Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 1 — страница 5 из 66

Чёрная чума

Мёртвая зима (не переведено)

Не переведено.

Осквернённая Империя (не переведено)

Не переведено.

Волк Зигмара (не перевдено)

Не переведено.

Чумной жрец

Возле крестьянской мазанки стояло невысокое деревянное святилище. Сложенный из брёвен алтарь был посвящён капризным духам природы, насылающим невзгоды на головы рейкландских виргатариев. Чтобы задобрить эти зловредные силы, святилище было обвешано самыми чудными подношениями: на полочке, между каменной чашей с ячменём и пучком пшеницы, выстроились надтреснутые клювы ворон и сорокопутов. К тонкой палке, висящей над алтарём, была привязана иссохшая лапка лисицы, пойманной в курятнике, а на самой верхушке — прибит человеческий палец, отрубленный у какого-то бродяги; палец указывал наверх, на небеса, на древних богов ветра и грозы.

А из тени под алтарём чёрные глаза-бусины наблюдали, как два виллана вынесли из сарая тяжёлые кули с зерном. Когда их погрузили на запряжённую волами повозку, соглядатай едва сдержал ехидный смешок. Запах пота и тяжёлого труда распространился от плечистых крестьян, смешиваясь с удушливой вонью волов и другой скотины. Однако ещё один запах, более тонкий, остался для людей незамеченным. Среди прочих ароматов этот был самым важным, ибо то был запах смерти, и поднимался он от тех самых мешков, которые ворочали сейчас крестьяне.

Прямо у них под носом, и эти глупцы даже не заметили!

В голове вспыхнуло иссушающее чувство презрения, Скрич стеганул по грязи своим длинным голым хвостом. Жалкие людишки: подлые, слепые создания, ума — не больше чем у блохи! Неважно видят и слышат, но обоняние — его попросту нет! Они и своего запаха распознать не могут, не то, что другого существа! Воистину, эти слабые, презренные твари тянут дни лишь с позволения Рогатой!

Как только люди закончили работу, Скрич бросился из убежища прочь. Если бы крестьяне в тот момент обернулись, их глазам предстало бы совершенно гротескное зрелище: крупное, крысоподобное создание в запачканных чёрных лохмотьях удирало по грязной жиже в направлении свинарника. Помимо того люди могли бы заметить ржавый меч, привязанный к поясу чудовища верёвкой из крысиных кишок, и злобный ум, блестевший в его чёрных глазах. И тогда они припомнили бы старые сказки о подземных жителях, о нелюдях, обитающих в непроглядной тьме подземного мира, и в страхе обратились бы в бегство.

Но Скрич был хитёр и передвигался лишь тогда, когда был уверен, что его не заметят. Людское невежество стало для скавенов отличным прикрытием, и они, пользуясь своей анонимностью, тайно расхищали человеческие богатства. Оружие, пища, одежда, рабы — всё это людишки, сами того не зная, поставляли своим неприметным соседям. По глупости они списывали похищения и кражи на всевозможных бандитов, волков и призраков, но об истинной причине своих несчастий догадывались лишь немногие.

Скрич бросился к свинарнику и прошмыгнул в узкую щель в плетёной стене. Плюхнувшись в навозную кучу, он тотчас же развернулся, чтобы держать крестьян в поле зрения. Не забывал скавен прислушиваться и к похрюкиванию свиней, взволнованных вторжением в их загон. Если животные расшумятся, их можно будет успокоить быстрым ударом двузубого кинжала. Лезвие было отравлено, и свиньи издохнут почти мгновенно, а когда глупые человеки будут их осматривать, они найдут две ранки от кинжала и подумают, что скотину покусала гадюка.

Хотя он не думал, что люди будут всерьёз беспокоиться о шумной свинье — они были слишком заняты погрузкой зерна. По их позам и запаху Скрич определил, что они крайне взволнованы. Скавен часто наблюдал за крестьянами и знал в чём причина. Людской вожак — человек, который владел ими и их землёй — потребовал в этом году свою долю раньше обычного, а Скрич уже видел, что случалось, когда крестьяне медлили с выполнением его приказов.

В глазах крысолюда промелькнул злобный огонёк. Скоро эти вилланы будут работать на нового господина.

Если, конечно, выживут.

Скрич подождал, пока повозка не выехала со двора и бросился прочь из сарая. Он был доволен, что смертоносный груз направился в поместье человеческого вожака. Люди, сами того не подозревая, везли смерть в сердце своего поселения.

У скавена потекли слюнки от одной мысли о том, что жители целой деревни погибнут от ужасного оружия, которое напустят на них крысолюди — это оружие повергнет их в прах со всей жестокостью и злобой Рогатой Крысы. Пусть человеки знают своё место. Скавены им ещё покажут.

Таясь в тенях, шныряя возле стен и деревьев, проползая под кустами и заборами, Скрич проследил за повозкой до самой деревни. С каждым шагом скавен всё больше давился злобным смехом — всё шло как по маслу. Он, было, испугался, когда телега подъехала к стоящему вокруг деревни частоколу, и из сторожки ей навстречу выдвинулись с сердитыми лицами сторожевые люди. Они были раздосадованы тем, что их оторвали от безделья, и с этакой напускной жестокостью принялись задирать крестьян. Для Скрича всё это было уж слишком знакомо. Иногда его даже пугало то, насколько поведение некоторых людей походило на повадки скавенов.

Когда же стражники стали колоть и тыкать кули древками копий, Скрич забеспокоился не на шутку; затаив дыхание, он смотрел, как рвётся мешковина, и из прорех тонкой струйкой сыплются зёрна. Если бы только люди присмотрелись к мешкам, если бы они заметили, что скавены подменили вилланские зёрна своими…

Нет, всё в порядке. Охранники не обнаружили ничего необычного и отступились. Копейщики пропустили телегу за ворота, и Скрич возбуждённо заскрежетал резцами.

Шпион выскочил из своего укрытия и пустился вдоль стены, специально заложив большой крюк, чтобы обойти нелепые деревянные маски, привязанные к брёвнам для отпугивания волков и злых духов. Он ухватился своей когтистой лапой за столб, неуклюже выдававшийся из частокола на южной границе, и в мгновение ока взлетел по нему вверх. Скавен приземлился на грядку с репой уже на другой стороне и прижался к земле. Он приподнял только нос, чтобы исследовать запахи деревни, и навострил уши в поисках любого звука, который мог бы означать, что его вторжение не осталось незамеченным.

Довольный, что не привлёк лишнего внимания, Скрич прошмыгнул к ближайшей мазанке. Примерившись, он запрыгнул на крышу так же легко, как до этого перелетел через частокол.

С величайшей осторожностью лазутчик пополз по соломенной крыше. Скрич уже по опыту знал, как ненадёжны эти строения.

Чтобы успешно завершить задание, нельзя было допустить ни единой ошибки. Всё должно пройти гладко. Скрич даже думать не хотел о том, что с ним сделает вождь Нашкик в случае провала. Внезапно его мускусная железа набухла от совсем другой мысли. Быть может, сейчас нужно бояться не Нашкика? Крысолюд скрежетнул резцами, пытаясь прогнать от себя эту страшную мысль. Главное — работа; на пустые волнения времени нет. А уж Скрич постарается, чтобы они так и остались пустыми.

Пользуясь близостью бедняцких хибар, шпион легко перепрыгивал с крыши на крышу. Таким манером скавену удалось быстро пробраться вглубь поселения. От крохотной хибарки у самого частокола он вышел к деревенской площади и укрылся на плоской крыше кузнечной мастерской. Дым от печи помог скрыть его запах. Люди вряд ли учуят его, но собакам это было вполне по силам.

Располагаясь на крыше, Скрич заметил въезжающую на площадь повозку. Он облизал резцы. Теперь уже не долго!

Рядом с деревенской площадью с одной стороны высился громадный каменный особняк, где обитали слуги здешнего господина, и откуда они правили его владениями. С другой стояли рубленые склады и амбары, хранилища баронских податей и богатств деревни. Напротив складов расположились несколько глинобитных строений, служивших деревенским жителям таверной и гостиницей. С левой стороны у таверны притаилась кузница и лавка травника. Оставшаяся сторона площади была отведена узкому деревянному сооружению с купольной крышей и высоким шпилем. Перед входом в здание булькал крашенный белым фонтан. Скрич предположил, что это — место, где человеки возносят хвалы своим странным божкам. Крысолюд фыркнул — что за жалкие божества — они ничто по сравнению с величием и мощью Рогатой Крысы. Но на всякий случай он решил хоть немного их побаиваться.

Бросив случайный взгляд на площадь перед часовней, Скрич понял, что бояться очень даже стоило. Аромат, исходящий из церкви, тянулся к площади, где на пути телеги встала одинокая фигура. По запаху скавен определил, что это — одна из человеческих самок. Когда она спешно прокладывала себе путь через площадь, от её белоснежной развевающейся мантии и длинных тёмных волос раздавался аромат ладана.

С растущим беспокойством Скрич наблюдал, как женщина встала на пути повозки и, раскинув руки, загородила проезд. Суровым голосом она велела крестьянам остановить телегу и не слезать с мест. В её голосе была такая властность, что рабочие, вышедшие было из складов, тоже встали как вкопанные.

— Эти люди принесли смерть в наши стены, — произнесла женщина, махнув своей худощавой рукой в сторону мешков с зерном. — Груз нужно немедленно сжечь! Хвала милосердию Шалльи, что мы успели вовремя.

Работяги повытаскивали из-под своих роб соломенные куклы-обереги и принялись плевать на эти уродливые фигурки, чтобы отвести от себя сглаз. Проделав этот ритуал, они поспешили обратно на склады собирать дерево для костра. Сидящие в повозке крестьяне беспокойно переглядывались. Они с тревогой наблюдали за тем, как увеличивалась груда поленьев, и лица их становились всё бледнее.

Когда куча достаточно выросла, женщина обратилась к людям в повозке.

— Вы внесли сюда это зло. В наказание вы его и уничтожите.

Она указала рукой на телегу и на костёр.

— Не им сжигать чужую собственность! — прогудел чей-то сердитый голос.

Говорящим оказался широкоплечий, крупного телосложения мужчина, чьё мускулистое тело только начало покрываться жирком, а волосы — седеть. По сравнению с овчинными тулупами и штанами деревенских мужиков его бордовый плащ и брюки из тонкой парчи казались верхом изящества. На шее висела тяжёлая пектораль с красивым гербом. Рядом с ним по бокам стояли двое мужчин в потрёпанных кольчугах, бляхи на груди свидетельствовали о том, что это староста и возный.

