Он сразу начал с того, что женится ровно в полдень, сегодня же, и хочет, чтобы я был с ним. Я ничего не сказал, но согласился, улыбнувшись и медленно кивнув. Тогда он спросил, есть ли у меня другой багаж, кроме сумки в левой руке. Когда я жестом ответил, что нет, он вновь возликовал. И я тут же понял, что отсутствие других сумок для него означало, что нас не задержит ожидание у окошка для получения багажа. Когда мы направились с ним навстречу Алексу, я заметил, как отец почти воровато озирается. И каждый следующий его шаг казался торопливее предыдущего. Уже тогда я начал подозревать, что он боится, будто мои сестры где-то затаились, готовые помешать его планам и наброситься в любой момент. Он объяснил на ходу, что они с миссис Стокуэлл уже обзавелись разрешением на вступление в брак и договорились, что в церкви их встретит пресвитерианский пастор. Разумеется, все задумывалось еще до того, как он узнал о моем присутствии на церемонии. Мой сегодняшний приезд, заверил он нежнейшим тоном, «из тех великих и прекрасных совпадений, которые отличают успех от оглушительного успеха».
— Благодаря таким совпадениям, — провозгласил он, болтая уже почти без умолку и все еще нервно поглядывая то налево, то направо, — благодаря таким совпадениям иногда жизнь и кажется достойной того, чтобы ее прожить.
Он говорил, что миссис Стокуэлл будет в не меньшем в восторге от моего присутствия, но объяснил, что не смог ее об этом предупредить. Алекс и до него-то дозвонился с новостями каких-то два часа назад, а будущая невеста в своих сегодняшних хлопотах этим утром не отвечала на звонки. Но она со своей подругой присоединится к нам в кабинете пастора без четверти двенадцать. Она, конечно, ожидает, что роль шафера исполнит Алекс Мерсер. Но вот мы уже оказались у гейта, и Алекс сам приветствовал меня с не меньшей теплотой, чем отец. Можно было подумать, будто мое прибытие — одолжение лично ему, Алексу Мерсеру. Когда мы все втроем шли решительным ускоренным шагом по большому новому аэропорту, казалось немыслимым, что отцу — восемьдесят один. Темп для двух молодых людей по бокам задавал он — и сегодня, разумеется, он был без трости. Оставалось только подумать, что по крайней мере сегодня — или в этот час — все его недуги, да и прочие свидетельства возраста целиком изгладились. Поступь его была живее, чем у сопровождавших молодых людей. Он был лучше одет и более ухожен. Даже широкополая шляпа казалась какой-то ухарской — подвернутая сзади и сдвинутая налево под небольшим углом. Ни вязаная ушанка Алекса, ни моя тирольская шляпа с узкими полями не сравнились бы с его стилем.
И все же, когда мы шли через главный зал и спускались по эскалатору к стеклянным дверям на парковку, он продолжал бросать подозрительные взгляды на каждый столб, в каждый уголок, в каждый коридор. Только когда мы прошли широкую стоянку и устроились в безопасности заднего сиденья старенького «шеви» Алекса Мерсера, отец расслабился и снова принялся мне рассказывать с искрой в голубых глазах, как он рад моему прибытию. Алекс настоял, чтобы мы с отцом сели вместе сзади, но отец не возражал, и скоро после того, как мы уселись, я почувствовал, что он взял меня под руку. Так мы просидели в течение всей поездки до пресвитерианской церкви. Как, спрашивал я себя, возможно сопротивляться такому родительскому вниманию и приязни? Но я старался сопротивляться — пусть только потому, что мне было немного стыдно за свою слабость в его присутствии. Думал я и о сестрах, гадая, вдруг они правда подстерегали где-нибудь в аэропорту — за каким-нибудь столбом, в каком-нибудь углу, за какой-нибудь журнальной стойкой или каким-нибудь автоматом с закусками, — и вдруг они действительно еще смогут вмешаться в брачные планы престарелой четы.
Но на заднем сиденье «шеви» Алекса я наконец расслабился. Я сидел, держась за руку отца, и теперь целиком находился под его чарами. Я не чувствовал себя виноватым из-за того, что, отвечая на его теплое отношение, одновременно вспоминал старые обиды. Лейтмотивом, — все это время звучавшим во мне снова и снова, как музыкальная фраза в какой-то композиции, которую я недавно купил, но еще плохо знал и с нетерпением нес домой, чтобы проиграть пластинку снова, — служила моя недавно сформулированная идея забвения. Она возобладала над всеми остальными чувствами к отцу. Мысль забыть все то, что я против него таил, была сродни мысли забыть о превратностях судьбы. И я не гордился тем, что мне это удалось. Ведь невозможно было взглянуть на сияющее лицо отца и не забыть любые настоящие или выдуманные раны, что он нанес. Так или иначе, в этот момент я снова вернулся к мудрому обобщению и истине, озарившей меня ранее. Забыть несправедливость или кажущуюся несправедливость родителей, пережитую в детстве и юности, — это важная часть любого процесса взросления. Я повторял это про себя, как урок, который когда-то в будущем придется отвечать. Частичное забвение — вот что мы все должны пройти, чтобы стать взрослыми и жить в мире с собой. Внезапно мои сестры перестали казаться мне загадкой. Я понимал все их былое поведение как никогда раньше. Даже в пятьдесят они все еще оставались девочками-подростками, которые одевались в костюмы взрослых и играли роли. Это был их способ не смотреть фактам взрослой жизни в лицо и не принимать их. Сестры не могли забыть старые травмы. Они хотели поддерживать в них жизнь. Они навсегда застыли в роли обиженных подростков.
