Голод
От голода и дистрофии люди не только мучились и умирали… Григорий Горевой, сидя у мерцающего экрана «Редута», напряженно следил за передвижением группы вражеских самолетов вдоль линии фронта. И тут он… ослеп! Начал с усилием тереть глаза — не помогло. Навалившаяся чернота давила чудовищной тяжестью, словно оказался Григорий под сводами рухнувшей на него пещеры. Стало невозможно дышать. Сразу вспомнились одесские катакомбы, когда он подростком отстал от отчаянной дворовой компании, решившей пройти испытание темнотой в душных лабиринтах. Тогда от жуткого страха, что он остался один в подземелье, Гриша заревел белугой, зовя на помощь… маму. Прилипло потом к нему с легкой руки пацанов: «Мамуля», — и он настолько привык к такому обращению, что откликался на него охотней и проворней, чем на имя Григорий.
Но теперь, хоть и зовут его малышом, не реветь же! «Может, отключилась электроэнергия?» — с надеждой подумал он и нервно закричал:
— Включите аварийный свет!
— Зачем? И так все в норме, — услышал он спокойный голос инженера установки, в котором вдруг прозвучала тревога: — Что с вами, Горевой?!
— Н-не вижу… Я ничего не вижу!
Его вывели из фургона, осторожно спустили по лесенке вниз. Обычно после затемненной аппаратной снег искрился до рези в глазах. Но сейчас все по-прежнему оставалось во мраке. Лишь колкий ветер обдувал покрытое испариной лицо.
— Наверное, голод дает знать себя, — прошептал он. — Сейчас должно пройти…
Но как ни глубоко вдыхал Григорий морозный воздух, как ни отпаивали его потом товарищи в землянке горячим кипятком с двойной добавкой сухарей — тщетно! Слепота не отступала.
Воентехник Дюрич принял решение эвакуировать Горевого в Ленинград. По трапу Григория ввели на один из кораблей, который вслед за теплоходом «Тазуя» шел к городу. Посадили на скамью в каком-то промозглом помещении.
— Ну, бывай, малыш! Поскорее выздоравливай, — дружески хлопнул его по плечу младший воентехник. — Я позвонил, на пристани тебя будут встречать.
Дюрич ушел, тихо плеснула вода за бортом. Григорию показалось, что он один на всем белом свете. Оставаться на месте было невмоготу, и он на ощупь, с опаской ступая, стал пробираться к выходу.
— Вы куда, товарищ? — кто-то взял его за локоть.
— Скажите, сейчас ночь? — спросил Горевой упавшим голосом.
— Да. Сосните чуток, не растрачивайте попусту силы.
— Нет. Проводите меня, пожалуйста, на воздух.
На палубе пронизывало до костей. Кто-то тихо, наверное, шагах в двух от него, переговаривался:
— Луна-злодейка разгулялась, черт бы ее побрал. У Петергофа перед немчурой высветит транспорт, как на экране.
— Плевать. Семи смертям не бывать, а один летальный исход неизбежен.
— Вчера фашисты баржу потопили, на которой переправлялся госпиталь. Слышал?
— Слыхал. Битый лед, черная вода — будь она проклята! Бр-р-ры…
— Я плавать не умею.
— Тебе легче…
Григория затрясло от озноба, захотелось крикнуть: «Помолчите, вы! Я ведь тоже плавать еще не научился, но не объявляю об этом направо и налево». Но в этот момент прозвучала команда:
— Всем стать к борту, приготовить гранаты!
Горевой услышал вокруг себя движение. Растопырив руки, пальцами ухватил кого-то за бушлат.
— Чего надо?!
— А зачем гранаты? — спросил Григорий.
— Фу ты, пацан. Идешь в город и не знаешь, что фрицы наладились по льду к фарватеру подбираться, наши суда обстреливать.
— Дайте и мне гранату… И проводите меня, пожалуйста, а то ненароком за борт грохнусь, будет тогда потеха, — скривил Горевой губы в жалкой улыбке.
— Да ты, оказывается, незрячий! Как же ты, парень, на юте оказался? Ну-ка дуй на камбуз. Скажешь: комиссар приказал чаем напоить.
