему подняться. Затем они вдвоем, не дожидаясь спутницы отца, забрали шляпы и пальто и удалились через боковую дверь, которую показал управляющий.
Думаю, сестры еще оставались в баре, но не так долго, чтобы определить, вернулась ли к столику подруга отца из дамской уборной. В письме Жозефины говорилось: «Ты сам видишь, до какой нелепицы доходит. Не представляю, как отец от этого оправится, но ты его знаешь. Он несгибаем. Тут ничего не поделать, можно только присматривать за дорогим стариком. Быть может, последний вечер положит конец его дурачествам. Как знать? Так или иначе, остается сохранять чувство юмора и искать в его приключениях смешную сторону. В конце концов, он все еще наш отец. Мы никуда без него, а он никуда — без нас».
7
Когда я получил звонок о миссис Стокуэлл и несчастном отце, я уже страдал от одиночества без Холли и задумывался о том, каково будет стареть в изоляции. Холли не было всего неделю, а ей уже перестали звонить на наш телефон. Думаю, при обычном положении вещей я бы, может, и поддержал беспокойство сестер об отце с некоторым даже удовольствием, но точно не подумал бы отправляться на Юг и участвовать во вмешательстве в дела помолвленной парочки, которое они планировали. Просто в целом бы чувствовал, что Бетси и Джо в своем праве и действуют по велению долга — мешают отцу выставить себя дураком окончательно и бесповоротно, раз уж он теперь в том возрасте, когда говорят про «бес в ребро». И не ставил бы под сомнение их здравый смысл в отношении их собственных интересов и завещания отца. Кто это придумал, спрашивал бы я себя, что ничем не примечательная миссис Клара Стокуэлл должна стать единственной наследницей кругленькой суммы, которую отец скопил благодаря своей очень прибыльной юридической практике за последние тридцать лет? Разумеется, никакой землей семья давно не владела — и о внуках думать не приходилось, — но надо принимать в расчет и другие пункты в описи имущества, вещи сентиментальной ценности. Например, наборы столового серебра — два старинных и один с позолоченными кофейными ложечками, — серебряные чайные сервизы и многочисленные канделябры, почти все принадлежавшие бабушке из Нэшвилла или прабабушке из Ричмонда. Была мебель еще более солидного возраста, в том числе два огромных гардероба, собранных рабами в Торнтоне, которые отец возил с собой всюду для самых ценных предметов одежды. (Возможно, возил даже в Вандербильт, когда там учился.) Потом большое количество викторианской мебели из красного дерева: зеркальный сервант, спальные гарнитуры, книжный шкаф — все это досталось от бабушки из Нэшвилла и прабабушки из Ричмонда. Памятуя об этом имуществе, которое бабушка еще в детстве приучила нас любить и почитать (хотя по-настоящему оно меня никогда не заботило), я бы вместе с сестрами задался вопросом: почему наследницей должна стать ничем не примечательная миссис Клара Стокуэлл, вдова — явно возлагавшая на это имущество такие надежды, что даже готова была выйти за восьмидесятилетнего мистера Джорджа Карвера?
Но факт остается фактом: в тот сумеречный час в Манхэттене мои собственные текущие обстоятельства оказались куда важнее, чем любые воспоминания о вещах, которыми я никогда не дорожил. Когда в то воскресенье я наконец включил свет, квартира вдруг показалась мне еще более пустой, чем за весь долгий день. Уродливая, разномастная мебель, которую мы с Холли покупали с рук из других квартир, как будто бы имела ко мне или моей жизни не больше отношения, чем семейные реликвии в Мемфисе. Мы с Холли часто думали, что собранные нами вещи выглядят довольно комично — даже когда их покупали. Друзья периодически изумлялись, когда мы им показывали дубовый стул, или стол, или прикроватную тумбочку, взятые за бесценок на какой-нибудь частной распродаже, — изумлялись, что мы в самом деле заплатили за это хоть сколько-то и привезли к себе домой. Мы оба росли в окружении совсем другой мебели, но нам казалось, что простые предметы в комнатах — доказательство того, что мы не поддались сентиментальной эстетике домашнего быта. Даже картины на стенах казались мне в ту ночь моей жизни лишенными тепла и жизненной силы. Большую часть картин мы с Холли отбирали вместе, и они представляли наши общие интеллектуальные интересы. Был там жестокий профиль венецианского дожа. Две версии математически точного изображения битвы времен Ренессанса, где рыцарские скакуны напоминали деревянных лошадок на карусели. И всяческие современные абстракции — даже мы не знали, с какой стороны у них верх. Здесь не нашлось бы ничего, что было бы мне дорого или близко. И все же теперь я остался до конца жизни наедине с этим хламом. Я завидовал Холли — в какой-то другой квартире, с каким-то другим хламом, купленным за бесценок на таких же распродажах. Меня охватывало отчаяние, стоило лишь задуматься, как от всего этого избавляться. Я не представлял, ни как приступить к процессу, ни чем заменить мебель. Придется просто уйти, все так и бросить. Это казалось самым вероятным решением. Холли думала, я не смогу комфортно обосноваться в какой-нибудь другой квартире, поэтому уговорила меня остаться и ушла сама. И уж точно я не сомневался, что никогда не смогу убедить переехать ко мне и этому хламу другую хоть сколько-нибудь молоденькую девушку. Мне вдруг пришло в голову, что в отношении мебели мое положение было противоположным положению отца.
Но тогда я вернулся мыслями к отцу. Я знал, что до момента, когда в мемфисских домах включат свет, остался еще час. И все же отчетливо представлял, что он ходит в полумраке, как только что ходил я, и зажигает свет во всех комнатах. Он был очень высоким и прямым стариком, и я видел, как он неловко наклоняется к кнопочкам на настольных лампах. Я чуть не расплакался. Он казался таким заброшенным — очень жалким и уязвимым в своем неведении, ведь в этот самый момент его дочери готовились выступить против него и говорили со мной по телефону, приглашая вступить в заговор. Неважно, что мебель вокруг состояла целиком из федералистских козеток с ножками в виде львиных лап, из банкеток, викторианских гарнитуров из красного дерева, столов из ореха, изогнутых буфетов и кроватей из розового дерева, а также очаровательных семейных портретов в позолоченных рамах. Мы с Холли никогда больше не хотели жить с такой мебелью, как у отца, — не хотели даже сильнее, чем с нашей собственной. (Хотя моя семья всегда считала эту мебель редкой коллекцией южного антиквариата, она все-таки вряд ли отличалась от обстановки, какую можно найти дома у богатой старой еврейской семьи в Кливленде.) Во всяком случае, теперь я пытался взглянуть на обстановку вокруг отца его глазами. И был уверен, что ему в окружении вещей, к которым он испытывал почтение и даже искреннюю привязанность, не менее одиноко. Из-за них одиночество могло быть даже еще более острым. Отождествив себя таким образом с отцом, я вдруг решился вернуться к телефону и купить билет на завтрашний утренний рейс. (Я почему-то всегда чувствовал приток свежей энергии, когда притворялся перед собой, что похож на своего отца. Так было даже в детстве.) Более т