— Милорд бейлиф, — повернулась женщина к своему собеседнику, — мне кажется, вы не понимаете…

— Чего я не понимаю, так это, по какому праву уничтожается собственность моего господина, — рявкнул на неё мужчина. — Вы, верно, забыли, сестра Кэтрин, но вся деревня Морберг, её жители и земли окрест принадлежат барону фон Грайцу. И мой долг — защищать собственность, принадлежащую его светлости!

Жрица лишь недовольно поджала губы. Браниться с бейлифом она и не думала — чтобы убедить его, одних слов будет мало. Тихо шепча молитвы Шаллье, Кэтрин подошла к повозке; виллане посторонились. Ладонь жрицы окутал потусторонний свет, молитвы звучали всё жарче, а свечение становилось сильнее.

Бейлиф смотрел, как сестра Кэтрин погрузила сияющую ладонь в прореху на одном из мешков. Когда она вытащила руку, её пальцы были запачканы серой грязью, а свечение померкло. Она вытянула руку, так чтобы барон, и все, кто собрался на площади смогли увидеть. На крики бейлифа из окон высунулось множество любопытных лиц, и сейчас зрители тревожно заохали. Они уже видели, как жрица вытягивала заразу из больного, но чтобы из мешка с зерном — такого прежде не случалось.

Сестра Кэтрин прикрыла глаза, повелевая силам богини очистить скверну, которую она навлекла на себя. Живительный свет снова собрался вокруг её руки, но на этот раз он явился не так быстро. Под очищающим сиянием серые пятна начали съёживаться и скоро совсем исчезли. От перенапряжения жрица чуть было не повалилась на колени, её трясло. Магия брала своё.

Бейлиф поморщился, ему было не по себе от проявления колдовства, ставшего живым напоминанием о том, что есть кто-то выше его. Он взглянул на толпу крестьян и на испуганные лица своих стражников. Представление Кэтрин покорило их. И именно по этой причине бейлиф не намеревался сдавать позиции — дело уже касалось не просто пары мешков зерна. Теперь вопрос был в том, кто будет хозяином Морберга?

— Изящный трюк, — произнёс бейлиф, медленно хлопая в ладоши. — Видел я в Мордхейме, один фигляр тоже показывал фокусы.

— Так они подвесили эту тварь за пальцы и брюхо ему распороли. Видела когда-нибудь, как колдуны дёргаются, когда им набивают чесноком…

От угрожающего рычания лицо мужчины перекосилось.

— Это никакое не колдовство, но божественная милость Шалльи, — пролепетала сестра. — Да, много священников были забиты паствою своей, когда проявление божественной магии принималось за ворожбу…

Она заставила себя собраться с духом, выпрямилась и снова указала на повозку.

— В этих мешках зараза.

Среди жителей прошёл испуганный шёпот; бейлиф нахмурился.

— Я не собираюсь сжигать урожай из-за каких-то фокусов! — рявкнул бейлиф. — Император Борис объявил, что новый налог должен быть уплачен до первого снега, и барон приказал мне проследить, чтобы Морберг смог выплатить и его и любой другой налог, которым Император сочтёт нужным обложить нас этой зимой!

Он щёлкнул пальцами и махнул стражникам. Те с явной неохотой подошли к телеге. Отставив в сторону копья, они взялись за мешок и принялись ворочать его.

Мешок упал наземь, и ткань, разорванная копьями стражников и рукой сестры Кэтрин, разошлась, вывалив содержимое прямо на площадь. Раздались крики ужаса. Глубоко в мешках, перемешанные с зерном лежали несколько клубков волос. Человеческие скальпы!

Бейлиф отшатнулся от ужасного зрелища и сложил знак Ульрика.

— Помилуйте, боги! — воскликнул он.

— Чума, — раздался тихий, усталый голос Кэтрин. — Я почувствовала, что она скрывается там, в мешках, но даже подумать не могла, что это поместили туда намеренно.

Она нахмурилась и зло посмотрела на двух крестьян, доставивших зерно в деревню.

— На такую ересь способны только слуги Повелителя Мух.

Назвав имя мерзкого демонического бога, она сложила пальцы в знак голубя, чтобы Дедушка не смог её услышать. Жители деревни тот час же принялись делать схожие жесты — в их широко раскрытых глазах читался ужас от одного только упоминания о Древней Ночи и Губительных Силах.

Один из вилланов упал на землю. Ползая на брюхе перед жрицей, он уверял её в своей невиновности.

— Мы не знаем, откуда там взялись эти скальпы! Их кто-то подложил!

Бейлиф зло глянул на испуганного человечка.

— Всяк еретик невиновен, как его схватят. Взять этих ублюдков! Сожжём их вместе заразой!

Староста и возный с радостью убрались от телеги. Они начали было вязать вилланам руки, как вдруг староста в ужасе завопил и отскочил от заключённого, как от огня. Отпрыгивая, он зацепил рукав крестьянина, и тот оторвался, обнажив левый бок бедняги.

Собравшимся на площади жителям предстало скопление мерзких чёрных бубонов подмышкой несчастного. Все вопросы отпали сами собой — в повозке была чума, и заражено было не только зерно.

— Сжечь их! — прорычал бейлиф, тряся на стражников кулаками.

Те с очевидной неохотой двинулись вперёд, сгоняя крестьян копьями прямо к костру.

Сестра Кэтрин перегородила им дорогу.

— Не делайте этого, — сказала она, — Это мерзость. Неужели вы совершите насилие перед входом в храм Шалльи? Оскорбите богиню в час, когда нам всем так нужна её милость?

— Уйди с дороги, — приказал возный. — Эти люди пытались провезти чуму в нашу деревню.

— Может быть, они не знали, что везут, — возразила жрица. — Может, они невиновны?

— Знали или нет, но они принесли чуму в мою деревню, — рявкнул бейлиф. — А один, или уже оба — больны. Единственный способ обезопасить деревню — сжечь их и всё, что они притащили с собой!

Рёв бейлифа пробудил страх, глодавший нутро жителей деревни. Кричащая толпа повалила на площадь, торопясь скорей разжечь костёр.

Сестра с отвращением отвернулась. Она не желала принимать участие в том, на что были вынуждены пойти люди. Шаллья покровительствует милосердным и человеколюбивым, каждая жизнь для неё священна. Как бы ни было это разумно, принять безжалостного убийства двух человек Кэтрин не могла.

Она удалилась в часовню и принялась молить свою богиню, чтобы та смилостивилась над этими презренными, напуганными глупцами. Ибо милость им ещё понадобится. Без сомнения, кто-то намеренно пытался заразить жителей Морберга, и теперь, даже если драконовские меры бейлифа окажутся действенными, злодеи вполне могут попытаться сделать это снова.

Поглядев на костёр, Скрич поспешил убраться из деревни. От мысли о двух крестьянах и сгоревшем зерне ему сдавило мускусную железу. Вождь Нашкик не обрадуется, когда услышит о том, что его первая попытка столь феерично провалилась.

Всё эта глупая самка! Суёт свой нос в чужие дела! Скрич решил запомнить на будущее: у самок носы лучше, чем у обычных человеков!

Ползая возле навозных канав, крысолюд пробрался через пастбища, окружающие Морберг, к зарослям колючего кустарника. Он прошмыгнул под куст и принялся разрывать когтями кучу пересушенных сорняков. Открыв узкий лаз, он задержался на мгновение, чтобы втянуть ноздрями поднимающийся из отверстия воздух, после чего нырнул вниз.

Ход был тесен, даже для скавена, но извиваясь и дёргая плечами и бёдрами, Скричу удалось протиснуться вперёд. Сильный крысиный запах и мягкая почва, щекочущая ему усы, ободрили скавена. Внезапно сверху посыпалась земля, и Скрича передёрнуло от страха — из-за таких завалов погибало немало его сородичей. Скрич прошипел молитву Рогатой Крысе, заклиная стены туннеля не обваливаться, хотя бы до тех пор, пока по лазу не проползёт какой-нибудь другой скавен.

Скрич уже добрался до конца прохода, а его сердце всё ещё бешено колотилось. Лаз выходил в просторный туннель около двадцати футов в ширину. Повсюду были раскиданы старые кости и клочки шерсти, наполняющие коридор сладким запахом гнили. В стенах то здесь, то там были выдолблены ниши, из которых светили тусклые, источающие мерзкую вонь, лампы. Представители крысиного народа прекрасно ориентируются в полной темноте, но некоторые всё же предпочитают освещать ходы, чтобы не только слышать и чуять, но и видеть то, что может поджидать их во тьме. Токсичный дым, поднимающийся от тлеющего крысиного помёта создавал такую вонь, что она оскорбляла даже закалённые скавеновы носы. Клан Филч был слишком беден, чтобы позволить себе такую роскошь как червячное масло или варпов огонь, поэтому им приходилось пробавляться этими примитивными устройствами.

Ничего, всё ещё наладится. Вождь Нашкик очень амбициозен, он выведет клан на верхушку Подземной Империи!

От гордости, что вождь посвятил его в свои секреты, Скрич засучил хвостом. В гнезде немногие знали о тайном союзе с кланом Чумы. У монахов появились какие-то идеи насчёт нового штамма чумы, который истребит большую часть обитающих на поверхности человеков, а остальных сделает лёгкой добычей. Чтобы улучшить свой штамм, монахам нужно было испытать его не только на рабах, но и на свободных людях. Эта нужда привела их в Провал Когтерезов к Филчам. Небольшому клану Чумы, имеющему своего представителя среди серых владык, приходилось постоянно сдерживать нападки честолюбивых воинских кланов, таких как Скаб и Риктус. Несмотря на свою фанатичность и сильный иммунитет, монахи жалко смотрелись рядом с великанами Скабов и Риктусов. Случись какая заварушка, чумных попросту раздавят, если только им не удастся заручиться поддержкой кланов недовольных тем, что им не нашлось места в Расколотой Башне.

Глупцы! Мозги чумных лордов, наверное, давно сгнили! Другого объяснения их идиотской сделке не было. Заплатить клану за услуги сорок лодок зерна! Еды больше, чем гнездо когда-либо видело; её хватило, чтобы Нашкик увеличил квоту на размножение и набрал ещё больше евнухов для заботы о крысоматках и их приплоде. Население Провала вырастет, и через несколько лет у Нашкика будет войско, превосходящее прочие гнёзда.

