Вызов в Мемфис — страница 9 из 32

Полагаю, могу категорически утверждать, что не только мой друг Алекс Мерсер, но и все, кто жил на восточной стороне Мемфиса и знал женщин вроде моих сестер, понимали, какими должны быть чувства Бетси и Жозефины после недавней кончины их пожилой матери. Могло произойти и что-то похуже, чем в случае с полковником Филдингом, судьей Гастоном или мистером Мэннингом.

Но, к счастью, ничего, разумеется, не произошло, по крайней мере с этими дамами. Мои сестры не проявили никакой обиды к новой роли отца. Всего через месяц — даже через какие-то недели — после смерти матери уже начали циркулировать разнообразные «забавные анекдоты», которые явно распространяли сами Бетси и Джо. То были вполне юмористические и добродушные байки — обходительные, даже ласковые повести о том, как за мистером Джорджем «ухаживают» восьмидесятилетние и девяностолетние леди — так сказать, знатные дамы Мемфиса. Некоторые даже отряжали чернокожих шоферов в ливрее, чтобы доставить старого вдовца пред свои очи, а если во время ужина погода менялась в худшую сторону или вечер попросту затягивался, хозяйка приглашала импозантного мистера Джорджа Карвера занять на ночь надушенную лавандой гостевую комнату.

Сообщалось и о пикантных инцидентах и эпизодах: о смехе на крыльце после полуночи и даже о вскриках в саду, о том, что перед уходом мистер Джордж у зеркала в прихожей надевал шляпу поперек — возможно, слегка под мухой, причем как он, так и дамы, — и что из-за шляпы дамы его звали «мистером Бонапартом». Никто не знал, на что намекали эти истории, потому что никто не знает, чем вообще занимаются настолько старые люди по вечерам. Обычно об этом совестно даже думать. Но мои сестры, Бетси и Жозефина Карвер, явно наслаждались повестями о жизнелюбивых отношениях отца с пожилыми дамами. Такие истории не могли не быть невинными, настаивали они. Да, отец выставлялся в смехотворном и нелепом свете, но сестры не имели ничего против. В конце концов, снова заверил меня Алекс, сестры же не хотели, чтобы мистер Джордж тосковал по «мисс Минте» — так Алекс всегда называл мою мать.

К этому времени обе мои сестры прославились в Мемфисе своим метким, хотя и подчас жестоким чувством юмора. Они были известны тем, что выдумывали остроумные истории о своих друзьях и сверстниках. Мы все были знакомы с этим стилем юмора у южных дам определенного возраста. И теперь внезапный поток подобных историй от Бетси и Джо мог бы показаться предсказуемым и вполне приемлемым, если бы мистер Джордж не приходился им обожаемым отцом и если бы они не были хорошо известны как папины дочки. Разве это был бы не тот самый вид юмора, который они так любили? По крайней мере, все, кто знал моих сестер, уже в течение многих лет приучились выслушивать подобные насмешки.

И все же ушам Алекса Мерсера насмешки над мистером Джорджем, всегда занимавшим особое место в его сердце, представлялись столь же неподобающими, сколь непредсказуемыми. Алекс оказался не готов к легкомысленному отношению к вечерам отца с пожилыми дамами, а из-за какой-то двусмысленности в историях ему становилось неспокойно при мысли о том, что в ситуацию неизбежно буду вовлечен я, их брат. Я был не только ближайшим другом Алекса, но и человеком, чей образ жизни в далеком Манхэттене временами его тревожил, а временами, как мне кажется, приносил опосредованное удовольствие. В моей свободной и независимой жизни есть некая безмятежность, какой семьянин из Мемфиса не может не позавидовать, а особенно если учесть, что я живу с женщиной практически на пятнадцать лет моложе меня и вожу дружбу с интеллектуалами, не больше моего отягощенными скучными практическими вопросами быта. Алексу казалось, я буду шокирован, если события на родине пойдут в том направлении, в котором, по его мысли, они пойдут непременно, то есть я буду шокирован, если он не подготовит меня к этой неизбежности. Сестры, разумеется, пересказывали в письмах кое-какие из своих историй об отце. Но, возможно, в письмах невозможно прочувствовать то воздействие, что прочувствовал на себе Алекс Мерсер, слушая вживую, как сестры рассказывали свои анекдоты на званых вечерах. Ибо оскорбительными Алекс находил их манеры и тон.

В своем ответе на предостережения Алекса я сказал, что оскорбительность коренится исключительно в манере и тоне Бетси и Жозефины и что, возможно, это всего лишь способ моих сестер сделать историю забавной. Я сказал, что предполагаю, это получается у них само собой — ведь они всегда рассказывали подобные истории о друзьях тем же благопристойным, но в то же время двусмысленным образом. Я знал, что вся двусмысленность могла ограничиваться тем, как они закатывали глаза или воздевали выщипанные брови. (Хотя к этому времени Бетси и Жозефина уже не могли скрыть признаки возраста, они по-прежнему выщипывали брови и брили ноги, как в девятнадцать лет.) Я был не понаслышке знаком с тем, что до меня доносил Алекс. В былые дни он и я часто бывали на тех больших рождественских праздниках в Мемфисе, которые посещают и стар и млад, и там порою видели моих сестер в окружении преданной группы сверстников, кому они щекотали чувства очередным из своих невинных на первый взгляд анекдотов. Такие сценки не забываются. В какой-то момент благопристойный голос Бетси — а возможно, Жозефины (теперь их голоса стали так похожи) — дрожал и надламывался как будто нарочно, словно подчеркивая деликатность чувств дамы. Это часто слышалось в речи дам с Юга из поколения моей матери. Но тут же в компании друзей раздавался взрыв смеха — на который дамы поколения матери (во всяком случае, в Нэшвилле) уж точно были не способны, — и каждый понимал, что всего лишь сказав одну фразу, или закатив глаза, или искусно воздев выщипанную бровь, Бетси или Жозефина превратили всю невинную историю в натуральную непристойность.

