Что же узнал этот человек, проникший столь решительно в сад?
Девочка после перенесенной ею тяжелой болезни долгое время не ходила. И мешало ей главным образом то, что она потеряла веру в свою способность стоять на собственных ногах, передвигаться хотя бы с помощью костылей.
Важнейшей задачей врачей в этот период безусловного выздоровления была уже не хирургия, вмешательство которой увенчалось блестящим успехом, а психотерапия.
«Ну, иди же! Всё в порядке», — говорили девочке.
«Не могу», — отвечала она со стоном.
И вот она наконец пошла. Тяжело, медленно переступая ногами, изо всех сил опираясь на костыли, шла. Сама! Без посторонней помощи. Сперва от кровати до двери. Затем — за дверь. Затем — за порог дома, на тропинки большого сада.
Всё больше веры и решимости накапливалось у этой исстрадавшейся девочки.
Но вот ей уже и костыли были не нужны. Надо было заставить ее отказаться от костылей, — пусть на первое время она и станет передвигаться хуже, медленнее. Но она должна пойти без них. А она не могла от них оторваться. Повторялось то же, что было сразу после выздоровления, когда она боялась встать с постели.
Решимость приходит не вдруг, она накапливается постепенно, созревает иногда очень медленно. Но проявиться может в одно мгновенье.
Вот это и случилось, когда девочка упала.
Мать девочки, навестившая ее в этот воскресный день, — не врач и не медицинская сестра, как мы предполагали, — наклонилась к ней, конечно, с тем, чтобы помочь. И услышала:
— Не надо… Я сама…
И мать сразу же отступила в сторону и сказала:
— Хорошо!.. Конечно… Ты сможешь…
И девочка встала сама.
Так, как будто бы просто, был преодолен последний барьер перед полным выздоровлением.
Вот при этом радостном, чудесном событии и присутствовали все, стоявшие по ту сторону штакетного забора. И не понимали, возмущались черствостью взрослого человека, не оказавшего помощи больному ребенку.
Именно ее — великую радость преодоления, казалось бы, непреодолимого — увидел человек, проникший в сад. И он, вероятно, никогда не забудет счастливого, торжествующего лица девочки.
Настоящая помощь иногда заключается в том, чтобы не помочь.
В жизни есть много таких «штакетных заборов», через которые как будто всё видно, а на самом деле не видно самого главного.
Попробуем столкнуть две истины. Первая заключается в том, что взрослый обязан прийти на помощь ребенку. Вторая — в том, что воля, настойчивость воспитываются только на преодолении трудностей. Противоречат ли эти две истины одна другой? Конечно, нет. Но только в том случае, если ни одну из них мы не превращаем в нечто абсолютное, неизменное, годное во всех случаях жизни.
В одном школьнике трудная задача вызывает хороший азарт, в другом — нерешительность. Он сразу же спешит к отцу, к матери, к учителю с жалобой:
— Не получается…
Его к этому приучили. Ему помогали даже тогда, когда он мог бы, приложив некоторые усилия, справиться сам.
Нередко вот так, из-за бездумной доброты и снисходительности взрослых ребенок лишен радости собственных усилий и собственных достижений. Он не в состоянии отбросить костыль, хотя и не нуждается в нем.
ЧЬЯ ДВОЙКА?
Николай Николаевич, учитель, аккуратно уложив покупки в портфель, направился к выходу из магазина. Впереди шел высокий, стройный, 4хорошо одетый юноша, решительном рывком распахнувший дверь. Учитель, полагая, что его вежливо пропускают вперед, прошел первым.
— Спасибо!..
— Я вам не швейцар, — услышал он в ответ.
Как мог учитель не узнать голоса своего ученика?
— О, это вы, Гусев, — учитель приподнял свою потрепанную шляпу, которую носил и в летнюю жару и в зимний холод. — Здравствуйте, здравствуйте!..
— Простите, Николай Николаевич, я вас не узнал…
Юноша действительно был несколько сконфужен.
— Ничего, ничего, — успокоил его учитель. — Вежливость, должно быть, уместна только со знакомыми… Будьте здоровы!
И ушел.
Десятиклассник пожал плечами и мысленно произнес привычное магическое: «Подумаешь!»
Так и разошлись.
Кстати, Борю Гусева дома называют принцем. Так, в шутку. С некоторой примесью иронии, правда, но очень легкой и столь добродушной, что не всегда ее заметишь:
— Принц сегодня опять чем-то недоволен…
— Принц опять получил двойку…
— Принцу опять нужны деньги на карманные расходы, а давно ли брал?…
— Принц опять нахамил…
И вот о двойке.
В конце второй четверти он не ответил ни на один вопрос учительницы литературы.
— Вы учили урок? — спросила она.
— Нет…
— Почему?
Гусев пожал плечами:
— Это трудно объяснить.
Он не мог, не хотел показать товарищам, что двойка его беспокоит. Конечно, получить двойку неприятно. Мать станет долго и скучно его отчитывать. Учиться, мол, его обязанность. Живет он, мол, на всем готовом, о нем заботятся. «Хватит! — скажет он. — Я могу обойтись и без твоего ужина».
