встать у него на пути. Я не знал, как именно, но понимал, что они добрались тем или иным путем до миссис Стокуэлл. Однако больше они на это явно не пойдут. Цена для их гордости будет слишком высока.
Но когда мы свернули на двухакровый участок отца между кустами самшита у въезда, я тут же увидел большой и какой-то чужеродный прямоугольный объект — перед домом, в конце двух рядов старых кедров, что росли вдоль дорожки. Дом располагался в сотне метров от улицы, и, когда мы проехали половину этого расстояния, я узнал в постороннем объекте коммерческий фургон для переездов. Я опознал его мгновенно по названию местного склада, написанного на борту большими красными буквами. Полагаю, Алекс и отец узнали его в один момент со мной. Отец наклонился вперед, чтобы приглядеться, и сказал:
— Будь я проклят! А это еще что? — Как и раньше, казалось, он говорил, не разжимая губ.
— Кто-то въезжает или кто-то уезжает? — спросил Алекс Мерсер. И когда мы подобрались ближе, я увидел трех-четырех человек, которые выставляли на траву коробки и ящики разных размеров, а также разнообразные стулья, столики и другие мелкие предметы домашней мебели. Там же, на лужайке, были Мод в черной форме и Хорас в белом халате — оба помогали заносить вещи в дом отца.
— Кто-то въезжает, — сказал я тут же, словно пробуждаясь ото сна и чувствуя необходимость все объяснить. По своей привычке в подобных случаях, теперь я думаю, что в первый же миг, когда увидел фургон, уже не сомневался, кто именно въезжает. Сестры Бетси и Жозефина переправляли все свое драгоценное и незаменимое имущество из старомодных двухэтажных домов в центре в свободные комнаты современного одноэтажного коттеджа отца в пригороде. Они отказывались от своей заветной независимости! И отказывались ради того, чтобы предотвратить любые будущие угрозы брака престарелого родителя. То, что они отказывались от заветной независимости, казалось практически невероятным. Но теперь я понял, каким сильным было их устремление, насколько они были готовы удержать отца в статусе вдовца.
Когда мы остановились перед входной дверью, Алекс наотрез отказался войти в дом или даже ступить ногой из машины. Я знал: он думал, что не сможет видеть моих сестер. А когда мы с отцом высадились и я забрал сумку с переднего сиденья по соседству с Алексом, он даже не повернулся в мою сторону. Я понял, что в этот момент он не мог видеть не только сестер. Он насмотрелся на нас всех. Но сам я не спускал с него глаз, пока он проезжал между кедрами и самшитом. При этом он ни разу не бросил назад прощального взгляда.
Когда мы с отцом зашли в двери, нас со всем радушием приветствовали Бетси и Жозефина. На обеих были скромные и простые домашние платья, вроде тех, что надевала наша мать в день переезда или во время весенней уборки. Платья были накрахмалены, сшиты из ткани вроде гринсбона[18]. По тугим складкам было заметно, что они новенькие и куплены специально. Платья яснее всего остального говорили, что Бетси и Жозефина начинают новую жизнь. Как одежда, так и манеры словно говорили, что отныне они на службе! Даже приветствуя нас, они успевали деловито раздавать приказы слугам и рабочим о том, куда «пойдут» их вещи. Но все же улучили момент, чтобы расцеловать нас с отцом. Отец улыбнулся им так же, как улыбался несколько минут назад пресвитерианскому священнику, только не смотрел на Бетси или Жозефину прямо. Даже когда он говорил, то косился в какой-то далекий уголок прихожей. Наконец, все еще не глядя на них, он произнес:
— Добро пожаловать домой, девочки, — а затем ушел по коридору в свою спальню.
Когда он был за пределами слышимости, Бетси и Жозефина сказали в один голос, переполняясь повседневными дружелюбием и семейной любовью:
— Мы вернулись в родное гнездо, Фил.
— Да, я вижу, — ответил я.
— Мод постелила тебе в кабинете отца, — сказала Жозефина.
Но я даже не отнес сумку в кабинет. Я не мог выдержать и ночи в одном доме с ними. Не мог выдержать мысли о фальшивых беседах, которые состоятся в этот вечер и в будущем. К счастью, позвонив в аэропорт, я смог купить билет на пятичасовой рейс обратно в Ла-Гвардию.
9
Возвращаясь в Нью-Йорк, я был уверен, что стал свидетелем финала вендетты моих сестер против отца. Всю следующую неделю я воображал, что пишу последнюю главу в своем повествовании о ловушке для него. Но в течение нескольких месяцев после моего возвращения произошло то, что побуждает меня вновь открыть блокнот. Я обнаружил, что должен написать некий постскриптум — то, что раньше считал невероятным.