— Не нужен мне ваш чай. Я хочу здесь быть, рядом с вами!
— Гляди-ка, маленький, а горластый. Ладно, стой рядом со мной. Но только без глупостей!..
По возгласам матросов, коротким командам Горевому ясно представилась вся картина происходящего. На вражеском берегу вспыхнул прожектор, и идущий впереди ледокол вот-вот должен был пересечь острый луч. Но тут затарахтел По-2, полоса света взметнулась ввысь. Словно стрекоза в паутине, «тихоход» затрепыхался в ней. Зачавкали вразнобой крупнокалиберные пулеметы, посылая в небо огненные трассы. Но самолет крутнул маневр, скрылся в темноте, и вдруг засвистели бомбы. На берегу рвануло раз, другой. Прожектор погас.
— Каков наш спаситель, а? Видал?! — ткнул в бок Горевого комиссар корабля.
— Да! Видел! — закивал, восторженно улыбаясь, Григорий.
— То-то же, малыш, так держать! — привлек по-братски Горевого к себе комиссар, осторожно промокая тыльной стороной ладони его щеки, влажные от слез, стекающих из широко открытых глаз под напором встречного ветра.
Нет, никогда не забудет Григорий Иванович Горевой тот переход из Кронштадта…
…А в Лесном, в штабе радиобатальона, его командование не на шутку растревожилось известиями, поступающими с «дозоров». Не только Григорий Горевой потерял зрение. Не различали развертки на экранах осциллографов старшие операторы Лозовой, Тумаринсон, Егоров, Путютин… Восемь бойцов, являвшихся глазами «Редутов», не могли своими глазами смотреть на белый свет. Пока восемь…
— Что будем делать? Товарищ военврач третьего ранга, не медлите, говорите, что делать?!
— Необходимы витамины, товарищ капитан. Мы уже готовим в медпункте хвойный экстракт. — Врач батальона, не спрашивая разрешения, тяжело опустилась на стул, устало провела ладонью по опухшему лицу и добавила с горечью: — Но тем, кто теряет зрение, хвойная настойка вряд ли поможет. Она от цинги. А тут нужен рыбий жир…
— Что?.. Какой еще рыбий жир?! — усмехнулся старший политрук Ермолин. — Да легче иголку в стоге сена найти!
Врач пожала плечами и бесстрастно сказала:
— Другого лекарства предложить не могу.
— А может, все-таки что-нибудь придумаете, — совсем не по-комбатовски, просительно проговорил Бондаренко. — Может быть, хлеба по две нормы им, сухариков с кипяточком?
— Это тем, кто еще не начал слепнуть. А заболевшим нужен рыбий жир.
— Та-ак… Где же его достать? — Бондаренко с усилием потер указательным пальцем правой руки висок. — Кажется, нашел!.. А ведь точно!
Он вскочил, подбежал к двери, распахнул ее ногой. Выйдя в коридор, приказал дежурному:
— Машину мне, срочно! — Обернувшись, сказал застывшим в недоумении Ермолину и военврачу: — Я сейчас, Одна нога здесь — другая там… Может, и привезу рыбий жир. Ждите! — И скрылся, только гулко еще отдавались из коридора, постепенно затихая, его грузные шаги.
Комбат поехал на свою бывшую квартиру, которая после эвакуации на Большую землю его жены и сына давно пустовала. В кабине фыркающего грузовика он закрыл веки. Не оттого, что хотел прикорнуть (ибо знал, что сон сейчас не придет), но так легче было мысленно бродить по дому, в котором когда-то — вечность назад — он жил. Да сохранилось ли вообще это здание? Может, и дома-то уже нет или поселился в его жилище кто-либо другой? Бондаренко очень хотелось, чтобы все было цело, главное — оказалась бы на месте в квартире двухлитровая бутыль с рыбьим жиром. Как-то, испуганный болезнью сына, он принес ее по совету однокашника из академии. Сын тогда ничего не мог есть и худел прямо на глазах. Жена, правда, подняла Бондаренко на смех (мол, кто же ангину жиром лечит?), однако бутыль спрятала куда-то про запас. Но куда?..
