Иногда мать присоединялась к отцу в этих долгих поездках в северные города, а как-то весной меня и Джорджи взяли с собой в Сент-Луис, где мы даже проучились в школе месяц или полтора. Помню, тогда даже шли разговоры о том, чтобы обосноваться в Сент-Луисе навсегда. Шеклфорд считал, что это желательно. Так или иначе, ближе к концу той роковой поездки в делах страховой компании наступил кризис. Обнаружилось, что некоторые земельные владения в Миссури заложили, а полученные деньги без ведома отца перевели в другие холдинги «Шеклфорда и Ко», а именно холдинги, тоже испытывавшие финансовые трудности. Отец и мистер Шеклфорд общались по телефону ежедневно — иногда несколько раз в день. Отец нисколько не сомневался, что мистер Шеклфорд сумеет удовлетворительно разъяснить положение дел, и в итоге Льюис согласился приехать в Сент-Луис на поезде, чтобы выступить перед местным советом директоров. Однажды утром я ездил с отцом на Юнион-Стейшн, чтобы встретить Льюиса, но в поезде его не оказалось. В тот день прошли новые переговоры по телефону. Льюис не смог вырваться из-за дел в Нэшвилле. Он прибудет следующим утром. И снова я ездил с отцом на станцию, и снова Льюиса Шеклфорда не было на поезде из Нэшвилла. Мы ездили и на третье утро, но, когда он не появился, общение между ним и отцом прекратилось.
Через несколько недель мы вернулись в Нэшвилл, в наш дом на Франклин-Пайк. Но общение между отцом и Льюисом уже так и не возобновилось. Время от времени мы видели, как один из лимузинов Шеклфордов проезжал мимо нашей подъездной дорожки, но ни разу не сворачивал. А мы осторожно опускали глаза, если были у ворот, когда проезжали лимузины Шеклфордов. Скоро газеты трубили о разорении «Шеклфорд и Ко», а в нашем доме уже пошли разговоры о переезде семьи в Мемфис. Однажды старшая сестра Бетси предположила, что мистер Шеклфорд отправлял отца в Сент-Луис и Цинциннати специально, чтобы тот не присутствовал при нечестных сделках. За это отец устроил ей строгий выговор. Скоро штат Теннесси начал официальное расследование. В последовавших судебных процессах ни сторона защиты, ни сторона обвинения не просили отца давать показания. После оскорбительного предположения Бетси отец заявил всем четверым детям, что больше не желает слышать, чтобы мы произносили имя Льюиса Шеклфорда. И действительно, пройдет еще очень много времени, прежде чем это случится. Мы будем уже много лет считать себя постоянными жителями Мемфиса, и даже тогда имя не будет звучать при отце.
В своих размышлениях о прошлой жизни отца я сделал по крайней мере одно наблюдение, которого не делал раньше. Сперва — только для себя. И лишь спустя несколько месяцев я поделился им с Холли. При своем обновленном взгляде на то, как следует относиться к поведению родителей, она нашла это наблюдение достойным порицания. Более того, когда я рассказал о своих мыслях, она открыто заявила, что сегодня ложится спать одна, и дала понять, что больше не хочет обсуждать со мной тему родителей — пожилых, больных или каких угодно. И вот чем я ее так оскорбил: все предыдущие устремления и амбиции отца требовали брать в расчет риск только для одного себя, но, когда он вырвал с корнем из Нэшвилла всю семью и перевез в Мемфис, он был морально обязан брать в расчет риск для психики еще пятерых человек, и не просто молодой жены и кучи детей, а жены, которой было за сорок, и четырех молодых людей — либо подростков, либо взрослых, где самый младший уже влюбился в темноволосую девочку, с которой познакомился на ежегодной конной выставке. Уверен, с такой максимой спорить невозможно — о чем я и сказал Холли: высокие устремления и амбиции — это очень хорошо и даже похвально, пока от других людей не требуется разделить риск, созданный и предназначенный для протагониста. Это относится — по крайней мере, так мне казалось и так я убеждал Холли, — и к отцу, и к предводителю любого племени или нации. Если брать его как отдельного человека — достойно восхищения, что ему хватило смелости и выносливости начать жизнь заново в среднем возрасте. Но если брать его как отца — все случилось слишком поздно. Причем отца троих таких детей, как Бетси, Жозефина и я. Если бы мы все были лишены воображения и чуткости, как Джорджи, это бы, разумеется, не имело значения. Тогда мы бы просто почувствовали нутром — как наверняка почувствовал Джорджи, — что семья разваливается, и могли бы сбежать от катастрофы (даже если бы это значило напроситься на смерть). Из всего этого я вывел не такую уж безжалостную мысль. Мне казалось, что отцу нельзя ставить в укор его человеческую слепоту. Он не мог предвидеть опасные последствия, возникшие для жены и детей, когда он попытался выйти из постыдной и унизительной ситуации в Нэшвилле. Для него это была безнадежная ситуация, которую нужно просто скорее забыть.
