– Как и всякий, кто каждый день стоит за стойкой.
Он налил что-то пахучее. Я молча выпил. Бармен ушёл возиться со стаканами, а потом вновь появился, словно выждал, пока я переведу дух после глотка крепкого и снова захочу говорить.
– Ждёте, пока подействует? – участливо спросил он.
– Прижигаю раны, – сухо ответил я, – во дни Рубенса порезы солдат заливали кипящим маслом. Не то чтобы солдатам становилось лучше…
– Женщина, – заключил бармен. – Несчастный человек за этой барной стойкой бывает двух типов: «сорвавшаяся сделка» и «женщина». Если бы у вас были неприятности в бизнесе, то вы бы попросили льда и пили мелкими глотками, потому что бессознательно решили бы экономить. А тех, кто глотает крепкое, не чувствуя вкуса, вот как вы сейчас делаете, – тех ударили по сердцу, а не кошельку. Почему женщины так любят рвать отношения на расстоянии? Мужчина в столицу по делам – а ему нож вдогонку. В спину!
– А что, нас много таких?
Бармен сделал многозначительный жест полотенцем.
– Вы ведь не бизнесмен? Судя по одежде: высокооплачиваемый с недавних пор специалист?
– Искусствовед, – мгновенно признался я и тут же пожалел: ещё полчаса назад я пообещал себе ни с кем больше не говорить о прекрасном в этом проклятом городе.
– Так пейте не спеша! – неожиданно предложил бармен. – Виски это тоже искусство. В этом напитке вкус солода и торфяного дыма, которым коптили солод, а также чуть морской солёности, чуть вязкости от дубовой бочки. Какой урок можно извлечь? Что наши чувства нежны, как ростки ячменя, и так же недолговечны. Но боль всегда улетает, как торфяной дым. Что следы, оставленные нами, смываются морем. Что мощный дуб пошёл на бочку, а значит, и после смерти ты можешь чем-то послужить…
– Да вы поэт!
– Любой бармен – поэт, философ, телеведущий и врач в одном флаконе.
– Тяжёлая, должно быть, работа.
– Не стану отпираться. Но буду скромничать. Кто я? Слушатель. Приходят разные люди, садятся за стойку, начинают говорить. Заезжие бизнесмены и столичные специалисты, иностранцы и прожигатели жизни. Моё дело наливать, стоять рядом и не затыкать пальцами уши. Если вам вдруг покажется, что я изрёк мудрость, то я вас разочарую: я её у кого-нибудь подхватил. Благодарите тех, кто сидел за стойкой до вас. Я посредник. Лишь посредник.
– Почётная миссия.
– Если бы мне ещё платили за каждое слово!
Я извлёк из кармана брюк помятую купюру.
– Да бросьте! Спрячьте деньги, они вам понадобятся! Слушайте бесплатно. Я буду сорить словами, а вы выбирайте, что понравится. Вы обижены на кого-то? Так вот: «Для каждого человека ближний – зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки».
– Кто это сказал?
– Ну откуда же мне знать. Какой-нибудь Шпенглер или Шопенгауэр. Но я это услышал от облысевшего раньше времени гуманитария, который перебрал текилы, сидя вот за этой табуреткой. Вы потеряли веру? «Душа не любит, она сама есть любовь. Она не существует, она само существование. Она не знает, она само знание».
– Это какой-то подвыпивший буддист?
– Новообращённый кришнаит в костюме из тонкой шерсти. Грузил товарища весь вечер.
– А тот ему возражал?
– Ещё бы. Он говорил: «Наука не губит душу, а берёт её за руку и выводит из мира сказок в огромный, прекрасный мир реальности».
Я слушал и хмелел. Бармен сыпал цитатами без перерыва. Я уже было устал от его трескотни, когда он вдруг упомянул женщину-биолога в годах, беседовавшую с бородатым коллегой.
– …сто миллиардов нейронов. Каждый из них связан с другими тысячами отростков.
Я встрепенулся.
– И что?
– А ничего! Он ей говорит: как это изучить? Как в этом разобраться? Вот изобрели нейроинтерфейсы. Шуму было! Построили мостик в мозг, так? А толку? Мостик в бездонный, неизмеримый океан информации, в хаос импульсов, в бесконечный лабиринт, перестраивающий сам себя каждую долю секунды, в сокровенный сгусток диковинной ткани, которым Вселенная познаёт сама себя!
– Да вы поэт!
Бармен посмотрел на меня с тревогой.
– Знаете, время позднее.
Я снова извлёк купюру из кармана брюк и почувствал, что ладонь у меня вспотела.
– Спокойной ночи. Но сперва вы дорасскажите, кто выиграл спор.
– Да разве споры выигрывают? Их только проигрывают. И то виду не подают. Но ту женщину мне было немножко жалко. Её собеседник всё сыпал числами: миллиардами лет да сотнями веков, да триллионами синапсов. В конце концов он её придавил. Вы, говорит, антропологи, просто дети, которые нашли ракушку на берегу. Но по ней судите о целом океане.
– Океане… в который мостик?
– Так… Покажите-ка ключ. Ваш номер 411. Лифт из прохода направо. Четвёртый этаж. Что касается океана, то, я думаю, вы всё правильно поняли.
Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «Может, спросить у неё?» – подумал я. Разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.
Время шло, но двери в хранилище почему-то не открывались.
Я устал ждать и стал звать охрану. Никто не отозвался. Я прождал ещё минут десять и стал выбираться обратно. Двери поддались, я вышел в коридор. Коридор, обычно заполненный сотрудниками хранилища, был пуст. Что за чёрт?
Справа зашуршало. Какой-то знакомый шорох. Я пошёл в ту сторону. За углом никого не оказалось. Но что-то мелькнуло в конце коридора. И опять что-то смутно знакомое. Я шагнул в ту сторону, чувствуя, как что-то защекотало в животе. То, что мелькнуло, было такого цвета… Оно было цвета, который я видел… Который я видел только…
Стоп! Я остановился и попытался собраться с мыслями. Что происходит? Почему в коридоре так пусто? Что-то мелькнуло, ну и что? Какая-то сотрудница спешила по своим делам, и я увидел подол её платья. Почему мне так жутко?
Я почувствовал, что за углом кто-то есть. Кто-то дышал чуть взволнованно. Я набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, и шагнул за угол.
Там стояла Мексиканка. Во плоти и крови. И улыбалась. И смотрела мне прямо в душу.
Я почувствовал, как в груди что-то нарастает. Будто я был пустым бокалом, который наполняют шампанским. И оно шипит, как то море, возле которого играет маленькая девочка, что станет биологом. Я улыбнулся, должно быть, во весь рот. И вдруг понял, что спрошу у неё. Но прикусил язык. А вдруг привидение исчезнет просто от звука моего голоса? Думая об этом, я краешком сознания, фоном, но в бешеном темпе делал то единственное, что хорошо умел: сличал цвета. Так вот какой оттенок у её платья – на самом деле. Так вот какого цвета кожа – на самом деле! Пыль, патина, микротрещинки – ничего нет между мной и этой прекрасной женщиной. И тут я заговорил.
И сам не поверил тому, что произнёс.
– У тебя прививка на плече, – сказал я.
Мексиканка чуть приподняла брови, как будто не понимала моего языка.
– У тебя след прививки на плече. Шрам от БЦЖ. Этого не может быть. «Мексиканка» жила в девятнадцатом веке.
Мексиканка очень удивлённо посмотрела на меня, а потом сказала:
– Ну… твою мать!
Развернулась и пошла от меня по коридору, цокая каблуками.
Я ошалело помотал головой и последовал за ней. В конце коридора обнаружился ярко освещённый кабинет с дубовыми дверями. Возле дверей стоял, скрестив руки, Виктор. Рядом с ним стояла женщина-биолог. Из дверей выглядывал бармен.
– Вы хотите знать, что это всё значит? – спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я сейчас объясню. Как вы знаете, технологии компании моего отца совершили прорыв в нейроинтерфейсах. Но это не значит, что мы научились читать мысли. Мозг человека – это тёмный лес и сад расходящихся тропок. Всё, что мы можем сделать, – это послать массу сигналов на вход и получить сигналы на выходе. Как они преобразовались? Почему мы получили такой ответ, а не иной? Как устроен этот конкретный мозг? Загадка. Это всё равно что закинуть кусок в мясорубку и по форме фарша попытаться установить, какой формы ножи.
Я, должно быть, поморщился.
– Да, что-то я не с того конца начал. Неважно. – Виктор всегда говорил тоном человека, уверенного, что его внимательно слушают. Его «неважно» было очень мягким, но подразумевающим, что никто не станет возражать. И ещё капелька монотонности: я понял, что он это всё рассказывает далеко не в первый раз.
– Мой отец незадолго до смерти перевёл львиную долю состояния в предметы искусства. Вы их видели. Дверь в хранилище открывается обычным нейроключом. Такой вам и вживили с вашего согласия. Есть нюанс. Обычно биометрические замки работают так, чтобы не пускать незнакомых людей, но пускать знакомых. А замок в хранилище работает не совсем так. То есть совсем наоборот. Он пустит незнакомого человека, но не пустит знакомого. Зачем? Объясняю. Мой отец был необычным человеком. Он постоянно развивался. Посвятил жизнь личностному росту, как говорят его биографы. Поэтому у него не было времени на семью. Когда он понял, что умирает, то решил, что подрастающим детям нужно не столько наследство, сколько отец. Учитель. Тот, кто будет заставлять нас расти, меняться. Поэтому он расставил нам барьеры на пути к получению наследства.
– Я что-то не… – перебил я Виктора. Виктор сделал приглашающий знак своей тонкой ладонью, и заговорила женщина-биолог.
– Нейроинтерфейс даёт нам доступ в гиппокамп. Через него – в долговременную память. Если отправить на вход пучок хаотичных сигналов, то на выходе мы получим другой пучок, тоже хаотичный. Но его статистические характеристики будут одинаковыми для одного и того же человека, и будут они зависеть от его жизненного опыта. И меняться они будут очень медленно, по мере того как копится опыт. Таким образом, хоть и косвенно, замок хранилища замеряет, сколько вы накопили жизненного опыта со времени прошлого визита. Если не слишком много, то не откроет дверь. А если достаточно, чтобы считать вас другим человеком, то откроет.