Бондаренко почувствовал, что машина остановилась. Он открыл глаза. Справа от него за стеклом кабины громоздилась черная стена покосившегося здания, вроде бы и знакомого, но с трудом узнаваемого. Комбат отворил дверцу, поставил ногу на подножку, по-стариковски, еле переводя дух, выбрался из полуторки.
Лестница, по которой он поднимался, подсвечивая себе путь механическим фонариком «жиу-жиу», была покрыта ледяным настом смерзшихся отходов, выбрасываемых прямо на площадки. Сырая затхлость, как в подземелье, и жуткое, гробовое безмолвие страшили, ноги отказывались идти наверх, а в голове лихорадочно стучало:
«Это же сущий ад! Есть ли здесь хоть одна живая душа?!»
Бондаренко вспомнил, что у него нет ключа от квартиры. «Может, у дворника есть? Славная девчушка. Приехала сюда из деревни к родственникам накануне войны. Песни любила вечерами петь, — машинально подумал он, спускаясь обратно на первый этаж. — Кажется, здесь…»
На стук никто не ответил. Бондаренко тронул дверь, она чуть приоткрылась. Нажав посильней, протиснулся через образовавшийся проем в коридор. Жужжа «динамкой», прошел вглубь и вдруг услышал сказанное со стоном, еле-еле: «Кто там?» Направив в ту сторону вспыхивавший и сразу тускневший кружок света, увидел в углу комнаты на койке закутанного во что попало человека. Подошел поближе:
— Мне дворник нужен, бабушка. Я капитан Бондаренко, жильцом здесь был. Хочу в квартиру войти, а ключа нет.
— Признала я вас по голосу, сами, значит, заявились, — прошептала женщина с иссушенным лицом, впалыми глазами и всклокоченными волосами, возвышающаяся над тряпьем, грудой наваленным на ее распластанное тело. — А то все солдатик ваш приходил, приветы от вас передавал…
— Какой еще солдатик? Я никого не присылал, — изумился комбат.
— Славный паренек. Все шутковал, безбожник. Вы простите, стулья я ваши стопила, он мне приволок. В следующий его приход хотели и шкаф стопить. У меня одной сил нет…
Бондаренко невольно посмотрел на давно остывшую «буржуйку» с белесым налетом инея, засунул руку под голову дворничихи, вытащил связку ключей и озабоченно подумал: «Кто же тут хозяйничал? Наверное, не стоит туда и подниматься; если мебель пошла на дрова, то уж что-то съедобное вряд ли сохранилось…»
Он снова поднялся на второй этаж. Войдя в свою опустошенную, перевернутую вверх дном квартиру с разбитыми стеклами окон, по которой гулял морозный ветер, он прежде открыл кухонный шкаф. Так и есть — пусто. В углу комнаты бледный кружок света от фонаря запрыгал по кучке наваленного хлама, сверху которого в беспорядке лежали разломанные рейки, видимо, от этажерки. Будто кто-то специально приготовил их на дрова. «Надо бы взять их, печурку растопить у дворничихи», — решил капитан.
Он начал разбирать горку, увидел картонный этюдник. Подсвечивая фонарем, Бондаренко потянул за переплет. Тот, поддаваясь, вдруг обнажил образовавшуюся в хламе дыру. Он насторожился:
— Ничего не понимаю… Неужели тайник?!
Комбат сунул в отверстие руку и нащупал какой-то твердый сверток. Вытащил, оказался небольшой, но увесистый куль. Его содержимое заставило вздрогнуть. В темно-зеленой солдатской фляжке оказался рыбий жир, наверное, часть того, из бутыли; тут же поблескивали ожерельем нанизанные на бечевку несколько золотых колец, в тряпке был кусок засушенного хлеба и… часы-хронометр! Капитан понял, что человек, о котором сказала дворничиха, точно принадлежал к батальону. Именно его, как вора, в батальоне долгое время искали.
— Кто же он?! — хрипло воскликнул Бондаренко. — Надо получше расспросить дворничиху!