Только мне стоило достичь этого чудесного прозрения, как я увидел, что мы сворачиваем на подъездную дорожку и описываем полукруг перед портиком пресвитерианской церкви. Я мысленно поздравил нас с тем, что обошлось без вмешательств, и пообещал себе, что сразу после церемонии отправлюсь к сестрам и улажу дела с ними. И тут я увидел на ступенях церкви молодого священника — с грустной вопросительной улыбкой на губах. В его руке был маленький голубой конверт, зловеще похожий на предмет дамской канцелярии. В машине не произнесли ни слова. Все трое, так сказать, задержали дыхание. Отец прочистил горло и сказал:
— Клары нет. Ее здесь нет. — Он говорил сквозь зубы, едва размыкая тонкие губы, сжатые очень плотно.
— Может быть, ее задержали, — предположил с надеждой Алекс на переднем сиденье, хотя, думаю, мы все мгновенно поняли, что ее не будет.
— Посмотрим-посмотрим, — снова процедил сквозь зубы отец. Начал опускать окно. Не успел священник взять ручку и открыть для него дверь, как отец практически выхватил голубой конверт из расслабленных пальцев.
— Ее нет? — спросил он, глядя во встревоженные карие глаза молодого пастора. При этом отец снял шляпу — как я понял, в знак уважения к сутане, — и передал ее подержать мне. Открывая конверт, он снова бросил взгляд на священника. — И не будет, да? — спросил он нерешительно, словно надеясь на опровержение. Потом прочел про себя записку, едва шевеля губами.
Сперва этот светлокожий, кареглазый, лысеющий священник молчал. Наконец он выдавил:
— Думаю, нет. — А после очередной паузы сказал отцу: — Но не хотите ли войти? Если поговорить, вам станет легче.
Отец поднял глаза от единственной страницы в руках. Потом снова опустил и перевернул ее, чтобы убедиться, что на другой стороне ничего нет. Больше не поднимая глаз, он ответил:
— Нет, думаю, это не поможет. — Наконец, все еще не поднимая глаз, он передал записку мне, забрал шляпу и снова надел ее.
Миссис Клара Стокуэлл рано утром отправилась «в автомобильное путешествие в Калифорнию» в компании подруги. Она будет отсутствовать три месяца, но не называла конкретный пункт назначения. В записке она говорила, что знала, какой это жестокий и трусливый поступок. Но «все сложилось так», что она поняла: в их браке не будет счастья. Ему нужно думать о детях, писала она. Прочитав записку, я услышал отца.
— Я бы мог подождать и три месяца, хоть в моем возрасте это немало.
Только тогда я понял, что, хотя он забрал письмо у пастора и снял шляпу, его левая рука все еще держала мою. И теперь он начал ее высвобождать и поглядел на меня с упреком, будто признавая, что это с самого начала был глупый жест. Все еще с запиской в руке — не смятой и не разорванной — он сидел навытяжку, в ровно надетой шляпе. Между тем Алекс прислонился лбом к рулю, а молодой священник с сочувствием смотрел через стекло, которое отец уже поднял.
— Нам лучше отправляться, — сказал наконец отец. — Хочу вернуться домой и узнать, что еще приготовили девочки.
Я не ожидал, что он скажет это так откровенно, и почувствовал шок, будто коснулся электрического провода. Но при этом на его губах играла холодная невыразительная улыбка. И это была единственная его реакция в отношении любых подозрений, что к событиям утра приложили руку Бетси и Джо, или любых подозрений, что события заговора еще не закончились.
8
От портика пресвитерианской церкви миссис Стокуэлл до порога отцовского дома была всего какая-то миля. Отец как будто забыл, что с ним в машине я и Алекс. Время от времени он кивал, поднимал брови, сжимал губы. Он явно вел сам с собой какой-то диалог, но в его поведении не виделось ни единого признака старости или маразма. Я уже видел слишком много раз, что он точно так же вел себя и в молодости. Как часто я замечал, как он сидит в стороне от всей семьи, хотя нарочито остается в той же комнате! Это значило, что его поглощала некая проблема, личная или нет, но вскоре он ее решит. Пока мы ехали через восточный конец города, он сидел, сложив руки на груди и глядя яркими голубыми глазами в спинку сиденья перед собой. На миг он оставил меня и Алекса Мерсера — своих главных сторонников в нынешнем предприятии. Тем самым он говорил нам, что с этого момента пройдет через все один, как всегда один проходил финишную прямую, но и рассчитывал, как всегда, что окружающие будут на его стороне и не оскорбятся погружением в себя или непрестанными требованиями поддержки.
Все десять-двенадцать минут поездки от церкви до дома я был уверен, что он либо отправится в Калифорнию и найдет миссис Стокуэлл, либо прождет три месяца до ее возвращения, либо найдет себе другую невесту — хотя бы ту, которая заинтересуется его деньгами, антикварной мебелью и положением в маленьком мирке Мемфиса настолько, что ее не спугнут ревнивые дочери. Я был уверен, что, несмотря на возраст и немощь, он так или иначе победит, и утешился уже той мыслью, что при его железной воле (и в наши просвещенные времена) у сестер никак не получится спровадить его в дом престарелых или на какую-нибудь хлопковую ферму у Миссисипи. Казалось невозможным, что сестры могут сделать больше, чем уже сделали, и снова