Разумеется, все это было очень добродушно. Но их истории об отце даже без закатывающихся глаз и воздетых бровей казались почти слишком веселыми и слишком добродушными. Слишком добродушными, чтобы им поверить. Почему-то Алексу и некоторым другим слушателям в кружке становилось неспокойно — неспокойно за благополучие отца. Но, несмотря на все письма Алекса, я, Филип Карвер — в своей далекой нью-йоркской квартире — не желал об этом и слушать! Все мы должны только приветствовать благодушие моих сестер, писал я Алексу. Конечно же, их шутки по этому поводу следует воспринимать как позитивную перемену. Конечно же, ее нельзя было предвидеть. Подумать только, писал я, там, в Мемфисе, стало возможным, что дети средних лет — да еще две любящие незамужние дочери — ведут себя так снисходительно и великодушно по отношению к овдовевшему старому отцу, — который, как известно, обладает немалым состоянием. Ведь вполне очевидно, что эти дочери не намерены сослать мистера Джорджа Карвера в какой-нибудь «особняк на плантации» в дельте Миссисипи или в хорошо охраняемую «частную больницу» в Восточном Мемфисе.

Если и бывали моменты, когда я сомневался в искренности своих сестер в текущих обстоятельствах, то, думаю, только потому, что любому было бы тяжело поверить, что существуют такие мемфисские женщины — существуют у всех на виду, — которые умеют мириться с теми переменами и поворотами в жизни старика отца, что весьма возмутили бы таких же женщин в прошлом поколении. Алексу Мерсеру в этот период казалось, что наступило, без преувеличения, новое тысячелетие. «Возможно ли, — выразился Алекс в письме на свой риторический, академический манер, — что за два прошедших десятилетия, пока мир учился признавать права молодежи, права женщин и права цветных рас, он научился уважать и права стариков — по крайней мере, право старого вдовца жить своей жизнью, как он сам того пожелает?» Лично мне, в Нью-Йорке, самым славным и непостижимым в этой ситуации казалось не то, что это могло случиться в мире в принципе, но то, что это могло случиться в мелком старинном мирке Мемфиса.


Должен сказать, что, несмотря на всю естественную привязанность, которую я испытывал к моим сестрам, и несмотря на всю мою благодарность за их помощь в моем окончательном отъезде из Мемфиса, когда мне еще не было тридцати, и несмотря на благодарность за то, что они пытались помочь мне еще раньше, когда я хотел жениться на девушке, в которую был влюблен в Чаттануге (и больше я никого так не любил), все же каждый раз, когда я возвращался домой, особенно в последние годы, я боялся их вида — то есть первого взгляда — и еще больше боялся моего первого разговора с ними после приезда.

Я уже упоминал об их независимой жизни. Более того, свой необычный тип независимости они на протяжении многих лет как будто ценили превыше всего на свете. А перед отцом отчего-то испытывали необходимость утверждать эту независимость все энергичнее с каждым годом. Хотя они уступили ему, когда не вышли за своих возлюбленных в молодости, в последующие годы они чувствовали себя вправе не уступать более ни в чем. Во время переезда в Мемфис обе девушки поверили, что их согласие, их послушание, их моральная поддержка — самое важное в жизни отца. И они согласились, послушались, поддержали — и не вышли замуж. Но когда семейный кризис наконец миновал, они стали известны как две самые независимые молодые дамы во всем Мемфисе и прослыли, если верить Алексу Мерсеру, «этими ужасными девчонками из Нэшвилла», а в итоге и «самыми большими безобразницами, что проникали в ряды мемфисской Младшей лиги».

Хотя, по моему твердому убеждению, ни одна из сестер по сей день не спала с мужчиной (и я полагаю, что у меня есть веские доказательства), практически с самого переезда в Мемфис они, казалось, были полны решимости создать впечатление — как в разговоре, так и в поступках, — что это был их едва ли не еженощный ритуал. Мои самые первые воспоминания о сестрах, разумеется, — нэшвиллские, когда они казались нежными, благовоспитанными, кроткими — южанками. Такими их наверняка запомнил весь Нэшвилл. Но в Мемфисе почти с самого начала они стали известны как две молодые леди, которые живут независимо, что обычно могут позволить себе только молодые джентльмены. Они очень рано — и вопреки протестам отца — занялись бизнесом по продаже недвижимости. Они играли в гольф и теннис, плавали и без труда могли одолеть мужчин, которые решались бросить им вызов в этих видах спорта. Они вовсе не стали мужеподобными во внешности, манерах или поведении, но ясно давали понять, что не уступят ни одному представителю сильного пола. Скоро они учредили собственную фирму по продаже недвижимости — вместо того, чтобы и дальше работать в подчинении у мужчин-«риелторов» (этот термин тогда только входил в обиход, и отец его высмеивал как «мемфисский вульгаризм»). А затем, даже не спросившись у отца, они купили собственные дома всего в нескольких кварталах от места, где тогда жили родители, и зажили обособленно.