Но девушка, ставшая от голода похожей на немощную старуху, его уже не дождалась. Она оказалась мертва…
На другой день сменилось командование 2-го корпуса ПВО. Военный совет Ленфронта назначил командиром корпуса генерал-майора береговой службы Зашихина, военным комиссаром — полкового комиссара Иконникова, начальником штаба — подполковника Рожкова.
После представления новому руководству Бондаренко направился в корпусной отдел разведки и ВНОС в надежде, что удастся переговорить с полковником Соловьевым. Там было довольно оживленно: обсуждали предпринятую накануне фашистами ночную бомбежку Москвы. Бондаренко услышал фразу, заставившую сжаться сердце: «Одна фугаска разорвалась на территории Кремля на Ивановской площади». И хотя тут же последовало успокоительное: «К счастью, жертв и разрушений нет, только воронка…» — сердце не отпускало, пульс отдавался в висках, словно стук метронома в разгар воздушной тревоги.
— Что с вами, капитан? — обеспокоенно спросил его появившийся полковник Соловьев.
Бондаренко смутился:
— Наверное, то же, что и со многими, — дистрофия подступает.
— Ну, ну, не позволим. Хочешь кипяточку? Или лучше вот, витамин «C» — хвойная настойка.
— Мне нужен витамин «A» — рыбий жир.
— Слышал, слышал… И о ночных похождениях тоже. Товарищи из особого отдела проинформировали, какую штукенцию ты на своей квартире отыскал, но об этом после… А по поводу рыбьего жира пойдем посоветуемся с начальником медслужбы.
Военврач 1 ранга Смолянов коротко бросил:
— В курсе я, профессора из госпиталя попросил побывать на четвертом «Редуте». После осмотра его операторов примем решение. Так что оформляйте ему допуск.
Бондаренко позвонил Осинину, приказал ему отправить на позицию «Редута-4» помощника начштаба лейтенанта Юрьева с документами для посещения «дозора» профессором. Потом они уединились с полковником Соловьевым.
Начальник службы ВНОС сказал:
— А теперь по вопросу о мерзавце, который у вас завелся. Командование очень обеспокоено, в батальоне, по всей вероятности, орудует враг. Да, да, капитан, вор — тоже враг! Есть кто-либо на подозрении?
— Мы людей изучаем, чуть ли не каждый в поле зрения, — начал оправдываться Бондаренко. Но полковник перебил:
— Плохо. Ничего определенного нет, никакой версии. А одними словами «найдем… найдем» дело с мертвой точки не сдвинешь.
— Всех, что ли, подозревать? Разве можно?!
— Как раз это мы хорошо понимаем. А возможность ускорить развязку, капитан, была, но ты маху дал! Кла-до-ис-ка-тель! — съязвил Соловьев. — Что же не оставил в целости тайник для приманки? Ведь его хозяин наверняка придет туда еще, чтобы забрать свои сокровища или пополнить. Здесь бы вы его и сцапали. А?.. Чего молчишь, губы надул?
— У-у, черт, ведь верно! — не сдержался Бондаренко. — Шляпа я… Но еще не поздно! — с надеждой воскликнул капитан. — О случившемся знают немногие.
— Вот и действуй. Но если почувствуешь, что впустую, зря бойцов не морозь…
…А лейтенант Юрьев в это время плелся в сторону Волкова кладбища, где на позиции «Четверки» ожидали профессора-глазника. Шел не спеша, экономил силы, а снег лежал рыхлый и вязкий. Редкие прохожие обессиленно приваливались к стенам домов, отдыхая. Иногда на пути попадались трупы, острота ощущений давно притупилась, они уже не вызывали ужаса, но мешали: надо было обходить задубевшие тела, делать лишние шаги.
Наконец и Юрьев выбился из сил, решил отдохнуть. «Вот только перейду мост на Лесном, до него рукой подать», — подумал он. И тут неподалеку хлестко ударил снаряд. Потом ухнул второй. Пришлось переходить на другую сторону улицы: немцы начали артобстрел, пытаясь в какой уже раз вывести из строя железнодорожную ветку, ведущую от Финляндского вокзала.
