анизует свой материал, разум придает ему окончательную форму. В этом процессе все взаимодействует и все взаимосвязано: разум, ассоциация, аналогия, память. Поставим вопрос иначе — может ли разум обойтись без фантазии? То, что разум называет интуицией, и есть фантазия, иррациональное — без этой питательной среды ему не обойтись. Но если разум правит единолично, если человеческий дух ставит перед собой единственную цель — все понять, рассудок иссушит фантазию. Понятый мир станет смертельно скучным, а для человеческого духа в равной степени необходимы загадки и решения, хаос и порядок. А потому, насколько мир становится рациональным, настолько в нем прибавляется иррационального. Рационализм стремится к порядку и отсутствию противоречий, иррационализм черпает силы из беспорядка, противоречий и путаницы. Но иррациональное множится еще и благодаря свойству самого иррационализма — его способности создавать иррациональные порядки и иррациональное отсутствие противоречий. И эти иррациональные мнимые истины действуют на человеческий дух так же, как на него подействовал бы понятый мир. Догматичный мир столь же ужасен, как и мир, ставший полностью понятным. Количество иррационального увеличивается, как защита от рационального, но! — иррационального тоже, а проявления можно у видеть во всем: в попытке определенных западных политиков перевести проблему Восток — Запад в идеологический конфликт, вместо того чтобы искать пути взаимодействия; в вере, что все зависит от государства, даже личное счастье выводится из него, странным образом с этой верой сочетается понимание, что власть государства вот-вот станет безграничной, а бюрократический аппарат бесконтрольным — как будто зависимость от государства не является условием его власти; в противоречии между желаниями и последствиями этих желаний; в идеологическом голоде и абсолютной уверенности, что ошибки идеологии кроются не в самой идеологии, а в человеке; в поиске новых религий — очередь к «учителям» не уменьшается; в растущем значении астрологии; в беспомощности перед естественными науками, которые скоро станут тайными (кто-нибудь еще может разобраться в современной ядерной физике, биологии, теориях познания и проч.?); а эти чудовищные хитросплетения в экономике! — невольно заподозришь, что все давно уже в руках темных сил (чувство бессилия перед транснациональными корпорациями, которые и сами уже стали иррациональными, самостоятельные и неподконтрольные гигантские экономические организации, разрастающиеся как раковые опухоли, — разве это не иррациональное чувство?); наконец, в технике, задача которой заключается в бесперебойном функционировании, задумываться о последствиях, видимо, время еще не пришло; техника, как и наука, тоже станет тайной, вовсе не потому, что будет храниться в тайне: сверхсложные технические средства, а главное — их количество будут пониматься нетехником как нечто недоступное пониманию; перечислять можно до бесконечности, когда-нибудь иррациональным люди станут считать самое рациональное — так смирялись с богами, ведь их не нужно было понимать. Пожалуй, читатель насторожился: детерминизм, дедукция, догматизм, иррационализм. Могло показаться, что, размышляя вполне рационально, я все-таки смешал в кучу много такого, что никак между собой не соотносится. Дедукция предполагает чрезвычайно острое мышление. Если я объявлю это мышление иррациональным, то сам впаду в противоречие. Но вернемся к математике. Пока математика, как мышление в понятиях, рассматривает себя в качестве истины «в себе», она рациональна; если математика — истина «сама по себе», сродни метафизике, она иррациональна. То же можно сказать и о религиях: понимаемые как истины «в себе» — они рациональны, это необходимые фикции; если они преподносят себя как истины «сами по себе», то становятся иррациональными. Как уже говорилось, не только у фантазии, но и у разума есть предрасположенность к иррациональному. И если иррациональное торжествует над разумом, происходят религиозные войны, хотя между религиями может быть только одно отношение, когда верующие в полной мере осознают, что предмет их веры есть нечто недоказуемое, субъективное, — отношение толерантности. (То же самое относится к наукам. Объективная наука в принципе невозможна, постижение — это проблема интерпретации.) Но сложность в том и заключается, что истинно верующий воспринимает то, во что он верит (именно потому, что он верит), не как истину «в себе», а как истину «саму по себе». А вот рациональный верующий находится в противоречии с самим собой и принужден свою веру выражать в иррациональной форме — credo quia absurdum[25]. Такое же противоречие мы будем наблюдать и у политиков: если политик осознает, что политические догмы истинны только «в себе», то он использует или может использовать их в качестве рабочих гипотез, подвергая постоянной проверке, а при необходимости тут же отказываясь от них. И тогда он будет рациональным политиком. Если же он верит, что догмы истинны «сами по себе», он превращается в иррационального политика. Такая уверенность может сыграть роковую роль, ведь политика интересует скорее сама власть (он либо рвется к ней, либо уже завоевал ее), нежели вопрос, что есть его идеология — истина «в себе» или «сама по себе»? Предположим, политик решил провести в жизнь определенную идеологию: чем отвлеченнее эта идеология, тем больше она противоречит природе человека.