Но что более иронично, клан Чумы, в сущности, отдал эту страшную бациллу прямо в лапы Филчам! Для проведения исследований в Провал отправились лишь несколько дюжин чумных монахов и один жрец, так что вырвать у них секреты не составит большого труда.

Скрич почувствовал, как набухла его мускусная железа. А вдруг они так просто не покорятся? Чумной жрец Пускаб Грязношерст пугал его даже больше чем вождь Нашкик. Когда он глядел на кого-нибудь, можно было почувствовать, как глаза этой твари словно сдирают с несчастного шерсть и плоть, пытаясь проникнуть глубже, до самых кишок.

Крысолюд поёжился. Хотя волноваться было не о чем — когда Нашкик и впрямь решит избавиться от своих союзников, Скрич позаботится о том, чтобы у него вдруг возникли какие-нибудь неотложные дела. В общем и целом, один скавен в битве дела не решит. К тому же Нашкик очень огорчится, если вдруг потеряет ценные навыки и проницательный ум Скрича.

Отбросив мысли о предательстве и насилии, скавен продолжил путь. Он старался держаться левой стены — ему было спокойнее осознавать, что, по крайней мере, с одной стороны на него не нападут.

Добравшись до более населённых нор, он встретил скачущих через туннель скавенов. Скрич внимательно оглядел и обнюхал их. Они определённо пахли Филчами, но было что-то ещё, за что он никак не мог зацепиться. Скрич засел в туннеле и принялся изучать запахи.

Совсем скоро шпион заметил, что со скавенами творилось что-то неладное. Шаркающая походка, обвислые хвосты, тянущиеся за хозяевами по грязи и отбросам. Даже в нашкиковых головорезах, черношкурых штурмовых крысах, была заметна какая-то слабина.

Внезапно Скричу в голову пришла мысль, ужасная настолько, что его железы непроизвольно выплеснули мускусную струю страха. Что если эта чума, над которой работал Пускаб, вырвалась на свободу?

В панике Скрич схватил проходящего мимо скавена. Бедняга запищал и стал извиваться, но он был слишком слаб, и все его усилия пропали даром. Припомнив отвратительный вид бубонов на телах крестьян, Скрич стянул с оборванца плащ и в тот же миг отшвырнул тело прочь. Одним движением он вытянул меч и пронзил им шею больного скавена. От вытекающей из раны чёрной крови пошёл острый болезнетворный запах. Дрожащими лапами Скрич старательно стёр с меча кровь и помчался по туннелю.

Так это правда! Пускабова чума гуляет по гнезду, истребляя население Провала Когтерезов! Скрич не знал, как всё произошло, но если болезнь не остановить, клан попросту вымрет. Даже если Филчи переживут эту чуму, она обескровит их, и любой другой клан сможет запросто вторгнуться на их территорию.

Скрич бежал по извилистым коридорам, шарахаясь от каждого встречного. Нужно сказать Нашкику! Если вождь поторопится, можно будет предупредить Пускаба, чтобы он не разводил больше бацилл, и предотвратить расползание инфекции. Да, за такие вести Нашкик знатно отблагодарит Скрича, сделает его вожаком, никак не меньше!

Теперь, когда скавен знал о болезни, ему чудилось, будто он повсюду чует её мерзкий запах. При всей своей подлой и подозрительности натуре, крысиный народ обладал сильным стадным инстинктом — им всегда было неуютно вдали от сородичей. Теперь же, продвигаясь через гнездо, Скрич старался подавить в себе эти чувства и держаться самых нехоженых туннелей и нор. Когда рядом с ним пробегал другой скавен, шерсть вставала дыбом, и Скрич отчаянно напрягал нос в попытке разнюхать у того хоть самый слабый запах чумы. Любой мог оказаться разносчиком, глашатаем медленной, ужасной смерти.

С узкого выступа, вьющегося над одним из главных туннелей Провала Когтерезов, Скричу открывался отличный вид на заражённое гнездо. Вялые массы скавенов шатались по своим норам, и лишь немногие проявляли ту живость, что была присуща здоровым крысолюдам. Большинство были настолько охвачены недугом, что даже не заметили, как кто-то из скавенских рабов уронил один из мешков с дарами, которые клан Чумы преподнёс Филчам. Зерно посыпалось из разорванного мешка и разлетелось по полу. Такая неожиданность должна была вызвать в настоящую свалку из пищащих и хватающих друг друга крысолюдов, но к бесхозной пище кинулись лишь несколько скавенов — остальные просто толпились рядом, словно не замечая зерна под своими лапами.

От этой неестественной и жуткой картины уши Скрича прижались к голове, было в ней что-то необъяснимо трагическое: будто скавены уже умерли и теперь двигаются просто по привычке.

Скрича словно парализовало. Отрывшийся ему вид напомнил о Морберге и его жителях. Было какое-то пугающее сходство между тем, что он увидел на деревенской площади и болезненной атмосферой, охватившей гнездо.

Может, зерно? Вдруг какой-нибудь пройдоха стянул немного зерна, предназначавшегося людям? Или чумной жрец намеренно распространил среди жителей гнезда заражённую пищу? Нужно всё разузнать. Если виноват Пускаб, в награду за такую информацию Нашкик поднимет Скрича на самую верхушку клана.

Да! Он проберётся в лабораторию Пускаба и соберёт доказательства того, что за всем этим стоит чумной жрец. Даже если доказательства эти придётся изготовить собственными лапами!

Роняя слюни в предвкушении будущих богатств, Скрич развернулся и, извиваясь, полез в узкую вентиляционную шахту. Тесный лаз был заполнен крысами, но грызуны в страхе разбегались перед целеустремлённым скавеном.

Скрич был здесь не впервой и прекрасно ориентировался в безумном хитросплетении перекрёстных туннелей. Шпионить за другими скавенами всегда было выгодно, а вентиляционные шахты открывали для наблюдательных глаз и ушей широкие возможности.

Совсем скоро Скрич уже полз по туннелю, выходящему в комнату, которую Нашкик отвёл Пускабу и его чумным монахам. Скавен почувствовал их мерзкий запах задолго до конца шахты; затхлый воздух отдавал злобой, чесоткой и разложением. У Скрича сдавило горло, ему в голову полезли картины разлагающихся чумных крыс.

Вид под отверстием вентиляционной шахты был ещё хуже. Комната, которую отдали монахам, некогда была яслями для детёнышей крысиного народа, и младенческая вонь до сих пор отсюда не выветрилась. Вероятно, этой неуютной норой Нашкик хотел прозрачно намекнуть гостям о своём превосходстве, но даже если и так, жест остался незамеченным. Пахнуть хуже, чем эти изъеденные болезнью фанатики, могла, наверное, только задница тролля. Они шаркали своими лапами по комнате, закутанные в мерзкие зелёные мантии, вращали вытянутыми омертвевшими мордами; с них жирными лишаями сыпалась шерсть, на коже проступали ранки и волдыри, глаза были мутны от катаракты. Некоторые шагали прямо по скопившимся на полу гнилым отбросам, и неистово хлестали себя шипастыми плетями, другие, со свитками из крысиных кож, пуская слюни, бормотали странные, хулительные молитвы. Один из монахов, прятавший лицо под складками своего капюшона, лязгал ржавым колокольчиком, он, очевидно, находил какое-то извращённое удовольствие в раздававшихся немелодичных звуках.

Несколько монахов всё же проявляли в своём помешательстве какую-то разумность. Они обступили клетку с тощими рабами-людьми и тыкали жалких пленников крючьями и щупами. Одного вдоха было достаточно, чтобы понять, что люди — больны, на их голых телах разрослись чёрные бубоны, которые Скрич уже видел в Морберге.

Пока чумные монахи мучили рабов, за ними внимательно наблюдал их уродливый хозяин. Разносчик Поветрия Пускаб Грязношерст, чумной жрец клана мог похвастаться крупным телосложением, его жирную тушу с трудом скрывала рваная зелёная мантия. По клочкам шерсти, сохранившимся на теле, можно было угадать белый окрас, хотя большая его часть уже переходила в желтушно-желчный цвет. Струпья на коже соседствовали с мерзейшего вида пятнами, сочившимися полупрозрачным гноем. Морда практически сгнила, и сквозь иссушённую плоть проглядывали лоскуты мышц. Венчали же это нечестивое подобие Рогатой пара оленьих рогов, выдающихся из черепа жреца.

Пускаб бродил вокруг клетки, тяжело опираясь на скрюченный деревянный посох. Иногда он останавливался, чтобы рявкнуть что-нибудь своим прислужникам, в тот же миг монахи бросались к клети и вытаскивали из неё одного из пленников. Рабы были настолько измотаны болезнью, что, не сопротивляясь, ложились на пол, и ждали, пока скавены не соберут с их волос уродливых коричневых блох.

От одного взгляда на этих отвратительных насекомых у Скрича шерсть встала дыбом — блохи были такие же толстые и упитанные, как и сам Пускаб, ещё от них разило чумой. Монахи бережно собирали блох и сажали их на небольшие мотки волос, заранее приготовленные для этой цели. После один из них осторожно уносил мотки на другой конец комнаты, где стояли несколько мешков. С мерзким смешком полоумный скавен засовывал заражённый скальп в зерно.

Когда лазутчик увидел, что произошло потом, у него внутри всё сжалось. Пускаб извлёк из-под своей просторной мантии какую-то бутыль и побрёл к зерну. Мешки с левой стороны, он пропустил, а те, что были справа, — обрызгал содержимым своей бутылки. В нос лазутчику ударил острый запах духов. Чумной жрец маскировал вонь заражённого зерна! Но если мешки предназначались людишкам, зачем было это делать?! Нет, такая обработка означала лишь одно — зерно раздадут скавенам!

Клан Чумы умышленно вредил Филчам!

Внезапно Грязношерст обернулся, его жёлтые глазки злобно уставились прямо в вентиляционную шахту. Сгнившие губы жреца растянулись в дикой ухмылке, обнажив ряд чёрных зубов. Скрич почувствовал, как земля вокруг него задрожала и начала крошиться прямо под лапами. Он попытался хоть за что-нибудь уцепиться, но земля в его когтях попросту рассыпалась в прах. Издав вопль ужаса, шпион покатился прямо в логово чумных монахов.

Скрич пребольно ушибся об пол и почувствовал, как от удара хрустнула передняя лапа. Он завыл от боли и тут же закашлялся, выплёвывая изо рта землю и песок. Из глаз выступили чёрные слёзы, и скавен принялся отчаянно моргать в безуспешных попытках разглядеть хоть что-нибудь в облаке витающей вокруг него пыли.