На скамейке возле парка сидел тихий старичок с обвислыми сосульками на бородке. Юрьев в изнеможении опустился рядом, откинув голову, закрыл глаза. Дышалось тяжело, не хватало воздуха, и Алексей понял, что нужно расслабиться, иначе легче не будет. С хрипом он резко наклонился и, как спортсмен после долгого марафона, глубоко вздохнул, постепенно распрямляясь. Вдох… Выдох. Еще раз вдох…
— Вы встаньте, лучше продышитесь, — услышал Юрьев совет старичка, который внимательно наблюдал за ним. Предупредил: — Только потом не садитесь, не дай бог, случится, как со мной. — С горьким смущением пояснил: — Присел, а подняться не могу, ушла сила из ног. Скамья соблазняет, только потом, как видите, передышка не на пользу.
— Я помогу вам, где вы живете?! — Алексей с трудом поднялся.
— Что вы, что вы, — запротестовал старик, — ваше дело военное, каждая минута на учете.
Слова обессиленного человека напомнили Юрьеву, что его ждут на «дозоре» и он не имеет права задерживаться. Но чем же помочь старику? Ведь замерзнет!
— Да вы не волнуйтесь, — видя колебания лейтенанта, как можно добрее проговорил старик, — посижу-посижу, и пройдет у меня слабость. Доберусь как-нибудь.
Юрьев достал из кармана сухарь, завернутый в платок, которым хотел подкрепиться. Как его разделить? А, ладно, есть же еще «пайка» — стопятидесятиграммовый слипшийся комочек «чернухи».
— Держи, отец, поешь — ноги окрепнут, — протянул Алексей сухарь.
Старик начал было отказываться, но его рука невольно взяла сухарь, слезы покатились из замутневших глаз. Он затрясся, пытаясь что-то произнести, но не вымолвил ни слова. Юрьев помог ему встать на ноги и понял: тому не дойти. Неимоверным усилием заставил он себя сделать шаг, другой, третий. Оглянулся: старичок так и стоял у скамьи, наклонившись, с зажатым в руке драгоценным ломтиком. «Прости, отец, — прошептал Алексей. — Прости…»
Профессор-глазник, просидев вместе с операторами у экрана осциллографа, сделал заключение: нужен витамин «A». Сануправление фронта заявку приняло, добыло небольшую бутыль рыбьего жира. Но до сих пор многие старшие операторы «Редутов», которым рыбий жир спас зрение, а то и жизнь, вспоминают, что «лекарство» они потребляли в достатке. Правда, в том жутком голоде и малый глоток казался необыкновенно большим благом. Где брали? Комбат привозил на «дозоры», сам же к нему не притрагивался, хотя и его допекло. Только старшие операторы «причащались»…
Однако несмотря на голод, который терзал, «редутчики» мужественно боролись с врагом.
Из журнала боевых действий 2-го корпуса ПВО.
С 18.00 23.11.41 до 18.00 24.11.41 на дежурстве оперативная группа № 2 майора Метелева…
В 18.47 спецустановка № 1 (Токсово) предупредила о крупном налете авиации противника на город. Цели были обнаружены на расстоянии 110 км.
В 10.05 дежурной сменой установки № 4 (Волково кладбище) был предупрежден налет за 80 км от города. В налете участвовало 20 бомбардировщиков противника… Благодаря достаточному упреждению воздушные атаки врага были отбиты. В общей сложности установками РУС-2 обнаружено за сутки 58 фашистских самолетов.
Пора ставить точки над «и»
Бондаренко на всех документах расписывался только красными чернилами. Но когда надо было подписать приказ-поздравление по случаю контрнаступления наших войск под Москвой, они кончились. Не оказалось красной туши и в запасах комиссара Ермолина.
— Как же так, — сокрушался Бондаренко, — событие, можно сказать, историческое, а с красным цветом накладка вышла.
— Ничего подобного, — возражал Ермолин. — Ты только представь себе, сколько сейчас красных знамен реет по белу свету в честь победного наступления!.. Расписаться можно и этим. — Комиссар протянул комбату остро заточенный красный карандаш.