По опыту он знал, что мать сразу сдастся.
У Бори есть время представить себе всё это, так как и учительница, Зинаида Павловна, задумалась. Она смотрела куда-то вдаль, поверх головы ученика. А какая там даль? Обыкновенное окно, оклеенное на зиму газетной бумагой, за ним — крыши, на крышах — снег.
Зинаиде Павловне не хотелось ставить двойку, особенно сейчас, в конце четверти. У Гусева эта двойка не единственная, и придется выводить за четверть неудовлетворительную оценку. Нехорошо! В школе дело поставлено так, что заведующий учебной частью изысканно вежливо, но не без некоторого административного нажима скажет: «Как это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?».
Конечно, можно бы ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Бори Гусева… Вы что-то напутали, Иван Захарович…»
Но она твердо знала, что так не ответит.
А десятиклассник ждал. Ждали и его товарищи. Все были уверены, что, если Гусев попросит, учительница согласится вызвать его еще раз.
Да, это так. Зинаида Павловна ждала этой просьбы, чего уж тут скрывать. Но Боря Гусев молчал. «Попросит сама», — думал он.
Он думал так потому, что был уверен в существовании какой-то зависимости учителей от учеников. Весь школьный опыт убедил его в этом, вся та обычная суета, которая начинается в конце четверти вокруг неуспевающих учеников, когда их спрашивают и переспрашивают, подсказывают, вытягивают, лишь бы не было двойки.
И, действительно, Боря угадал.
— Ну как, Гусев, — раздался голос учительницы, — если я приду послезавтра, сумеете мне ответить?
Невозможно сказать учительнице, что он не хочет еще раз отвечать. И он осторожно произнес:
— Постараюсь…
Послезавтра Зинаида Павловна, хотя у нее в этот день не было уроков, пришла в школу. Она могла побыть дома, полежать: что-то неладное творилось с сердцем. Нет, ничего особенного, просто оно устало, может же оно устать? Действительно, как хорошо полежать днем час, а то и другой с книжкой в руках. Сколько их накопилось, непрочитанных книг! Но ведь у Гусева двойка, надо ее исправить.
…Гусев почему-то долго не приходил. Был ли он сегодня в школе? Не заболел ли? И вот он появился.
— Так будем отвечать?
— Простите, Зинаида Павловна, но я отвечать не могу.
— Почему? — спросила ошеломленная учительница.
— Я не успел подготовиться…
— Были чем-то заняты?
— Да, видите ли, не нашлось времени…
Учительница оскорблена. Она вдруг вспоминает свой путь от дома до школы. Как ей трудно было, физически трудно, подняться с постели. Как внучка просила ее остаться. Но ведь обещала! Она ехала автобусом, затем шла пешком. Медленно поднималась по лестнице на четвертый этаж, отдыхая на каждой площадке. Ждала… «Зачем вы пришли? — спросили у нее в учительской. — У вас как будто сегодня нет уроков?» — «Надо!» — ответила она.
И вот он стоит перед ней, десятиклассник, рослый, красивый, спокойный. Разве только в двойке дело? Что он за человек? Что он знает об окружающих его людях, о настоящей большой жизни, неразрывно связанной с трудом, обязанностями?
— Идите, — сказала ему учительница с предельной усталостью. — Идите!..
Он повернулся и ушел.
Зинаида Павловна вывела в журнале двойку.
Через несколько дней на совещании заведующий учебной частью изысканно вежливо сказал ей:
— Как же это у вас, Зинаида Павловна, у такой опытной учительницы, и вдруг двойка?
Ей очень хотелось ответить: «Это не у меня двойка, Иван Захарович, а у Гусева. Вы что-то напутали, Иван Захарович!..»
Но она почему-то ничего не сказала.
А еще через несколько дней пришла мать Гусева и в свою очередь, но отнюдь не изысканно, а очень строго спросила:
— Долго вы еще будете моему двойки ставить? Ведь ему школу надо кончать!.. Вам это понятно?…
ИХ СОБСТВЕННОСТЬ
То, что это мать и сын, видно было сразу. Он держал себя с какой-то особой ласковой предупредительностью, в которой чувствовались одновременно и юношеская сила и почти детская покорность. Разговаривали они негромко, почти неслышно для окружающих о чем-то своем, понимая, должно быть, друг друга с полуслова.
Они вышли из трамвая. Сын — первым, чтобы помочь матери сойти. Он подал ей руку, и она оперлась на нее спокойно и уверенно.
Собственно, об этом можно бы и не рассказывать, — в таких отношениях между матерью и сыном нет, конечно, ничего удивительного, — если бы не тяжкий вздох моей спутницы и ее неожиданные слова:
— Да, завидно…
— Вам? — спросил я с искренним удивлением.
— Мне, — подтвердила она, — мне…
Я давно и, как мне казалось, хорошо знал эту семью. Она всегда представлялась мне удивительно цельной, счастливой. Отец, мать и сын Сергей, теперь уже взрослый, студент.
Чем мог Сергей так обидеть мать, чтобы она с завистью смотрела на вполне естественное уважительное отношение другого сына к другой матери?