II
Политик уподобляется Прокрусту, который соорудил два ложа и подгонял людей под их размер. В действительности этого великана звали Полипемон, он был первым известным нам идеологическим политиком. В Коридале, его родной местности, расположенной недалеко от Аттики, жили люди очень высокого, даже исполинского роста, так что их смело можно было назвать великанами, и люди среднего роста и телосложения. Естественно, подобное различие между людьми привело к тому, что великаны стали всячески притеснять обычных людей. Так бы оно и шло, но из Афин повеяло ветерком разума, и Полипемон (а это был прямо-таки гигант из гигантов) призадумался над очевидным неравенством людей. Неделями бродил он по окрестностям, пытаясь понять: почему люди не равны и можно ли исправить это неравенство? И вот однажды Полипемон, который отныне стал звать себя Прокрустом (вытягивателем), сделал два ложа: одно для великанов, второе для обычных людей. На ложе для невеликанов он укладывал великанов и отрубал им ноги — вровень с краем ложа, невеликанов же укладывал на ложе для великанов и вытягивал их тела до размеров этого великанского ложа. Дыхание Афины Паллады и было тем ветерком, который подвиг гиганта к раздумьям; богиня мудрости и разума, чувствуя свою ответственность за происходящее в Коридале, явилась Прокрусту и спросила, что это он вытворяет. «Твоя мудрость, богиня, направляет меня! — ответил гигант. — Я долго думал о неравенстве людей, ведь это вопиющая несправедливость. И вдруг меня озарила мысль — все люди должны быть равны, вот тогда мир станет справедливым и разумным. В нашей местности живут великаны и невеликаны, и великаны притесняют невеликанов. Налицо двойное неравенство: люди не равны между собой по своим качествам и по своим поступкам. Разумно ли это? Нет! Я мог бы из великанов сделать невеликанов, отрубив им ноги, и остановиться, но это лишь породит новую несправедливость — невеликаны станут притеснять калек-невеликанов, то есть великанов, которых я искалечил. Опять неразумно!.. Можно поступить иначе и вытягивать невеликанов до размеров великанов, но тогда мы вернемся, по сути, к исходному неравенству: калеки-великаны — бывшие невеликаны — будут по-прежнему беспомощны перед произволом великанов. Вновь бессмыслица! А потому у меня есть только один путь установить справедливый порядок и равенство между людьми: у великанов есть право быть невеликанами, за невеликанами сохраняется право быть великанами. Вот я и действую по этому принципу: великанам отсекаю ноги, и они становятся такими же маленькими, как невеликаны, а невеликанов вытягиваю до размеров великанов. Благодаря этой операции и те, и другие становятся калеками — если выживают, конечно, — то есть становятся равными; если же люди не переносят операции и умирают, то умирают как равные, перед смертью, как говорится, все равны. Вот это действительно разумный подход». Афина Паллада в полном недоумении вернулась в Афины, слова Прокруста лишили богиню дара речи. Это был первый случай, когда Афина не смогла найти никаких возражений, выслушав идеологическую речь. Молчание богини окончательно убедило Прокруста в том, что его рассуждения разумны и действия верны, — и он с удвоенной силой продолжал калечить людей. Своим жертвам гигант не уставал разъяснять, что все происходит во имя справедливости: великан по праву должен стать невеликаном, и наоборот. Коридал превратился в сущий ад, стонами несчастных полнилась вся греческая земля. А что же боги? Боги в смущении заткнули уши, чтобы только не слышать людских стонов, ведь и они ничего не смогли возразить Прокрусту. Ладно стоны — неприятнее всего было слышать проклятья, в конце концов боги просто отключили звук в своем телевизоре — да, техника у богов была более совершенной, чем у людей. Мольбы о помощи, крики, стоны и проклятья из Коридала больше не доносились до богов; конечно, отключив звук, они перестали слышать и то, что происходило в других уголках земли, но это уже не имело значения: боги больше не вмешивались в человеческую историю.
Великаны и невеликаны проклинали калечившего их Прокруста, калеки-великаны и калеки-невеликаны проклинали его; проклятья неслись из могил тех, кто не смог перенести жестокую процедуру. Прокруст недоумевал — он-то считал себя благодетелем, а потому никак не мог понять причину людского недовольства. Вообще этот гигант был очень восприимчивым и чутким: решив, что все дело в методе, он изготовил для обоих своих лож новые матрасы — необычайно мягкие и удобные. Но странное дело, жители Коридала продолжали стонать и проклинать его. «По-видимому, божественная мудрость открылась только мне, — рассуждал Прокруст, — и остается непонятной для других людей. Их необходимо урезонить иным образом». Теперь Прокруст убеждал свою новую жертву так: «Принять страдания на отведенном для тебя ложе — это уже героический поступок. Но страдания тем более героические, ведь ложе сделано из дерева, которое выросло на твоей родной земле». Обоснование для пыток не менее иррациональное, только теперь взывавшее к патриотическим чувствам. И действительно, некоторые великаны и невеликаны отныне добровольно укладывались на ложе, постепенно стоны и возгласы проклятий стали стихать. Человек всегда находит оправдание своим поступкам, и именно так он стремится утешить себя в страданиях. Некоторым калекам-великанам и калекам-невеликанам уже казалось, что они искалечены ради светлого будущего; по меньшей мере, их потомки не будут подвергаться жестоким пыткам, поскольку в процессе эволюции, постепенно приспосабливаясь, великанши начнут производить на свет калек-невеликанов, а невеликанши — калек-великанов, и со временем отпадет необходимость в жестоких операциях. Другие даже рады были умереть, поскольку надеялись, что в загробной жизни больше не будет никаких мучений и пыток. Иррацио