И Бондаренко, который не терпел малейших нарушений, был общепризнанным аккуратистом, особенно в делопроизводстве, на удивление помощника начальника штаба Юрьева, с довольным видом сделал карандашный росчерк на приказе. Помрачнел комбат после, когда лейтенант вышел из кабинета.
— Не выходит у меня из головы тайник, комиссар. Столько времени засаду на моей квартире держим — все без толку, — вздохнул он. — Затаился мерзавец!
— Или занят чересчур, минутки свободной нет, чтобы вырваться из расположения, — добавил комиссар. — То, что этот субчик при штабе ошивается, я ни на йоту не сомневаюсь.
— Почему так считаешь? Как раз он может в расчетах «дозоров» быть! Потому и в город ему сложно выбраться.
— Вряд ли, комбат, скорее всего, он из числа хозяйственников. Они у нас в основном мотаются, имеют свободный выход за территорию, — усмехнулся Ермолин. — Я тоже не сижу сложа руки, побывал на других квартирах эвакуированных. Видели и там солдата-шутника. Думаю, шарил, шкурник, по сусекам в надежде, что уезжающие могли позабыть многое в спешке. А хозвзвод к тому же был задействован в организации эвакуации семей.
— Вполне возможно, — забеспокоился Бондаренко, — это может быть версией. Ну и каков твой дальнейший анализ?
— Самый что ни на есть простой, комбат. Наблюдаю, изучаю людей… Не нравится мне, честно тебе скажу, Бобренев.
— Ну, это ты загнул. Струсил, конечно, он тогда, но ведь мальчишка еще, с кем не могло случиться. Технику связи знает, поэтому я по просьбе Осинина его в состав радиомастерской сейчас включил. Не истопником же его все время держать!
— Вот-вот… Только ты не видел, какая мина разочарования у него на лице была, когда он узнал, что зачислен в бригаду Веденеева.
— Еще бы. Со старшиной у Бобренева старая «любовь»…
— А я думаю, не поэтому. Для таких, как Бобренев, в кочегарах быть да на подхвате куда сподручнее, чем на заводе вкалывать. Здесь и уйти ему по своим делишкам было проще — когда кто хватится! А там — каждая пара рук на учете…
— Но почему ты считаешь, что Бобренев не сделал выводов из тяжелого для себя урока? По отзывам командира взвода, парень переживал, проявлял старательность…
— Не верю, — жестко отрезал Ермолин. — Трус всегда о своей шкуре больше печется. Это раз! Во-вторых, у командира хозвзвода к Бобреневу отношение было более-менее мягкое — как же, тоже кубари носил! А в-третьих… Мне Юрьев признался, что когда часы-хронометры пропали, они с Ульчевым просили Бобренева у станций подежурить, как однокашника, по старой памяти. Так что, комбат, пора нам поставить все точки над «и».
— Ну что ж, комиссар, стоит поразмыслить над твоими доводами. По крайней мере, лишний раз проверить Бобренева не помешает.
…В цехе бывшего радиозавода бригада рабочих и четверо бойцов батальона во главе с Веденеевым заканчивали сборку «Редута». Осинин привел пятого солдата — Бобренева. Чтобы установку поставить за Ладогу к Новому году, как пообещали Жданову, нужны были дополнительные руки, иначе могли не успеть.
— Здорово, Николай Ильич! Подмогу я тебе привел, узнаешь старого знакомого? — сиплым от простуды голосом прокричал Осинин на ухо старшине, который вытачивал какую-то втулку на стареньком токарном станке. Тот обернулся. Увидев инженера батальона, а с ним Бобренева, Веденеев лишь на миг удивленно вскинул брови и снова принялся за дело, показав им чумазую пятерню: мол, еще пять минут станок будет работать, а после электроэнергия отключится. Осинин понял: — Работай, работай, Николай, мы подождем!
Он подал знак Бобреневу следовать за ним и направился туда, где шла основная сборка установки, к машине с фургоном. Возле нее копошились люди, движения их были замедленны, будто на них были не ватники, а тяжелые железные костюмы, как у средневековых рыцарей. И ходили они, с трудом переставляя ноги и опустив головы, точно давила на них сталь доспехов. Все же по мудреным манипуляциям Осинин понял, что они настраивают один из готовых блоков.