Холли Каплан, как я уже упоминал, вернулась ко мне через несколько недель после нашего пробного расставания. Когда я прилетел из Мемфиса, ее еще не было, но через несколько дней она мне позвонила, и я съездил к ней в новую квартиру в Ист-Виллидж. Квартира, которую она снимала у подруги, оказалась еще обшарпаннее и мрачнее, чем мое жилье на 82-й улице. Попасть в нее можно было с внутреннего двора, сперва позвонив в два звонка в переднем вестибюле. Я прибыл под вечер, но освещение там было ярким благодаря фонарям, которые, похоже, работали всю ночь. На мощеном дворе, пока я шел мимо, развлекались дракой без правил трое мальчишек. На маленькой скамейке, укутавшись в меха, сидели две мамаши — по крайней мере, эти женщины были похожи на мамаш. Они увлеклись приятной и оживленной беседой и почти подчеркнуто игнорировали драку мальчишек — мне отчего-то показалось, из-за меня. Я перевел взгляд на подъезд в противоположном углу, решив не обращать внимания на шум и возню мальчишек или на их матерей.
Когда Холли открыла дверь на втором этаже, мрачность и облезлость, которую я тут же заметил за ее стройной фигурой, показалась желанным убежищем от ярких огней и гвалта во дворе. Мы вошли и сели друг напротив друга на очень жесткие стулья с прямой спинкой. Я знал, что хотел вернуть Холли на 82-ю улицу, и она сказала по телефону, что готова вернуться, если я все еще того пожелаю после нашей нынешней беседы. Мы проговорили целый час в тусклом свете единственного торшера. Вернулись наши былые безмятежность и спокойствие. Странное дело: впервые за много месяцев мы говорили о наших семьях, позволив себе коснуться темы, которая в течение многих лет была между нами запретной. Разговор начался с шокирующей новости Холли о том, что во время нашей разлуки скончалась ее мать — и скончалась как раз в момент, когда я был в Мемфисе. Сама Холли в это время ездила на похороны в Кливленд. Она не звонила мне, потому что ей казалось, что забота или безразличие к семье — чувствительный вопрос для нас обоих. Я моментально почувствовал, что в ее отношении к этой теме произошла перемена. Конечно, и я рассказал о своем катастрофическом однодневном визите в Мемфис. Я не сразу понял, к кому она проявляет больше сочувствия — к Бетси и Жозефине или к отцу. Она же ответила, что сама не знает. Месть — бесполезное и гадкое дело, сказала Холли, но вслух спросила себя, что бы почувствовала, если бы теперь ее отец заговорил о новом браке. Когда я наконец оставил ее в сумраке квартиры и вышел через ярко освещенный двор, мальчишки и мамаши занимались все тем же. Отчего-то эта картина подняла мой дух. Я подумал, что эта часть города и этот многоквартирный дом — не такое уж плохое место для жизни. Но через два дня вызвал такси, снова приехал в Ист-Виллидж и забрал Холли с вещами на 82-ю улицу.
В течение следующих дней и недель мы с Холли не говорили почти ни о чем, кроме наших семей и проблем ухода за пожилыми людьми — в частности, пожилыми родителями. Тем временем Холли получала от отца письма о его недовольстве «пенсионным домом», куда его перевезли. А мои сестры принялись писать об очередном рецидиве невропатии и старческого диабета у отца. В обоих случаях — и Холли, и меня — звали домой, пусть только чтобы порадовать пациентов. Никто из нас ехать не собирался, но мы продолжали обсуждать, что можно сделать для двух несчастных — наших отцов. Если их невозможно терпеть — пусть даже только из-за темперамента, — то как предоставлять им уход и заботу? Мы были как пара с детьми, когда ни тот, ни другой детей не хотел. Меня тронуло, как приязненно встретил меня тогда отец, и все же, оглядываясь назад, я не мог не обидеться, что так он приветствовал меня после стольких холодных лет. Тем не менее я не мог не представлять его в этом доме, под бдительным присмотром Бетси и Жозефины. Я вспоминал, как в дверях, когда уходил, Жозефина шепнула, что они с Бетси решили отойти от бизнеса по недвижимости. Это была еще большая жертва с их стороны и еще более пугающий аспект мести, чем возвращение под родительский кров. Это значило, что они могут посвятить все свое время и энергию надзору за отцовскими передвижениями. С этим осознанием я чуть не вернулся обратно в дом. Но поскольку ни одна сестра не предложила подвезти меня до аэропорта, я вызвал такси — и машина уже стояла на дорожке. Не говоря больше ни слова, я вышел и сел. Закрывая дверь, я взглянул на свои руки и увидел, что они заметно дрожат. В зеркале заднего вида я увидел свое отражение и заметил, что кровь отлила от лица. Как будто сестра шепнула мне на пороге, что стоит мне уехать, они планируют вдвоем накинуть на отца одеяло и медленно задушить.
Кливлендские письма Холли рассказывали о недовольстве ее отца. Больше всего ему не нравилась маленькая трехкомнатная квартира в его новом доме. Он перевез с собой кое-какую мебель, включая стол из красного дерева с откидной крышкой, который хотел оставить вопреки всем протестам. Он жаловался, что остальные дети и их супруги слишком его опекают и посещают чересчур часто. Когда они приходили в гости в старый дом и отец от них уставал, он всегда мог подняться — и поднимался — наверх, чтобы спрятаться на втором этаже. Но в этой маленькой квартирке прятаться было негде. Наконец, он пришел к выводу, что привез с собой слишком много мебели, и хотел раздать ее детям. Но никто ничего не брал. Все боялись того, что подумают или скажут остальные. Потому что во время похорон матери между ними уже случилась крупная ссора из-за прав на мебель, серебро и фарфор.