Это всё Пускаб. Пытаясь убить соглядатая, жрец, наверное, использовал какое-то отвратительное колдовство. Но усилия еретика пропали даром! Самое страшное Скрич уже пережил!

Облако неожиданно рассеялось, и Скрич предстал безжалостному взгляду Пускаба. Чумной жрец указал шелушащимся когтём на лазутчика.

— Чужак! — прорычал он.

Это слово вызвало гневный визг среди монахов, и сколь бы помешанными и несобранными они ни казались с виду, по приказу Пускаба безумцы окружили ошеломлённого Скрича.

Они набросились на шпиона и принялись нещадно хлестать его шипастыми бичами и колотить ржавыми булавами и цепами. Глаза застилала бешеная ярость, с морд капала пена и какая-то мерзкая жижа.

Ужас заставил Скрича вытащить меч и рубануть по лапе ближайшего монаха. В брызгах крови и гноя отрубленная конечность отлетела прочь, но покалеченный скавен не думал останавливаться, и только после удара в горло фанатик затих на полу.

Скрич понимал, что драться с толпой этих безумцев было бесполезно, и вместо попыток свалить кого-нибудь он направил свои усилия на защиту, пытаясь улучить момент и скрыться. Шпион заскрипел резцами, стараясь заглушить боль, пульсирующую в сломанной лапе. От перелома он ещё сможет оправиться, но если его сцапают монахи, дороги назад уже не будет.

Наконец, удача улыбнулась ему. Чумной монах с незрячими бесцветными глазами сослепу налетел на костлявого фанатика, чья морда была покрыта массой нарывов. Слепец, утративший в религиозном угаре остатки разума, ударил тощего и сорвал с его рыла комок волдырей. В ответ уязвлённый безумец засадил когтистой лапой тому в живот.

Через мгновение два монаха уже рвали друг другу глотки, и Скрич метнулся в образовавшийся в результате этой свалки проём. Лазутчик перемахнул через дерущихся и понёсся к выходу. Вход в логово охранял лишь один монах, и Скрич быстро разделался с ним ударом в пах.

Задыхаясь и хрипя, преисполненный ужаса Скрич мчался по туннелю, стараясь убежать как можно дальше от прокажённого логова. Только в одном месте он мог спастись от гнева клана Чумы. Нужно было бежать прямо к Нашкику и молить того о защите. Вождь обязательно поможет, как только он узнает о том, что произошло. Вождь разберётся с предателем Пускабом.

Добравшись до гнезда Нашкика, скавен почувствовал, что что-то было не так. У входа в нору не было привычной банды закованных в доспехи штурмовых крыс, в воздухе висела тяжёлая вонь от духов, и их явно было использовано больше, чем вождь обычно разбрызгивал, чтобы скрыть свой запах от врагов и убийц.

На секунду Скрич задумался, не бежать ли ему вообще из гнезда. Для любого крысолюда покинуть клан было практически самоубийством — без защиты своих сородичей, они очень скоро попадали в лапы многочисленных хищников, обитающих в подземье, или, как нередко случалось, скавенов-работорговцев. Нет, Скричу придётся остаться, а для этого ему нужна была защита, которую мог предоставить только Нашкик.

Отбросив свои подозрения, лазутчик пополз в нору вождя. И снова у него шерсть на загривке встала дыбом. Когда он был здесь в последний раз, логово было набито награбленным добром: куски ткани, украденные из людских деревень, бочонки с пивом, внесенные с гномьих заводов, ящики с пряными грибами из гоблинских пещер. Там где раньше лежала нашкикова добыча, теперь ничего не было. Гнездо было попросту разграблено!

Объяснение не заставило себя ждать. Могучий вождь Нашкик, скрючившись, лежал на мехах и одеялах, которые у него не успели утащить, и, хрипло кашляя, пускал слюни себе на усы. Он пытался заглушить запах болезни и слабости, вымочившись в духах, но одного взгляда на беднягу было достаточно, чтобы понять, что чума не обошла его стороной. Тело Нашкика было усеяно жирными чёрными бубонами.

Гадкое хихиканье заставило Скрича обернуться. Позади, у входа в гнездо он увидел мерзкую рогатую тварь — ухмыляющегося чумного жреца. Скавен замахнулся на злобного монстра мечом. Губы Пускаба растянулись в улыбке, в глазах промелькнул мертвенный зелёный свет. Из когтя жреца вырвался поток силы. Скрич в ужасе отпрянул — покрывшись ржавой гнилью, меч развалился прямо у него в руках.

— Я искал-пришёл в Провал Когтерезов, чтобы найти новую-хорошую чуму, — голос Пускаба походил на отвратительное бульканье. — Сделать хорошую-отличную чуму для Рогатой.

Неожиданно жрец хлопнул себя лапой по груди, и между его пальцами оказалась зажата жирная чёрная блоха.

— Нашёл подходящего-замечательного переносчика, — зафыркал Пускаб. — Убил много-много человеков!

Глаза жреца засветились злобным безумием.

— Узнал-понял давным-давно, — продолжил он. — Надо найти блоху, чтоб скавены болели-дохли как человеки.

Скрич упал перед Пускабом на колени. Клан Чумы пришёл в Провал Когтерезов не для того, чтобы испытать чуму на людях! Подопытными оказались крысы из Провала! Чумным монахам не нужна была болезнь, которая убивает только людей!

— Скоро-скоро все крысолюди узрят истинный облик Рогатой! — проговорил Пускаб. — Услышат-узнают настоящее имя Рогатой! Поймут-откроют подлинное величие Рогатой!

Чумной жрец поглядел на Скрича и ткнул шпиона сморщенным пальцем.

— И ты поймёшь-узнаешь совсем скоро, — прошипел он.

Скрич посмотрел на свою сломанную лапу и запищал от ужаса.

По всему плечу шли гноящиеся чёрные наросты, мерзкие бубоны, вестники неотвратимой гибели.

Чёрной смерти!

Чумной доктор

— Он умер?

Вопрос был задан с любопытством, но без особого волнения. Эрнст Каленберг всегда ненавидел в Манфреде Грау холодную, язвительную манеру выражаться, благодаря которой его слова выглядели не замечанием, а, скорее, озвученной ухмылкой. Грау был способен даже самый тёмный момент жизни сделать ещё более неприятным простым добавлением в голос интонации горечи и презрения.

Впрочем, телу, валявшемуся на обочине дороги, было уже всё равно. Все его заботы уже ушли в прошлое: смерть придала ему иммунитет даже к нездоровому юмору Грау. Каленберг перевернул труп на бок, повернув его так, чтобы его товарищ мог увидеть длинные, жестокие порезы. Спина человека напоминала товар из мясной лавки — многие из ран были так глубоки, что виднелись кости.

— Да, я думаю, что этого было бы достаточно, чтобы убить кого-то, — пошутил Грау, отводя глаза от ужасного зрелища. — Что думаешь, Эрнст? Был наш друг убит волками, или, может быть, пантерой?

Каленберг покачал головой.

— Он не выглядит обгрызенным, — ответил он. Когда Каленберг говорил, его тело напряглось, а ноги сомкнулись с заученной военной чёткостью. Это движение вызвало кривую улыбку на лице Грау. Каленберг мгновенно расслабился, упрекая себя за соскальзывание к старым привычкам. Никаких оснований для таких формальностей здесь не было, не с Грау. Да и ни с кем другим.

— Я бы сказал, что раны были нанесены клинком, — продолжил Каленберг.

— Вздор! — запротестовал Грау. — Этот человек был задран, как баран, — сидя на козлах ветхого фургона, Грау сделал широкий жест рукой, указывая на остальную часть дороги. Дорога была усеяна пёстрой коллекцией разбросанных предметов: мотки верёвки, куски дешёвой ткани, осколки разбитой посуды. Небольшая упряжка прислонилась к стволу дуба, её ярмо было треснуто, но в остальном она выглядела вполне исправной. — Не существует бандита или гоблина в этом углу Талабекланда, который оставил бы всё это добро валяться на земле!

Каленберг подошёл к фургону. Это был мужественный, крепко сложенный мужчина, достаточно высокий, чтобы смотреть в глаза Грау, даже несмотря на то, что старший товарищ сидел на козлах.

— Я думаю, что кое-что знаю о ранах, нанесённых мечом. Когда я вижу это, — ткнул он назад пальцем, указывая на тело, — я вижу лишь одно. Ты тоже должен бы был узнать некоторые вещи, если, конечно, умудрился не пропить и этот навык. Подойди и взгляни на него сам, если мне не доверяешь.

Грау нахмурился, и на его остром лице явно отобразилось отвращение, которое вызвало в нём предложение Каленберга. Он бросил осторожный взгляд на труп, а затем отвернулся.

— Я отошёл от этих дел, Эрнст, — сказал он. Грау пошарил под деревянным сиденьем и выудил оттуда глиняную бутыль. С лёгкостью, выдающей давнюю привычку, он выковырял пробку пальцем и приложил горлышко к губам. — У меня больше не хватает смелости для такого рода работы. Его превосходительство милостивый император Борис видел это.

— Поэтому ты теперь прячешься в бутылку? — с вызовом спросил Каленберг.

Выгнув бровь, Грау бросил испепеляющий взгляд на большего мужчину.

— А ты? Твой тайник намного ли чище, чем мой? Не морализируй со мной, Эрнст! Я тебя слишком хорошо знаю для этого.

Каленберг посмотрел на Грау, последние крохи достоинства и самоуважения боролись в нём. Эта битва, он знал, была проиграна ещё даже до того, как началась. В нём осталось слишком мало чести, чтобы спорить, хотя бы потому, что острый на язык Грау был прав. Каленберг скрывался от своего прошлого, от того, что делал, и от того, что должен был делать. Память была самым ужасным проклятием, которое боги могли возложить на разум человека.

— Когда определишься, наконец, с желанием свернуть мне шею, — сказал Грау, — можешь пойти глянуть на безделушки, которые наш друг разбросал по дороге. Возможно, некоторые из них можно будет продать.

— Разве нам уже и так недостаточно? — спросил Каленберг, махнув рукой на дно фургона. Всё его пространство было завалено мятыми шлемами, обломками брони, иззубренными мечами и расколотыми щитами. Груда представляла собой добычу, захваченную на многочисленных полях сражений и кладбищах. Грау был барахольщиком, столь же хитрым, как и любой стервятник: казалось, он мог учуять свежий труп за целую лигу.