Вдруг в цехе разом все стихло: остановился станок, прекратился зудящий звук работающей аппаратуры. «Шабаш! Сегодня больше ни одного киловатта не дадут», — подытожил кто-то из сборщиков. Только пятнадцать минут в холодный мрак цеха подавалась электроэнергия, отобранная у маленького, иссякающего электрического ручейка, питавшего город. Рабочие положили инструменты и потянулись гуськом к чуть тлевшей на бетонном полу кучке головешек.
— Ну-ка, Бобренев, пошуруй костерок, — негромко сказал Осинин, — у такого и не обогреешься.
Тот с готовностью кинулся налаживать огонь, у него это получалось хватко, и сборщики, вповалку рассевшись вокруг, оживились, потянулись ближе к костру. Осинин, поздоровавшись, обратился к старшему из них:
— Как дело движется, Андреич? Орлы-то мои не подводят?
— А ты поди разбери, где твои, а где мои, — грубовато ответил тот. — Все на ладан дышим… И этот, мордастый, — кивнул в сторону Бобренева, орудовавшего у костра, — скоро между нами растворится, не узнаешь его. — Он поморщился, отчего его сухое лицо превратилось в кулачок, потом отвернулся от Осинина, всем видом показывая, что продолжать разговор ему не хочется.
Осинин промолчал, окинул взглядом сидевших. Он действительно с трудом узнал бойцов батальона. В таких же стеганках и ватных штанах, как и рабочие, в красноармейских шапках-ушанках, почерневших от копоти, они мало отличались от штатских. Даже зеленоватые брезентовые ремни с бляхами, которыми были перепоясаны бойцы, не бросались, как обычно, в глаза, а обвисли, слились с замасленной формой. Лица изменились, постарели, будто каждому из них было не по девятнадцать лет, а куда больше.
Подошел старшина Веденеев, как и все, старик стариком, обросший щетиной.
— Так и работаем в час по чайной ложке, — чертыхнулся он. — Вы бы, товарищ воентехник, бензину литров десять выбили. Тогда мы движок пустим.
— Добро, Николай, постараюсь. Какие будут еще вопросы?
— Какие там вопросы. Вчера двоих отправили на Пискаревку. А перед вашим приходом еще один умер на рабочем месте, — кивнул старшина, и Осинин, глянув в ту сторону, только теперь заметил лежащее у стены накрытое тело.
— С утра еще возился, нас подбадривал, — продолжал Веденеев, — а потом присел — и все. Работящий был… Друг Андреича.
Понял Осинин, почему бригадир сегодня не в духе. Подошел к нему, мягко тронул за плечо:
— Вы меня простите, Павел Андреевич, я не знал. А помощника принимайте в бригаду. Он в свое время учился на радиста, да и вам свежие силы нужны. Успеем к Новому году? Вроде бы всего ничего осталось, а?
— Как не успеть. Надо, — буркнул рабочий.
Когда инженер батальона ушел, Бобренев процедил Веденееву сквозь зубы:
— Ну, доволен? Твоя теперь власть, старшина. Командуй, шут с тобой!
— А ты все никак не успокоишься? Пора бы… Ладно, не время сейчас для личных счетов. Бери-ка лучше отвертку да помогай, — миролюбиво закончил Николай.
В первую же ночь, когда уставшие сборщики отдыхали в коротком забытьи, разлеглись вповалку у фургона, Веденеев заметил отлучку Бобренева. Заворочался, привстал, окинул взглядом, насколько было возможно, цех в отблесках тлеющего костра. «Куда же он подевался?» — обеспокоенно подумал Николай, поднимаясь. У выхода из цеха столкнулся с Бобреневым, который парил с мороза, как разгоряченный конь.
— Где тебя черти носили? Еще сил хватает, чтобы бегать, — начал выговаривать Веденеев.
— Ну и зануда ты, старшина. По нужде уже и выйти нельзя. А заодно и попрыгать для согрева.
— Лучше бы пару палок в костер подбросил. Только холоду в цех напустил, — проворчал Веденеев, опять отправляясь на боковую.
