Дело в том, что накануне малыш вот так же пришел утром с некоторым опозданием и не поздоровался. Он заторопился присоединиться к детям и забыл поздороваться. Он вошел в круг, а воспитательница даже не посмотрела на него. И дети заметили, что воспитательница даже не посмотрела на Киру, хотя он только что пришел. Тогда дети сказали:
— Кира пришел.
А воспитательница ответила:
— Не вижу.
Дети закричали:
— Вот Кира! Вот он!
— Нет, не вижу, — спокойно сказала воспитательница и посмотрела на Киру.
Он, конечно, очень растерялся. Он выпячивал грудь, он всем своим видом показывал, что вот он, здесь!
— Если бы он был здесь, — продолжала воспитательница, — он бы поздоровался, он сказал бы нам: здравствуйте!
Вот почему малыш на этот раз так подчеркнуто, так отчетливо сказал: здравствуйте! А то, что ж это такое, в самом деле: ты здесь, а тебя как будто нет. И только потому, что ты не поздоровался.
В какой-то день Кира закапризничал и не захотел, чтобы его мама ушла. А когда она ушла, он заплакал. Он плакал, а воспитательница, Ирина Павловна, ему объясняла, что плакать стыдно, что мальчики не плачут, когда мама уходит. И девочки тоже не плачут. Кире стало стыдно, и он дал слово, что он больше не будет плакать, когда мама уйдет.
На следующий день, когда мама с ним стала прощаться, он снова очень встревоженно стал следить за ней, очень беспокойно. Тогда Ирина Павловна, воспитательница, сказала всем другим детям:
— Посмотрите на Киру, он вчера дал слово, что не будет плакать, когда мама уйдет, и видите — он не плачет. Он держит свое слово.
И малыш сразу же приосанился. Он стоял гордо и смотрел на всех. И все дети смотрели на него, потому что его похвалили, — он умеет держать слово.
— Видите, — повторила воспитательница, — как это хорошо, когда человек держит слово.
И еще я хочу рассказать о Кире.
Он вообще-то — драчун. Такой он мальчик. И вот в детском садике он подошел к девочке и сильно ее толкнул. И девочка упала. Тогда стоявшая рядом Нянечка, разгневавшись на драчуна, ударила его по руке, и, должно быть, больно. Но Кира не заплакал. Он не хотел, чтобы девочка упала, и огорчился, почувствовал себя виноватым. И это чувство вины было сильнее чувства обиды на нянечку, сильнее собственного чувства боли. Поэтому малыш и не заплакал. Он посмотрел на нянечку и сказал одно только слово:
— Правильно…
От волнения — с ним это иногда бывает — он не выговорил одну букву в этом слове. И получилось так:
— Павильно…
Но откуда он взял это слово и как он сумел его так верно применить?
Когда нянечка рассказала о случившемся матери, та вспомнила, как несколько недель до этого Кира за какую-то проделку был наказан отцом. Проступок требовал наказания. И мать, к которой малыш бросился за утешением, не стала его утешать, а сказала:
— Правильно.
Сказала отцу, сказала малышу.
И вот на этот раз сам малыш сказал себе это строгое слово.
Значит, урок не пропал даром.
Так и накапливаются уроки и постепенно превращаются в опыт, и постепенно в этом жизненном опыте накапливается характер.
МАЛЫШ
— Если ты будешь так вести себя, я приму меры, — сказал Иван Яковлевич Кире.
— Я не буду себя вести, — сказал малыш, — я больше не буду себя вести…
Он очень не хочет, чтобы принимали меры… В этих словах он чувствует угрозу.
Нет, не надо принимать меры.
Как хорошо, что он есть — наш малыш.
В рождении человека всегда заключена великая тайна. Ведь мог не родиться. Мог родиться — Другой… И неужто не было бы рядом вот этого малыша, пытливо вглядывающегося в окружающий его большой и такой сложный мир. И никто никогда так и не узнал бы, какой он, этот малыш.
— Сядь прилично, — говорят ему.
Малыш откидывается на спинку стула, выпрямляется, насколько это только возможно, становится серьезным и строгим. На одну минуту.
Конечно, так долго не просидишь.
Но одну минуту он сидит, как ему думается, вполне прилично.
…Родился ребенок. Не было никого и ничего. И вдруг он появился, закричал. От удивления? От страха? От неожиданности? От восторга?
Что он хотел сказать своим первым криком, этот малыш? Я здесь. Я вижу. Я хочу. Я люблю. Я радуюсь. Я огорчаюсь. Мне хорошо. Мне больно. Дайте мне есть. Дайте мне пить…
Шли дни, месяцы. Появлялись новые и новые желания, в которых были выражены жизненная сила, стремление утвердить себя. Он еще не умел разговаривать, но мы как бы слышали эти слова:
— Вынесите меня в садик, и пусть я там дышу, там веселее дышать.
— Дайте мне вас потрогать, чтобы знать, из чего вы сделаны. Ведь я только что вошел в этот мир, в котором и земля, и небо, и деревья, и травы, и шелесты, и шорохи, и слова человеческой речи, и песни. И всё это для меня!
…Когда он, малыш, смотрит на вас, кажется, что он всё понимает, всё знает, но из скромности, только из скромности, спрашивает:
— А это — что? А это — зачем? А это — почему?