Или, возможно, он слишком высоко оценивал старого негодяя. С чумой, распространившейся по всей земле, от него не требовалось каких-то исключительных усилий, чтобы найти смерть. Коса Морра пожинала обильный урожай от Зюденланда до Сильвании, истребляя целые деревни и превращая города в поражённые болезнью склепы. Каленберг почувствовал, как внутри него поднимается отвращение к цинизму, который был неотъемлемой частью торгового ремесла барахольщика. Якобы Грау был странствующим торговцем, продающим подержанную броню и оружие. Впрочем, о том, как его изделия стали подержанными, его клиентам было лучше не знать.

— Император Борис обладает самым жирным кошельком в стране, и как-то не особо удовлетворён, — сказал Грау. — Ты полагаешь, что нам, бедным бродягам, стоит быть более альтруистичными, чем возлюбленный Император?

— Оставь своё красноречие на следующий раз, — ответил Каленберг голосом, в котором сквозил горький стыд, после чего принялся за сбор вещей, разбросанных по дороге.

— Не забудь карманы, — крикнул Грау из фургона, указывая на тело у обочины.

Каленберг отбросил жалкий кусок сукна, который держал в руках.

— Сам занимайся грязными делишками, — отрезал он.

Грау уставился на труп, и его лицо скривилось от отвращения. Он сделал глоток из своей бутылки. Вытирая капли пойла с усов, старый мошенник перевёл взгляд на Каленберга.

— Мы собрались обсудить распределение обязанностей? Мне кажется, что ты забыл, кто здесь главный.

— Ты нуждаешься во мне больше, чем я в тебе, — возразил Каленберг. — Как ты думаешь, долго ли бы продлилось твоё путешествие из города в город, будь ты один?

Намёк заставил слегка сползти румянец со щёк Грау. Он попытался отмахнуться от угрозы компаньона.

— Я смогу найти другого наёмника, когда мне заблагорассудится.

Вдруг Грау забыл свой спор с Каленбергом. Вскочив, он взволнованно указал на какой-то предмет, валявшийся под упряжкой.

Каленберг отреагировал с нарочитой медлительностью, отлично зная, какую ярость вызовет у Грау каждая секунда промедления. Старый барахольщик подпрыгивал на козлах, поливая всё вокруг рейнвейном из бутылки, в нетерпении умоляя своего телохранителя поспешить.

В конце концов, Каленберг добрался до телеги. Согнувшись, он полез под колёса и потащил из-под обломков тяжёлую коробку. Его мозолистая рука погладила тонкую кожу, обтягивавшую находку, глаза задержались на позолоченной надписи и небольшом стальном замке, запиравшем коробку. Надпись ничего не значила для него, но Каленберг мог оценить мастерство изготовления. Он уже настолько давно вёл жизнь падальщика и мародёра, что мог не хуже матёрого вора оценить стоимость вещи с первого взгляда.

— Тащи её сюда! — закричал Грау.

На этот раз Каленберг не медлил, так как хотел увидеть, что они нашли, не меньше своего работодателя. Он передал коробку Грау. Старик бегло осмотрел её, а затем достал кинжал и начал ковыряться в стальной застёжке. Чтобы открыть коробку понадобилось несколько минут, лезвие царапало и резало дорогую кожу.

Когда, наконец, коробка раскрылась, Грау взрыкнул от разочарования.

— Порезался? — поинтересовался Каленберг.

— Нет, — прошипел Грау. Его худая рука опустилась в коробку и выудила оттуда чёрную кожаную шляпу. Каленберг признал стиль, который использовала лишь Гильдия врачей, хотя он никогда раньше ни видел никого из них в чёрном. Грау некогда носил такую одежду.

— Золото? — спросил Каленберг.

— Нет, — повторил Грау. — И серебра тоже. Просто груда грубых медицинских инструментов, вощёный плащ и перчатки, — старик горько рассмеялся и вновь запустил руку внутрь, на этот раз, вытащив странную кожаную маску, которая напоминала клюв ворона. — Наш покойный друг, кажется, был чумным доктором.

— Чумной доктор?

Грау сунул уродливую маску обратно.

— Я не думаю, что ты видел их в казармах Рейксгвардии. Чтобы сдержать чуму, вам предоставлялись услуги храма Шаллии и настоящих врачей. Ну, а для тех вилланов и крестьян, что не имели привилегий, даруемых благородным происхождением и богатством, чуму пытались предотвратить чумные доктора. Сброд мошенников и шарлатанов, которые обдирали отчаявшихся и умирающих.

— Звучит прибыльно, — заметил Каленберг.

Грау уставился на него уничтожающим взглядом.

— От наших действий страдают лишь мёртвые, — отрезал он, закрывая сумку и кладя её на пол фургона. Затем Грау щёлкнул вожжами, и фургон загрохотал вниз по дороге.

Фургон пьяно петлял по грязной жиже, которая почитала себя за главную улицу Аморбаха. Куры выметались из-под ног коня Грау, кудахтая в знак протеста, пока улепётывали через щели в заборах или вспархивали на земляные крыши полузахороненных землянок. Толстая старая свинья, лениво переваливаясь, убралась с их пути, останавливаясь, чтобы поковыряться носом в грязи, пока фургон практически не наехал на неё. Пятнистый кот, развалившийся у облицованного кирпичом входа в амбар, дёрнул хвостом и осторожно проследил взглядом за тем, как двое незнакомцев углубились в город.

Однако никаких признаков живых жителей не наблюдалось.

— Это место выглядит заброшенным, — сказал Каленберг, барабаня пальцами по ножнам меча, пристёгнутым к поясу.

Грау ответил на это одним из своих мрачных смешков.

— Тебе стоит выбраться отсюда подальше, — побранил он своего компаньона, — и поглядеть на свет, — голос барахольщика упал до злобного шёпота. — Провести некоторое время в Сильвании, где поработала Смерть. Ты бы увидел много пустынных деревень. Ты не знаешь, как выглядит запустение. Разбитые и разграбленные дома, разбросанные вещи, а по улицам рыщут волки. В таких местах приходит ощущение, которое нельзя забыть и невозможно ни с чем перепутать.

— Тогда где все люди? — упорствовал Каленберг. — Мы абсолютно точно не сможем продать мечи курам и свиньям. — Он посмотрел на здания по обе стороны дороги. Большинство из них представляли собой землянки: грубые жилища, заглублённые в грунт, с простой двускатной крышей, поднимавшейся над ними. Было всего лишь несколько настоящих зданий, в основном — глинобитные. В промежутках между жилищами царила сумасшедшая путаница из свинарников, курятников, грядок репы и капустных полей. Горстка овец, пасущихся в маленьком загоне, окружённом живой изгородью, была ещё одним доказательством наличия жизни.

Грау поднял руку, жестом приказывая Каленбергу замолчать. Старик повернул голову в сторону и закрыл глаза.

— Ты слышишь это? — спросил он с самодовольной улыбкой на лице.

С подсказкой Грау Каленберг обнаружил, что слышит слабый шум: гул голосов, доносившийся до них с некоторого расстояния.

— Они звучат сердито, — заметил Каленберг.

— Отлично, — ответил Грау, щёлкая вожжами. — Сердитый человек будет заинтересован в мечах и доспехах, — он бросил пессимистичный взгляд на расползшиеся во все стороны хижины и сады. — Хотя сомнительно, что хоть кто-нибудь из них может позволить себе стать нашим клиентом.

Фургон с грохотом покатился вниз по грязной дороге. Ни один из мужчин не заметил, как кот у дверей неожиданно вскочил и, выгнув спину, зашипел на что-то в тени рядом со складом, а затем испуганное животное с визгом шмыгнуло в капустные поля.

Красные глаза-бусинки проследили за бегством кота, а затем вернулись к фургону. Только когда тот скрылся за углом, глаза исчезли, скользнув назад в темноту.

Фургон остановился, добравшись до расползшегося болота, которое служило центральной городской площадью Аморбаха. Большой старый дуб, чей ствол практически обесцветился из-за покрывавших его грибка и гнили, возвышался над мутной трясиной. Деревянная подвесная клетка, подвешенная на его толстых ветвях, раскачивалась ветром. Осыпающиеся остатки скелета усмехались внутри, его безглазый череп глядел на людей, собравшихся под деревом.

Вопрос, где жители города, отпал сам собой. Рычащая толпа, расползшаяся по всей площади, исчислялась сотнями. Каленберг увидел здоровяков фермеров, потрясавших вилами, и сухощавых ткачей, размахивающих дубинками над головами. Кучка возбуждённых пастухов, одетых в шерстяные брюки и овчинные сапоги, начала мастерить факелы из кусков ткани и реек, вырванных из крыш землянок, граничивших с площадью. Виднелась горстка мужчин в доспехах, их простые охотничьих бригандины несли на себе герб барона фон Грайтца, но сии достойные мужи, кажется, не собирались предотвращать намечающиеся беспорядки. Наоборот, их голоса были одними из самых громких в толпе.

Средоточием всеобщего озлобления был единственный человек, одетый в чёрную рясу с алой оторочкой. Тяжёлые цепи опоясывали его талию, и с одного из звеньев свисал большой, покрытый медью молот. Клеймо в виде двухвостой кометы было выжжено на гладко выбритой макушке человека, знак делался всё более заметным, пока кровь из ран тоненькой струйкой натекала в старый шрам. Камни, капустные кочаны и даже живые цыплята летели в человека, когда он пытался смотреть на толпу. Каждый раз, когда он повышал голос, человек пытался читать из книги, зажатой в руке, но свежий шквал мусора заставлял его отступать.

— Забери своего Зигмара обратно в Альтдорф! — взревел кривозубый батрак. — Или Борис налогами изгнал из столицы и всех богов?

— Зигмар — это свет и щит, — продекламировал окружённый человек. — Он — покрови…

— Скажи это моей Хильде! — взъярилась женщина с бородавкой на носу, её лицо исказилось от гнева и ярости. — Скажи это детям, что уже умерли!

— Где милость твоего бога? — издевательски спросил один из пастухов. — Где защита Зигмара, когда она нам нужна? Почему он не может остановить чуму?

Неповоротливый виргатарий, чьи мускулистые руки сжимали тяжёлый, размером с два обычных, топор лесоруба, вразвалочку вышел из толпы.

— Всё стало хуже, чем когда-либо, из-за тебя! Из-за тебя и всех этих твоих разговоров о Зигмаре! Таал и Рия — наши боги, а не сгнивший старый Император, коего мы и в глаза не видели!

— Ты принёс на нас чуму! — отрезал маленький жилистый йомен. — Ты растревожил духов ночи, и те наслали на город вредные испарения!