Однако Бобренев свои прогулки под луной не прекратил. И Веденеев нутром почувствовал, что они неспроста. Как ни хотелось Николаю спать, как ни ныло от усталости тело, все же он пересилил себя, потопал за Бобреневым, стараясь быть им не замеченным.
Хрустел снег. Вызвездило. Веденеев прижимался к стенам домов, плетясь за Бобреневым на расстоянии. Да и шел тот ходко, за ним было не угнаться. Вскоре Николай совсем потерял его из виду. Куда идти? Слева забор хлебозавода, справа — пустырь. Старшина прислонился к забору, решив обождать Бобренева. «Пойдет же он обратно. Хотя что толку… Знать бы, куда он сейчас за полночь двинул? И патрулей не боится, — непроизвольно отметил Николай. — Вот дела…»
Мороз крепчал, стоять без движения уже не было мочи. Веденеев затопал, приминая под ногами скрипучий снег. Из загона хлебозавода, натужно гудя, выползла полуторка, оставляя за собой белый шлейф. Повернула налево, в сторону Веденеева. К машине метнулась отделившаяся от стены тень. «Неужели это он?» — напрягся Николай.
Старшина увидел, как неуклюжий на вид человек прытко подпрыгнул, взмахнул рукой и тут же присел на корточки. Веденеев тяжело побежал к нему. Подоспел вовремя. Тот подтаскивал к себе прут, на который была нанизана буханка, чернеющая на снегу. Веденеев наступил валенком на прут. Он узнал вора.
— Какой же ты гад, Бобренев! — прохрипел Николай. — Попался, подлая твоя душа.
Бобренев отшатнулся, в испуге отбросил крюк. Вскочил. С яростью и бранью он кинулся на Веденеева. Старшина оттолкнул его от себя нетвердой рукой:
— Стоять!.. Я тебя все равно сдам кому следует!
В ответ Бобренев взвыл, как затравленный волк, и с разбегу ударил Николая головой в живот. Тот, охнув, осел на снег. Бобренев побежал через дорогу.
— Н-не уйде-ошь, сука! — с трудом выдавил из себя Веденеев, глотая воздух, которого ему не хватало. Шатаясь, он поднялся и, еле переставляя ноги, тоже направился к пустырю. Но Бобренев быстро удалялся, а у старшины не хватало сил, чтобы его преследовать. Не было у Николая с собой и оружия. С досады он скрипел зубами. Наклонившись вперед, он шел и шел, увязая в снегу…
А Бобренев, петляя, словно заяц, во весь дух уносил ноги от места своего преступления. Он лихорадочно думал только об одном: «Поскорее добраться до квартиры комбата — кто догадается у него искать! Надо отсидеться, надо. Благо там и тайничок остался. А дальше видно будет. Но в батальон мне больше хода нет!»
Не знал только Бобренев, что Веденеев, отчаявшись, что не в силах угнаться за ним, вернулся обратно к хлебозаводу. У вахтера оказался телефон, и Веденеев спешно набрал номер: Б2-10-27. Ответил комбат. Старшина сбивчиво от волнения и усталости доложил ему о случившемся.
— У-у, черт, — выругался комбат, — ведь только сегодня о Бобреневе говорили! Ну, теперь он никуда не денется.
Бондаренко вызвал дежурную машину. Забравшись в кабину, коротко бросил шоферу:
— Ко мне домой, улица Труда, десять.
Он подъехал, когда Бобренев уже забежал в подъезд и, крадучись, поднимался по лестнице. Скрипнув дверью, вошел в квартиру. «Кажется, пронесло», — прошептал он, тяжело дыша. Потом зажег спичку и уверенно направился к углу комнаты. Но только сунул руку в кучу хлама, отыскивая свой сверток, как два острых луча ударили ему в лицо. Бобренев отпрянул к выходу, но у порога столкнулся с комбатом:
— Долго же ты нам мозги пудрил. Сдавайся, сволочь!
— Только не убивайте! Пощадите! — завизжал от страха Бобренев.
…Через несколько дней Бобренева судили и расстреляли за мародерство. Перед строем управления батальона.