лись до технологии и появилось буйное и безмозглое племя бодидрайверов. Уж я-то знаю. Я сама родом из того безумного поколения. Да и Татлин тоже. Давно это было.
Модные бодисборки, подпольные уникальные модификаты, коллекции из органов, завоёванные в личных поединках, идиотские коллективные конструкции, вплоть до легендарной человеческой многоножки – добром это, конечно, не кончилось. Оторопевший Кризисменеджмент постарался загнать технологию в подполье, запретить и ограничить впоследствии. Нашими оазисами стали Пирамиды генных банков.
От той меня, урождённой, давно ничего не осталось, клонировать даже нечего, исходный генный материал затерялся в десятилетиях. У меня ничего не осталось кроме пары десятков замороженных яйцеклеток.
Стоило мне перестроить себя из боевой формы в корпоративную, как тут же они меня и взяли. Отрезали связь, прекратили все полномочия, отменили доступ. Потом явился Татлин лично – конфисковать прочее корпоративное имущество.
– Лора, поверь мне, – угрюмо сообщил Татлин. – Это не моя идея.
– Да ты что, – поразилась я, разглядывая два киборгизированных шкафа с пулемётами, с которыми он меня встретил на выходе из медблока. Уважают меня тут. Или боятся, что один хрен.
– Не надо было изымать вклад, Лора, – добавил Татлин. – Не стоило глупости делать.
Ну, надо же! Пирамида интерпретировала возврат моего генного вклада как покушение на основной капитал культа, как акт сцесии, и инициировала протокол расторжения взаимных обязательств. Ведь что это такое – генный культ? Это гарантия акционеров-геронтократов, что насильно меня не разберут на органические культуры. А после смерти – разберут обязательно и используют во славу культа, поделят между участниками, а не каким-нибудь компрачикосам на секс-игрушки и украшения интерьера сбудут… А компоненты мозга сохранят и когда-нибудь – когда позволит экономическая ситуация – воскресят к жизни вечной среди светлого совета акционеров…
Взамен – служба, безупречная и бескорыстная.
Может, так оно всё бы и сложилось, кто знает… Но я очень хотела увидеть своих детей.
Может быть, я бы и утёрлась. Но Татлин взял и забрал только что найденную мной мамочку. Как прочее корпоративное имущество.
Потому я и бросилась на Татлина с голыми руками, в одних корпоративных длиннющих ногтях. Зря, конечно. Не в дресс-форме мне с ним тягаться. А разобранная боевая осталась в медблоке.
– Ты что, Лора? Не понимаешь? – орал Татлин, удерживая меня на расстоянии вытянутой руки и не давая киберам расстрелять меня. – Это идиотская мечта, причём чужая, даже не твоя! Это имплантированный психологический комплекс, его в отделе мотивации персонала сто лет как разработали. Никто из нас не может завести детей, это технически невозможно, это община для вечно молодых. Соберись, дура! Соберись, или я тебе челюсть вырву!
Потом я валялась побитая на металле посадочной площадки, с обломанными ногтями на пальцах, плюясь кровью со вкусом универсальной группы.
– Я за ней присмотрю, Лора, – мрачно пообещал Татлин. – И за твоим вкладом тоже. Мы же не чужие…
– Да ты что?
– Лора, ты же знаешь, я всё сделаю, как сказал.
– Татлин, сволочь ты последняя, – выплюнула я. – Не думай, что, уничтожив меня, ты получишь что-то ещё кроме взбесившейся обезьяны, кидающейся в тебя камнями.
– Лора, посмотри на меня, – тяжко вздохнув, попросил Татлин. – Это политика Пирамиды, её до меня придумали. Но я выбил для тебя «золотой парашют». Поняла? Сиди в городе тихо и не возникай. Я тебя оттуда вытащу.
– Слушай, Татлин, – проговорила я, – не мог бы ты сделать мне одно одолжение? Мог бы? Слушай, возьми, пожалуйста, этот мой золотой парашют, засунь его себе поглубже и за кольцо, мать твою, дёрни!
– Сиди тихо, – посоветовал он, прежде чем удалиться и увести мамочку. – И не лезь в Пирамиду.
Потом я брела прочь, побитая и уничтоженная.
Шестьдесят лет! Шестьдесят лет я горбатилась на этой каторге, вашу мать, и ради чего?
У меня уже есть их сгенерированные портреты, моих прекрасных мальчиков и девочек, рассчитаны этапы роста, моменты кризисов, склонности, привычки, всё! В этом нет ничего кроме сентиментальности, но ради чего ещё было тянуть эту лямку-то?
Я так хочу их назад. Верните мне моих детей!
Так, спокойно. Это стресс, Лора. Его необходимо контролировать. Всё в твоих руках. Ты же и не такие кризисы разбирала, давай, возьми себя в руки, сапожник без сапог…
Я никогда бы не пошла на такой риск – двадцать яйцеклеток на всю оставшуюся жизнь, если бы не могла контролировать техническую сторону вопроса полностью, сама. Я никогда не была настолько наивной, чтобы доверять Пирамиде своих детей. И, оказалось, была права. Доверять не стоило. И упускать контроль тоже. Нужно было держать руку на пульсе и не доверять ни единому слову.
Нет, я выдержу. Я всё перенесу, подонки, хрен я вам сломаюсь. Всё было ради детей. И их время придёт.