Зигмарит поднял руки, пытаясь защититься от обрушившегося на него града камней. Он пытался перекричать своих обвинителей, но стоило ему шевельнуться в попытке защититься, толпа набросилась на него. Неуклюжий виргатарий врезал боёк своего топора в живот зигмарита, заставив того согнуться пополам. Пара пастухов кинулась вперёд, чтобы схватить свою беспомощную добычу.

Грау выругался под нос, когда фургон неожиданно накренился. Каленберг спрыгнул, меч оказался в его руке даже раньше, чем ботинки утопли в грязи.

— Оставь его, мужик! — крикнул Грау. — Здесь не Рейкланд и, бога ради, не наше это дело!

Каленберг проигнорировал своего товарища, вместо этого смело протолкнувшись сквозь толпу. Удивленные вилланы и батраки убирались с его пути, увидев меч, не говоря уж о мрачной ауре власти, излучаемой высоким человеком, который заставлял их отступать назад. В одно мгновение он оказался рядом с дубом, его рука схватила за шерстяной капюшон одного из пастухов, что уже изготовился схватить приготовившегося к отпору зигмарита. Грубым рывком он отбросил крестьянина прочь и тот рухнул в грязь, покрывавшую площадь.

Другой пастух забыл о зигмарите и, размахивая тяжёлым посохом, бросился на незваного гостя. Это был своего рода манёвр, которым он увечил волков и держал на расстоянии пантер, но сейчас перед ним был враг иного рода. Клинок Каленберга мелькнул и, пройдя сквозь посох, разрезал его на две части. Пастух отшатнулся, широко раскрыв глаза от потрясения. Каленберг внимательно наблюдал за ним, ожидая каких-либо признаков того, что крестьянин всё ещё хочет драки.

— Кто ты? — хрипло проворчал виргатарий. Несмотря на то, что человек по-прежнему держал топор, он сделал несколько шагов назад, отступив поближе к остальной толпе.

— Кто-то, кому не нравится видеть жреца, подвергаемого нападкам со стороны суеверной черни, — огрызнулся Каленберг в ответ. Этого говорить не стоило. Оскорбление лишь воспламенило тлеющие угли. Злой гул распространился по толпе. Бывший рыцарь был, в конце концов, всего лишь один человек.

— Встань за моей спиной, отец, — сказал Каленберг зигмариту. Медленно, двое мужчин стали пятиться от наступающей толпы. Они могли слышать злые проклятья Грау, когда несколько крестьян подобрались к его фургону. Несмотря на все усилия, он не мог предотвратить растаскивания своего товара.

— Ваша храбрость не останется незамеченной, — сказал зигмарит Каленбергу. — Мы оба будем сидеть по правую руку Зигмара в эту ночь, освещаемые ореолом славы божества.

— Я бы предпочёл, чтобы Зигмар сделал что-то, чтобы продлить моё время жизни, — ответил Каленберг.

Вдруг крестьяне, толпившиеся возле фургона, подняли крик и бросились от Грау, словно стая бродячих собак. Один из них подбежал к неуклюжему виргатарию и быстро переговорил о чём-то с ним и жилистым йоменом. Оба возвысили свои голоса и гневными криками призвали толпу сохранять спокойствие. Каленберг и священник могли лишь ошарашено наблюдать за тем, как главари бунтовщиков прошли за фургон Грау. Йомен, опустившись на колени, поднял кожаную коробку из грязи, в которую её бросил рывшийся в ней крестьянин. Он заглянул внутрь, а затем поспешно захлопнул её. После чего подошёл к Грау и почтительно протянул ему коробку.

— Простите нас, герр доктор, — сказал йомен. — Но как могли мы узнать, что это были вы!

На лице Каленберга появилось замешательство, когда он услышал слова крестьянина, но если Грау и был так же удивлён, то старый барахольщик не подал виду. С угрюмым выражением на лице он нагнулся и забрал коробку из рук йомена.

— Ты хотел, чтобы я прибыл в сей город верхом, облачённый в чёрное? — бросил он с вызовом. — Это могло бы поспособствовать репутации Аморбаха! Пусть каждая деревенька и хутор в провинции узнают, что в городе появился клювастый врач, и тогда поглядим, как быстро они найдут новый рынок для своего зерна!

Слова дали ожидаемый эффект. Новый страх пробил себе дорогу на лица толпы. Они не думали, что наличие чумы в их общине заставит соседей избегать их. Что сейчас, когда столь много жителей пострадало от поветрия, Аморбах как никогда раньше зависел от торговли с внешним миром. Мудрость и дальновидность Грау произвели на них невыразимое впечатление.

— Простите нас, герр доктор Танц, — взмолился великан виргатарий. — Мы не подумали, — он махнул рукой в сторону толпы. — Пятнадцать уже пали в объятия Смерти, и ещё тридцать больны. Мы не знали, что делать! Мы боялись, что вы не придёте! Что вы приняли наш гонорар и решили остаться в Морбурге…

— Я здесь, сейчас, — объявил Грау. Он залез в ящик и, выудив шляпу чумного врача, надел её на голову. — Кто здесь главный? — спросил он.

— Бейлиф мёртв, — ответил маленький йомен. — А возный болен, — нервный тик появился на его лице. — Я…я думаю, что это означает…Что теперь я главный.

— И кто ты? — потребовал Грау, изогнув одну бровь в выжидательном сердитом взгляде.

— Фехнер, — ответил маленький человек. — Я обозный старшина.

— Он единственный трудоспособный человек, оставшийся в городе, из тех, кого назначил барон фон Гейтц, — объяснил виргатарий. — Но если вам нужно что-либо, то просто спросите меня, — он постучал рукой по мускулистой груди. — Готлоба Больцмана.

Грау с тонкой улыбкой поспособствовал самомнению Больцмана.

— Очень хорошо, друг Больцман. Мне понадобится подходящее жильё для меня и моего помощника. Как я понял, вы предприняли шаги по изолированию заражённых? Хорошо. Вы должны убедиться, что мои помещения будут расположены вдали от района, где размещены больные. Мне понадобятся комнаты достаточно большие, чтобы я мог провести осмотр, и место, где я мог бы хранить свои…инструменты, — сказал он, указывая на награбленную броню и оружие, лежавшие в фургоне позади него.

— Всё будет сделано, герр доктор, — сказал Фехнер, низко поклонившись. — Вы будете обеспечены лучшим из всего, что может предложить Аморбах.

— К иному я не привык, — ответил Грау обозному старшине.

— Когда вы приступите к работе? — спросил Больцман.

— Утром, — заявил Грау, бросив на виргатария раздражённый взгляд. — Дорога была долгой, и я устал. Кроме того, приём, который был нам оказан, не понравился моему помощнику. Понадобится время, чтобы он смог успокоиться и оказался в состоянии помогать мне во время осмотра.

Внимание толпы медленно обратилось назад к центру площади, где спиной к дубу стояли Каленберг и священник. Медленно бывший рыцарь вложил меч в ножны.

— Я думаю, теперь вы в безопасности, — сказал он зигмариту, хлопая того по плечу. Священник отстранился, глядя на своего недавнего защитника.

— Избавьте меня от вашей непристойной безнравственности! — мужчина сплюнул. — Чумные доктора! Стервятники! Кладбищенские крысы! — он сжал ладони в кулаки и поднял руки к небесам. — Разве недостаточно того, что несчастья вонзили свои когти в эту общину, так ещё и вы готовитесь усугубить их!

Толпа холодно смотрела на разбушевавшегося священника.

— Что вы хотите, чтобы мы сделали с этим дураком, герр доктор? — спросил Больцман у Грау.

Грау ухмыльнулся и потёр подбородок, его глаза ехидно блеснули.

— Это невоспитанно: бить священников и безумцев, — сказал он. — Даже если они являются одним и тем же. Пусть говорит. Это не значит, что вы должны слушать. В конце концов, его бог не остановил чуму.

— Вот почему я здесь.

Грау потянулся в огромной кровати, вздохнув с довольным видом. После чего обратился к табурету, стоявшему рядом с кроватью, и его руки обхватили бутыль вина. Дрожащая рука поднесла сосуд к губам и сумела залить в рот больше красной жидкости в рот, чем на меховые одеяла. Грау причмокнул губами, когда кувшин опустел, и отшвырнул его прочь с чрезмерным удовольствием.

— Ранальд! — взревел он. — Ты когда-нибудь видел такое зрелище! Весь город ест из моей руки, словно я сам Император! — он привстал на кровати, сосредоточив свой взгляд на Каленберге, который сидел в кресле около окна. Грау погрозил воину пальцем. — Ты знаешь, я мог бы попросить любого из этих суеверных несчастных привести мне их дочь на вечер, и они бы сочли это великой честью! Ранальд, если бы я мог убедиться, что они не хворали, я бы попробовал это!

Грау выпрямился, нахмурив брови. Из-за пелены алкоголя окутавшей его голову он пусть и не сразу, но всё же уловил угрюмое неодобрение, излучаемое его товарищем.

— О, да взбодрись же ты, идиот! — прорычал он. — Избыток строевой подготовки и дисциплина разрушают тебя! Я знал, что ты слишком долго пробыл в чёртовой Рейксгвардии!

Каленберг поднялся со стула, его кулаки сжались.

— Ты заходишь слишком далеко, «герр доктор». Следи за языком.

Язвительный смех стал ответом на угрозу.

— Если бы не я, ты лежал бы на Кайзерплац с вскрытым брюхом. Просто ещё одна жертва Хлебного Марша.

— Хлебной Резни, — прорычал Каленберг. — Император Борис спустил своих Королевских егерей на просителей. Раздавив их, — он врезал кулаком в стену. — Дав им стали вместо муки.

— Это был долг Рейксгвардии — стоять в обороне вместе с Королевскими егерями, — заявил Грау, его голос хлестал, словно плетью. — Не поддержка бунтовщиков. Можно ли винить Императора в том, что он относился к тебе, как к предателю? — сардоническое легкомыслие покинуло голос Грау. — Конечно, я тоже предатель. Помог умирающему рыцарю, когда должен был оставить его тушу на улице, чтобы «разгребатели грязи» оттащили его прочь. Если бы не этот недостаток — совесть — я мог бы быть великим и добрым уважаемым хирургом столицы…

— И вместо этого ты решил поиграть в чумного доктора, — сказал Каленберг. — Что это ты там рассказывал мне о грабеже мёртвых? То, что мы не можем ранить их сильнее?