Но Холли Каплан не желала и слушать. Она не осуждала мою готовность простить — если здесь требовалось прощение, но забвение — уже совсем другое дело. В наших поздних, далеко за полночь разговорах она продолжала настаивать, что забыть — значит избегать проблему. Далее она перешла к тому, что отцы правы во всех спорных ситуациях, касающихся детей. Тут уже я увидел, что она говорит глупости. И, разумеется, догадывался, что этот ее вздор вызван раскаянием или виной, которые она тогда испытывала по отношению к собственному отцу. Но я ждал, когда это признает сама Холли. А тем временем мы ходили кругами. «Но разве это вообще имеет значение?» — спрашивал я себя. Я уже видел, что моя доктрина забвения — такой же вздор, как ее мысль, что забвение не нужно. Мы как будто обсуждали, сколько ангелов уместится на кончике иглы. Или как будто два еврея в храме обсуждали какую-нибудь невразумительную моральную дилемму, или два пуританина, баптиста или методиста в захолустье Теннесси.
11
Однажды субботним утром в конце июля мы с Холли засиделись за второй или третьей чашкой кофе на завтрак. Раздался звонок — внизу почтальон оставил нашу почту. Мы вопросительно переглянулись, спрашивая одними глазами, кто пойдет за обычно неинтересными субботними письмами. В итоге спустился я — разумеется, на лифте, в довольно рассеянном состоянии, пребывая в своих мыслях. Почтовый ящик был забит счетами, рекламой и прочим. Небрежно вытащив содержимое ящика, я захлопнул крышку. Я уже вернулся в лифт, когда начал просматривать макулатуру в поисках почты первого класса. И вдруг она нашлась — письмо от одной из сестер, первое после моей неприятной мартовской истории с ними. Я перевернул конверт и увидел, что оно от Жозефины.
От обеих сестер приходили открытки для поддержания связи, но не письма. Отчего-то казалось, что писем больше не будет — никогда. Но теперь я так и видел, как Жозефина семенит по асфальтовой дорожке к старомодному почтовому ящику у ворот и поднимает маленький металлический флажок, чтобы обозначить «разносчику», что она оставила письмо. Каким непохожим, словно из другого мира, казался ее опыт отправки письма по сравнению с моим опытом получения. Пока я вскрывал конверт, казалось, что он пришел из прошлого. Даже последняя адская поездка домой скрылась в тумане. Когда я наконец присоединился к Холли в маленьком кабинете, где она еще потягивала холодный кофе, я уже открыл конверт и прочел первые строки вслух:
Дорогой Филип,
мы сняли коттедж на Совиной горе на вторую половину июля. Отец в последнее время кажется таким слабым и удрученным, что мы решили: ему пойдет на пользу перемена обстановки. Но, разумеется, ничто его так не обрадует, как твой приезд. И незачем тебе говорить, как бы этого хотелось нам с Бетси…
Тут я отдал письмо Холли, и она — со своей новой заботой о моих отношениях с отцом — дочитала мне остальное вслух. Деталей о том, насколько отец слаб или удручен, не было, зато было много, слишком много подробностей о жилье на Совиной горе: сколько спален и туалетов в коттедже, кому он принадлежал, как они планируют питаться в гостинице Совиной горы. Отложив письмо, Холли сочувственно произнесла: «Кажется, тебе лучше съездить».
Совиная гора — старинный курорт в Камберлендских горах, или, как иногда говорят, на Камберлендском плато. Как ни называй этот географический объект, это гряда из низких гор, которая идет с севера на юг и отделяет Восточный Теннесси от Среднего. Маленький курорт на вершине одной из горбатых гор находится сравнительно недалеко от границы Алабамы и Джорджии и так близко к Чаттануге — каких-то шестьдесят километров, — что в этом городе вряд ли кто-нибудь подумает ехать туда в отпуск. Нэшвилл, в свою очередь, уже достаточно близок (в ста двадцати километрах к северо-западу), чтобы местные держали на Совиной горе дачи для визитов на выходных, но редко принимали ее всерьез как модный летний курорт. А вот для Мемфиса это ближайшее высокогорье в радиусе четырехсот километров, и потому в некоторых кругах это место считается довольно модным для посещения в июле — августе. Когда наша семья только переехала в Мемфис, мы посмеивались над тем, что люди отзываются о Совиной горе в таком духе, будто ездят в Эшвилл, Хайлендс или Хот-Спрингс в штате Вирджиния. В те дни и ноги моих сестер там бы не было, ни при каких обстоятельствах. Но теперь для них все изменилось — по крайней мере, так я понял. Многие их близкие друзья проводили на горе все лето, а поскольку поездка занимала не больше половины дня, они решили, что отец даже в своем слабом состоянии легко перенесет дорогу.
«Гостиница Совиной горы» всегда считалась пожароопасной — и, собственно говоря, сгорела дотла в январскую ночь всего через полгода после событий, которые я хочу описать. Для нас этот пожар не представляет интереса, раз произошел много позже. Я упоминаю о нем только потому, что невозможно было посмотреть на старую деревянную постройку и не подумать: «Да это же просто пороховой погреб!» Уже много лет никто не желал занимать там верхние комнаты. Использовались только номера на первом этаже — и там же, конечно, находилась столовая, невероятно популярная у летних отдыхающих. В течение двух недель в июле, когда сестры отвезли туда отца и к ним присоединился я, вестибюль и столовая гостиницы представляли собой весьма оживленную сцену.