Кое-что он знает и понимает, — это несомненно. И этого «кое-что» не так уж мало. Одних он любит, к одним тянется, от других отворачивается. Как-то разбирается всё же в людях.
Вот пришла гостья. Большая. Нарядная. Пахучая. Вся комната наполнилась острым, пронзительным запахом духов. Она посадила малыша на колени, и он стал задыхаться. Она сказала ему:
— Ку-ку!..
Затем пободала его двумя пальцами.
Выполнив всё это, она сняла его с колен, зачем-то посмотрела на свои руки и сразу же забыла о малыше. А он посмотрел на гостью и сказал просто, небрежно, но достаточно зло:
— Вы — сундуки!..
Что за странное ругательство!
Где малыш его только подхватил?
Но надо признать, что он всё же был вежлив. Он обратился к гостье на «вы».
Кире сказали:
— Выйди из комнаты, скверный мальчишка…
Он вышел.
И сразу же постучал в дверь к Ивану Яковлевичу, соседу. Вошел он с виноватым лицом. Возможно, притворялся. Возможно, играл. С детьми это бывает. Кира с первых же слов признался:
— Я нагрубил…
— Как же так, малыш?
— Я сказал грубость…
— Ах, как нехорошо!
— Я нечаянно…
Когда он сделает что-нибудь недозволенное, он обязательно произносит это магическое слово: нечаянно.
Даже тогда, когда только собирается сделать недозволенное:
— Я сейчас возьму папину пластинку… нечаянно.
Пластинки ему строго-настрого запрещено брать. Ими распоряжается только папа.
Затем малыш рассказывает Ивану Яковлевичу о плохом мальчике Юре. Это очень плохой мальчик. Он делает всё, что не разрешено делать. Он плохо ест. Он сам заводит проигрыватель. Он сломал пластинку. Ах, какой плохой мальчик, этот Юра! Плохой, очень плохой. Не хочет пить рыбий жир…
Мальчик этот — выдуманный.
Кира его сочинил.
И надо думать, что он ему несколько завидует, этому выдуманному Юре. Как много он, Юра, может себе позволить безнаказанно.
Затем малыш поет песню, в которой есть такая строка:
«Мы смерти смотрели в лицо»…
Это вызывает улыбку, когда четырехлетний малыш поет слова о смерти, которой он смотрел в лицо.
Затем малыш говорит Ивану Яковлевичу:
— Вы отдыхайте, а я пойду… Я вам не буду мешать…
И уходит.
Но Иван Яковлевич не собирается отдыхать. Он тоже уходит. Спускается по лестнице с третьего этажа. В нише у входной двери он видит мальчика несколько постарше малыша. Мальчик прячется. Должно быть, идет игра в прятки.
С каждым годом в доме всё больше и больше малышей. Их всё больше и больше во дворе, в детских садах, в стране. Они растут.
«Смотри, — говорит самому себе Иван Яковлевич, выйдя во двор, — вот этот уже пошел в школу, а вот эту я что-то не помню…»
«Как же ты не помнишь, — укоряет он себя, — ты же сам говорил, что она сорвиголова, любому мальчику под стать. Она выросла, вот в чем дело… Она выросла… Она совсем большая… Вот в чем дело…»
«А чего ты хотел? Ведь они растут…»
Так Иван Яковлевич разговаривает сам с собой. Только он сам слышит себя:
«Как это хорошо, что кругом дети, что они растут, становятся взрослыми. А детей всё-таки не становится меньше. Без них было бы очень плохо».
Действительно, как же без малыша?
С ним светлее.
Вот это малыш так малыш! Сумел же он прорваться в жизнь. И как он закричал при этом от боли, стеснившей его маленькую грудь, и от радости, проникшей в него с первым глотком воздуха этого мира.
И вот — растет.
Как-то даже не замечаешь, как быстро он растет, как меняется, как много он уже знает слов.
Иногда кажется, что он только-только родился, что вчера его еще не было.
И вдруг видишь — он большой.
То он шагал за тобой след в след, боялся выпустить из своих ручонок твою руку.
И вдруг вырвался, забежал вперед, бежит, не оглядывается, не хочет больше «след в след», ищет чего-то своего.
Он всё же — только малыш, не больше чем малыш. Но его не следует недооценивать. С ним уже нельзя только играть, только шутить, только посмеиваться. Нельзя.
Зовешь его к себе, зовешь поиграть, а он:
— Давай лучше поговорим…
Это не надолго. Надолго его не хватит. Он всё же еще только малыш. Но он уже рвется в свое «завтра». Какое оно будет, его «завтра»? Об этом нельзя не думать.
Диалектика воспитания
«ПОБЕЙ БАБУШКУ…»
В педагогике — и в школьной и в семейной — часто сталкиваешься с убежденными сторонниками одной какой-нибудь истины. И звучит эта истина столь привлекательно, столь благородно, что почти невозможно ее оспаривать.
К примеру: детство должно быть счастливым.
Конечно, счастливым!
Всё дело, однако, в том, как следует понимать эти прекрасные слова.
В воспоминаниях взрослого ушедшее детство чаще всего представляется счастливым, хотя, несомненно, было в нем немало огорчений. Но всё просеялось сквозь волшебное сито времени и преобразилось, — оглядываясь на прошлое, мы говорим о чудесной, невозвратимой поре!