— Эти люди уже мертвы, — Грау встал с кровати, нетвёрдо покачиваясь на ногах. — Они этого просто ещё не знают, — он пнул кожаный ящик, на котором было имя доктор Танц. — Не существует снадобья для Чёрной Смерти, даже сёстры Шаллии не могут остановить её. Если боги не могут положить конец эпидемии чумы, что могут простые люди?

Грау открыл окно и снял кожаную маску, его рука погладила гротескный клюв.

— Что может сделать человек? Мы можем помочь обречённым, давая им надежду, заставив их поверить в то, что они могут быть спасены.

— И за это вы возьмёте с них сторицей.

— Всё, — сказал Грау. — Этот город должен предложить всё. Сейчас я не какой-то бродяга-мусорщик, Эрнст! Я — герр доктор Танц, повелитель жизни и смерти!

Каленберг вышел из комнаты, чувствуя, как тошнота поднимается снизу его живота.

— Каково это, Манфред? Каково ощущать себя столь чертовски важным?

Грау стащил с табурета ещё одну бутылку. Не в силах вытащить пробку, он отбил горлышко о край кровати.

— Хорошо, Эрнст, — он ухмыльнулся, сделав глоток из бутылки. — Чертовски хорошо!

Чумной доктор со смехом опустился на покрывающие постель меха, когда возмущённый рыцарь вышел из комнаты. Впрочем, как бы сильно Каленберг ни ненавидел его, Грау знал, что рыцарь останется на его стороне. Был долг чести между ними, обязательство, которое тот не мог отбросить. Нет, его товарищ поможет ему осуществить этот фарс. И когда Аморбах даст Грау всё, что может предложить, Каленберг будет сопровождать его в следующий город, и следующий. И тот, что будет после них. В чуме была одна хорошая вещь — не было недостатка в отчаявшихся людях, готовых сделать всё что угодно и во что угодно поверить, лишь бы избежать её сетей.

Пока он погружался в пьяные сны, Грау показалось, будто он услышал скрип открывающихся оконных ставней. Затем ему послышались скрипучие голоса, зашептавшиеся в комнате. Он попытался понять, что они говорят, но не разобрал ни слова. Усилие только ещё сильнее вымотало его, и он погрузился в сон.

Люди Аморбаха держались на расстоянии, когда на следующий день Грау и Каленберг шли по грязной улице. Грау надел регалии покойного Танца, облачив своё худое тело в чёрные одеяния чумного доктора: в длинный чёрный плащ, который скрывал его от плеч до лодыжек. Толстые чёрные рейтузы, тяжёлые ботинки и длинные перчатки укрывали остальные части его тела, которые не защищал плащ. Капюшон покрывал голову, на которую Грау водрузил широкополую шляпу врача. Плащ, капюшон, рейтузы, ботинки и перчатки были из вощёной кожи, поблёскивая с водянистым отливом от падающего на костюм чумного врача солнечного света.

Лицо Грау было скрыто за вороноподобной маской, чей длинный клюв был набит розами, камфарой и померанцевым цветом, их приятный аромат должен был противодействовать заразной вони чумы и разложения. Крошечные стеклянные линзы, расположенные по обе стороны от клюва, предоставляли чумному доктору возможность смотреть на мир.

Когда Грау шествовал по улице, пропитанные уксусом тампоны на плечах его плаща распространяли свой аромат по всей округе и бренчали крошечные медные колокольчики, прикреплённые к полям его шляпы. Печати из вощёного пергамента — некоторые несли символы Шаллии, богини исцеления и милосердия, другие — Морра, бога смерти и сна — трепетали на поясе Грау. В руке чумной доктор держал стройную деревянную трость, вырезанную в форме баклана: один конец представлял собой закрученный птичий клюв, другой — широкий коготь.

Каленберг следовал за Грау, неся кожаную коробку чумного доктора. Вынужденный молчаливо пособничать жестокой афере своего компаньона, Каленберг, тем не менее, не мог сдержать отвращения к предстоящей ему задаче.

— Не унывай, — посоветовал Грау, чей голос из-за маски звучал слегка приглушённо. — Мы посетим несколько заражённых домов, пробормочем немного впечатляющих виршей, слегка поиграем на суевериях крестьян, а затем отправимся дальше своей дорогой. Просто запомни: не трогай ничего там, куда мы собираемся.

— Помилуй нас Шаллия, — простонал Каленберг.

Грау остановился, повернувшись, чтобы посмотреть на своего товарища. Несмотря на то, что его скрывала маска, Каленберг знал, что сейчас на лице чумного врача насмешливое выражение.

— Почему бы ей это не сделать? Разве это не её работа?

Мужчины продолжили свой путь вниз по улице. Свернув на узкий переулок, они заметили изменения в атмосфере: воздух пах не просто грязью и нищетой, теперь в нём чувствовалась вонь распада. На дверях заглублённых землянок теперь виднелись меловые метки. Пока они шли, то увидели, как двое мужчин вытаскивали тело из одной из земляных хибар, используя мясные крюки для ускорения своей работы. Когда они бесцеремонно забросили тело на телегу, то сбросили перчатки и кинули их рядом с трупом.

— Они отправят их, А потом они отправятся вымачиваться в уксусе, — сказал Грау, сжимая одну из губок, свисающих с его плаща. — Как предполагается, это блокирует вредные испарения. Хотя я полагаю, что первым, кто сделал такое предположение, был один из продавцов уксуса.

Каленберг смотрел за тем, как трупная телега медленно покатилась вниз по переулку. «Чудовищно» — было единственным словом, которым он мог бы описать представшую перед ними сцену. Он видел много жестокости за свою жизнь, но что-то пугающее было в той бездушности, с которой крестьяне обращались с телом своей мёртвой соседки.

— Осмелюсь предположить, что до того, как умер местный священник Морра, они относились к телам с большей почтительностью, — заметил Грау. — Конечно, когда сей достойный муж сам пал жертвой чумы, это, возможно, слегка уменьшило привлекательность пышных церемоний, — клювастое лицо внезапно повернулось, сосредоточившись на одной из немногих полудеревянных конструкций, возвышающихся над землянками. — Ах, вот мы и на месте! — объявил Грау. — Давай посмотрим, можем ли мы что-нибудь сделать для возного Аморбаха. Я осмелюсь сказать, что было бы довольно забавно получить кого-нибудь более компетентного, чем Фехнер, из тех, кто наблюдает за происходящими здесь делами.

Используя клювастое навершие трости, Грау постучал в дверь, стряхнув при этом часть нацарапанной поперёк неё меловой отметки. Через несколько мгновений дверь открыла молодая девушка, чьё лицо сохранило отголоски былой красоты, несмотря на бледность и общую худобу тела. По качеству её платья было заметно, что она не прислуга, но кто-то из членов семьи.

Она отпрянула в испуге, увидев дьявольскую фигуру Грау, стоявшего за дверью, но быстро оправилась. Все в городе знали, что прибыл чумной доктор, чтобы помочь им. Несмотря на испугавший её внешний вид Грау, она всё же признала в нём посланника надежды, а не угрозу.

— Простите меня, герр доктор, — сказала девушка, присев в реверансе. — Пожалуйста, проходите внутрь. Я не могу выразить, как я благодарна за то, что вы посетили нас.

Грау скользнул через порог, жестом приказав Каленбергу следовать за собой.

— Мне дали понять, что Отто Зандауэр является важным человеком в Аморбахе. Где лучше начать, как не у самого важного человека в городе?

Девушка скромно потупила глаза.

— С вашей стороны весьма любезно так сказать, но мой отец был всего лишь возным. Он не был очень важным для всех…до…до…

— Мы понимаем, — сказал Грау. Он остановился, прежде чем протянул руку, чтобы утешить расстроенную девушку. — Чума не щадит ни больших, ни малых. Но, возможно, мы сможем отвратить претензии Смерти на вашего отца, — он указал тростью на ведущий вниз узкий коридор. — Если вы проведёте меня к нему.

Вспышка надежды, промелькнувшая в глазах девушки, словно кинжалом резанула сердце Каленберга. Он схватил Грау за плечо и прошептал предупреждение ему в ухо.

— Уйти? — глумливо произнёс чумной доктор. — И разочаровать этого бедного ребёнка? И кто из нас теперь жесток?

Грау дал своему телохранителю время переварить этот вопрос, в то время как сам повернулся, последовав за молодой девушкой вниз по коридору с глиняными стенами, а затем в небольшую комнату в задней части дома. В комнате было темно, тяжёлые шторы закрывали единственное окно, но с подачи Грау девушка быстро зажгла свечу.

В мерцающем свете Грау, наконец, увидел своего пациента. Он был благодарен за ароматы, исходящие от набивших нос-клюв его маски трав, потому что, естественно, не думал, что запах его пациента, был тем, что могло бы ему понравиться. Насколько сильным человеком Отто Зандауэр был перед тем, как болезнь заключила его в свои объятия, Грау вряд ли мог сказать, но то, что лежало, растянувшись на грязных простынях, было сморщенным пугалом с истощёнными чертами лица, беззубыми дёснами и с несколькими прядями волос, что ещё цеплялись за его голову. Его конечности были почти столь же тонки, как и трость чумного доктора, и Грау мог сосчитать рёбра несчастного через грязную материю ночной рубашки.

— Вы можете помочь ему? — со слезами на глазах умоляюще спросила девушка.

Грау ткнул тростью в сторону кровати, жестом понуждая девушку снять простыни со своего отца.

— Для начала я должен определить, что с ним не так, — сказал он. — Последствия заражения могут принимать разнообразные формы.

Чумной доктор подошёл к постели. Человек лежал, глядя в потолок, казалось, едва ли замечая его присутствие. Его дыхание было затруднено, каждый неровный вздох приходил лишь с величайшим напряжением сил.

Грау изменил свою хватку на трости, чтобы с помощью когтистой лапы на её конце наклонить голову Зандауэра и посмотреть на его опухшее горло. Громкий скребущийся звук, раздавшийся над головой, отвлёк внимание чумного доктора. Он пристально посмотрел в потолок, прислушиваясь, пока грубый звук продолжался. Создавалось ощущение, будто стая детей сновала по крыше. Вспомнив, что он был в нормальном доме, а не жалкой землянке, Грау отогнал от себя эти мысли.

— Крысы, — извинилась девушка. — Их становится всё больше в Аморбахе с каждым днём. Больше и смелее, чем когда-либо раньше.