Я разберу по рёбрышку эту вашу Пирамиду и разбросаю по пустыне, чтоб не собрать обратно. Я обещаю. Я заберу у вас мою мамочку, заведу с ней детишек, уберусь подальше и забуду о том, что вы были вообще.
Ну а ты, Татлин, упырь ты конченый… Я приставлю здоровенный пистолет к твоей голове. Ты за всё ответишь. Не с той старой сукой ты связался, Татлин. Нет, не с той.
Ничего ещё не кончилось.
Мне снился речной ил.
А потом произошла обратная загрузка нейроинтерфейса, и я очнулся.
Моя жизнь началась ровно оттого, что какой-то психопат разнёс мне голову выстрелом прямо в лоб. Смартпуля в упор. Хрен увернёшься…
Ещё и тело сжечь постарался.
Меня собрали из обломков, найденных на свалке, угнанных у секс-туристов органов, и вообще из всего, что под руку попалось. Местный деревенский хирург-престидижитатор, упоротый техношаман, обвалял в стандартном нейромеханическом флоке нервный ствол электрического ската, купленного тут же прямо с рыбацкой лодки, и соорудил мне новый варолиев мост. После чего помогавшая ему девка – думаю, что всё-таки девка, с принадлежностью её я так и не определился – соорудила мне новый череп из смеси биополимеров и рыбного клея.
Получилось довольно забавно. Нейромеханический флок не даёт иммунным агентам пометить рыбные ткани как чуждые и отторгнуть, и голова как-то варит.
– Кто я? – задал я очевидный вопрос.
– Ты-то? Это смотря с какой стороны, – ответил мой реаниматор. – Если просто посмотреть, так псих-бодидрайвер, я такого ещё не видел. А вообще – везучий хрен. Повезло тебе, что подходящее тебе мясо не засрано Красным Кодом, кому другому и поставить уже нечего, а поменял я, считай, всё. Никаких примет не сохранилось, даже отпечатков пальцев, и геном в хлам перемешан, так что с индивидуализацией не помогу. В последнее время ты был однозначно невысок, быстр, много и тяжело работал, больше ничего не вижу.
Так и оставил меня в недоумении. От меня прежнего остался только модуль драйвера, таламус, мозжечок и часть коры головного мозга в трансорганическом интерфейсе – такой мохнатый кирпичик в белёсой нейроорганической шерсти. И никаких воспоминаний о себе. Индивидуальная память сгинула вместе с исходной личностью. И кто именно в меня стрелял, тоже не вспоминалось.
Я расплатился с хирургом за заботу местной криптовалютой, ходившей в дельте этой реки, с единственного доступного мне счёта с пометкой «Золотой парашют», уж теперь не знаю, откуда он у меня.
Ещё и спасибо хирургам сказал за то, что удержались и не поставили мне модный в этом сезоне репродуктивный набор. Я там насмотрелся, в этой деревне, за те месяцы, что общинная соцсеть учила меня говорить. Учила она меня почему-то только тайскому, русскому и!кунг – языку бушменов Калахари.
Адски хотелось сырых донных моллюсков, да вот ничего тебе не обломится, электрическая рыба у меня в голове.
Хирург сказал, что у всех радикальных бодимодеров есть идентификатор бодикойна – облачной базы данных, где регистрируются замены модулей тела, наглухо связанной обменом данными с другими пользователями, – для идентификации исходного владельца. Но я у себя в уцелевшей памяти нейроинтерфейса ничего похожего не обнаружил. Я никто.
Попробую вернуться обратно по сохранившемуся в навигаторе маршруту от места нападения. Может, узнаю о себе чего.
Начал я с места своей смерти на асфальте вертолётной площадки. Потом я пошёл обратно по отметкам маршрута. Путь оказался извилистым, прерывистым и трудноуловимым. Времени немало прошло. Станции метро, континентальные узлы связи, орбитальные паромы и частные подводные лодки.
Я возвращался двенадцать дней, как рыба, идущая против течения, улавливая знакомые очертания в мутной глубине, по миру, сотрясаемому Красным Кодом.
Мир кричал от боли, содрогался в корчах и искал виновных.
Еле договорились о происхождении Красного Кода – техногенная ошибка. Её связывали с амбициозным проектом глобального управления инфраструктурой здоровья, затеянного Кризисменеджментом. Все, у кого есть средства связи инвитрио – а это, считай, всё человечество, – в группе неизбежного риска. Единственное препятствие – протокол связи медботов у некоторых маргинальных групп. У бодидрайверов и геронтократов он нестандартный. Но принимать его внутрь тоже чревато.
Я тем временем спал на обочинах общественных терволаторов и ел еду, отобранную у домашних животных.
На десятый день моего путешествия сетевыми подрывными эпидемиологами было объявлено, что именно геронтократы Кризисменеджмента в состоянии пренебрежимого старения – резервуар обитания Красного Кода. Источник заразы.
И Кризисменеджмент пал. На мне это никак не отразилось, мне было всё равно, тех ли геронтократов назначили виновными. Я плыл себе мимо полыхающих деяний социального бунта и кровавых мальтузианских выбраковок, как тихая рыба в глубине штормового моря.
Я нашёл дом в безлюдном кондоминиуме, в охваченном волнениями поселении в глубине пустыни, в длинной тени угрюмой Пирамиды очередного генного культа. Дом заброшенный и забытый. Уже разграбленный. Почему-то мне было горько на душе.