Грау кивнул и вновь сосредоточил всё внимание на своём пациенте. С помощью трости он оттянул прочь ночную рубашку, обнажив грудь Зандауэра. Подталкивая тело больного человека, он вскоре смог получить хороший обзор на опухшие чёрные бубоны в подмышке человека. Тёмная жидкость сочилась из язв. За последний год Грау достаточно нагляделся на чуму, чтобы подивиться тому, что человек прожил так долго в таком состоянии.

— Это Смерть, — произнёс чумной доктор. В ответ на его заявление изо рта девушки вырвался стон ужаса. Грау перевёл взгляд на Каленберга, который стоял на пороге убогой каморки. Раздосадованный сердитым неодобрением, исходившим от его сотоварища, Грау быстро принял решение.

— Впрочем, ещё не вся надежда потеряна, — заверил девушку Грау. — Есть меры, которые мы можем предпринять, чтобы бороться с миазмами, — он щёлкнул пальцами в перчатках, призывая Каленберга в комнату. Подойдя к своему по-прежнему недовольному ассистенту, Грау открыл кожаную коробку, после чего вытащил оттуда небольшой деревянный ящичек, из которого вытащил раздутую жабу. Поставив отвратительное существо на пол, он махнул тростью девушке, чтобы она взяла её. — Мы должны сбалансировать телесную жидкость вашего отца. Привяжите эту рептилию к язвам своего отца. Она будет вытягивать пагубные последствия заражения, — чумной доктор кивнул клювастой головой. — Вы также должны принять меры, чтобы не допустить ещё большее количество злокачественных испарений в этот дом, — он поднял палец, демонстрируя важность этого пункта. — Замочите ткань в уксусе и поместите её у каждой щели, у каждой двери и подоконника. Очищающий запах уксуса предотвратит проникновение вредных испарений.

Из девушки вырвался поток благодарностей, и на её глаза навернулись слёзы. Она бросилась к руке Грау, чтобы поцеловать её, но чумной доктор удержал её, ткнув своей тростью. Глаза позади стеклянных линз были широко раскрыты от ужаса.

— Откройте лиф, — приказал Грау. Он услышал, как его напарник угрюмо что-то прорычал в знак протеста, но не обратил на это никакого внимания. Это не было каким-то похотливым злоупотреблением его власти. Была намного более важная причина для этого приказания.

Робко девушка потянула за завязки и распахнула перед ним платье. Раздражённый её медлительностью, Грау потянулся к ней когтистым концом трости и резко отбросил платье прочь. Он не обратил никакого внимания на молочно-белые формы и изгибы её тела, выставленные на обозрение, устремив взгляд на опухшие чёрные выпуклости под её руками.

— Пожалуйста, не…не говорите никому, — взмолилась девушка. — есть старая крестьянка, которая носит нам еду. Если она узнает, что я тоже больна, то перестанет это делать.

— Не волнуйтесь, мы не будем ничего говорить, — сказал ей Каленберг.

Грау вновь запустил руку в деревянный ящик, выудил оттуда вторую жабу и поставил тварь на пол.

— Следуйте моим указаниям и через несколько дней вы будете вне опасности, — сказал он ей. И снова отметил царапающие звуки у себя над головой. — После того, как вы оба встанете на ноги, вам стоит предпринять что-то, чтобы разобраться с проблемой крыс. — Грау постучал тростью по полу и махнул рукой в старинном жесте удачи.

— Мой коллега заберёт наш гонорар, — сказал Грау.

Каленберг продолжал поддерживать угрюмое молчание, когда двое мужчин вышли из обречённого дома и ступили на грязные улицы Аморбаха. Грау шёл впереди сердитого рыцаря, с каждым шагом всё более раздражаясь поведением своего спутника. Муки совести были не тем, что мог позволить себе Грау, только не после того, как его изгнали из Альтдорфа. Если человек хочет выжить в мире, то он должен быть столь же безжалостен, как и сам мир.

— Они оба умрут в любом случае, — заявил Грау. — По крайней мере, я дал им немножко надежды в их последние часы.

Каленберг ничего не сказал, лишь продолжал глядеть волком на чумного доктора.

— Ты расстроен из-за денег, не так ли? — спросил Грау. — Если бы я не взял с неё плату, она бы не поверила моим словам. В моих указаниях всё-таки есть небольшая доля истины, — чумной доктор с яростью отшвырнул тростью камень с дороги. — Ты бы предпочёл, чтобы я оставил всё для препирающихся Больцмана и Фехнера? Если ты хочешь пару стервятников, то вот отличный набор для тебя!

— Это неправильно, — проворчал Каленберг. — Вы воспользовались ими самым жестоким способом…

— Да неужели? — воскликнул Грау. — Кто ты такой, чтобы решать, что правильно! Ты вышел, чтобы помочь голодающим восставшим против тирана, и за это ты был оставлен подыхать в канаве! Это правильно? Запомни, по крайней мере, одну вещь, Эрнст. Богов мало заботят люди, и ещё меньше страдания, которые мы вынуждены терпеть. Чтобы выжить, мы должны использовать любую возможность, которая нам предос…

Грау оставил свою циничную мудрость незавершённой, его последние слова превратились в крик боли, который не смогла заглушить даже тяжёлая клювастая маска. Чумной доктор рухнул на грязную улицу, руки в перчатках вцепились в рваную рану на боку, его глаза недоумённо уставились на кровь, покрывшую пальцы.

Каленберг выбросил тяжёлую кожаную коробку прочь, разбросав по земле инструменты покойного доктора Танца. Рыцарь выдернул свой меч из ножен, движение, которое было скорее инстинктивным, чем обдуманным. Ибо, когда он смотрел на чудовищное привидение, что возвышалось над Грау, ужас хлынул в его грудь и пополз по его венам.

Они как раз проходили по грязной тропе, что извивалась между скоплением землянок. За исключением нескольких блуждавших кур, улица была лишена любых признаков жизни. Тут почти на каждой двери виднелась отметка о заражённых, и если ещё хоть кто-нибудь и был жив в этой части города, то предпочитал скрываться за запертыми дверями.

Однако один житель не стал придерживаться этого правила. Когда Грау проходил мимо особенно ветхой и гнилой хибары, нечто вырвалось из-под трухлявой крыши. Его движения превратились в размытое пятно, и оно набросилось на чумного доктора, сталь блеснула в длинной волосатой руке.

Нет, не руке. Лапе, грязной отвратительной лапе, покрытой сальной коричневой шерстью, каждый палец заканчивался длинным грязным когтем. Напавший на Грау не был человеком, или иным существом, которому бы мог даровать жизнь здравомыслящий бог. Это была крыса, огромный чирикающий грызун, чья непристойность ещё более усугублялась тем, что она ходила, как человек, и её лохматое тело было облачено в рваные лохмотья и ошмётки брони. Кривой меч в лапах твари покрылся ржавчиной из-за отсутствия надлежащего ухода, его край был иззубрен и изъеден пятнами коррозии. Кровь капала с лезвия, кровь Манфреда Грау.

Каленберг сражался с орками и гоблинами, и с отвратительными зверолюдьми в тёмных дебрях, но никогда даже не думал, что такой кошмар может ходить по земле. Крысолюд оскалил на него острые клыки, его глаза-бусинки блестели от необузданной злобы. Длинный голый хвост хлестал по грязи, извиваясь с отвратительным восторгом.

Страдальческий стон Грау вывел Каленберга из-под чар ужаса, охватившего его. Он обязан тому жизнью, независимо от преступлений и злодеяний, пятнавших душу чумного врача. Проревев имя Ульрика, бога воинов, Каленберг атаковал злобное чудовище.

Крысолюд зарычал на него, и выбросил меч, целясь в лицо Каленберга, со скоростью, которую иначе, как невозможной, нельзя было назвать. По иронии судьбы, именно скорость атаки и подвела крысочеловека: его удар оказался неточен, окровавленный клинок мелькнул в паре дюймов перед лицом атакующего рыцаря. Воин ринулся вперёд, сметая крысолюда, пока тот не успел оправиться от своей ошибки, и жестоким рубящим ударом обрушил свою тяжёлую сталь на череп монстра.

Но опять крысолюд продемонстрировал удивительную скорость. Взвизгнув от страха, существо упало на четвереньки и метнулось в сторону. Меч Каленберга не поразил ничего более существенного, чем воздух, однако ярость атаки почти заставила рыцаря оступиться и свалиться в грязь.

Его противник мгновенно метнулся к нему, пытаясь воспользоваться преимуществом над потерявшим равновесие врагом. Каленберг выбросил ногу, врезав сапогом по клыкастой морде твари. Крысолюд отлетел назад, скуля и визжа, выплёвывая выбитые зубы.

Каленберг поднял меч, приготовившись принести окончательное воздаяние съёжившемуся крысолюду. Однако, когда он повернулся к твари, то неожиданно в спине вспыхнула боль. Воин развернулся, его клинок разрезал воздух. Второй крысолюд нырнул и отбежал, прошипев чирикающую насмешку сквозь клыки. В лапах существо держало кинжал с волнистым лезвием, кинжал, который потемнел от крови. Крови Каленберга.

Воин чувствовал, как сила и жизнь вытекают из его тела. Подкравшийся злоумышленник нанёс смертельный удар. Но пока ещё есть жизнь в его костях — рыцарь будет сражаться. Честь не требует меньшего.

— Мы равны теперь, — сказал Каленберг Грау. Он слабо махнул рукой, приказывая чумному доктору поспешить вниз по улице. Еле-еле, Грау поднялся на ноги. Он сжал тонкую трость в руках, держа её так, будто хотел вонзить в мозг одного из подкрадывающихся крысолюдов. Каленберг заметил жест и покачал головой: — Беги, — приказал он. — Я не смогу удерживать их долго, — он горько рассмеялся. — Я уже мёртв.

Звука собственных слов, брошенных ему в ответ, было достаточно, чтобы погасить всплеск героической решимости, так кратко воскресшей в груди Грау. Чумной доктор знал — Каленберг прав. Оставшись со своим другом, он всего лишь увидит, как они оба напрасно умрут. Прагматизм заставил Грау очертя голову броситься прочь. За своей спиной он услышал, как загремела сталь: битва возобновилась.

Чумной доктор не оглядывался назад.

Каждый шаг приносил свежий всплеск жгучей боли, проносящейся через его тело. Он отбросил трость в сторону, обоими руками зажав рану на боку. Грау чувствовал, как кровь течёт сквозь пальцы, и изо всех сил пытался сжать рваные края раны. Если ему не окажут помощь, то, понимал Грау, ему не продержаться долго.

Впрочем, если чумной доктор думал, что у него есть хоть какое-то время, то он обманывался. Когда он хромал по грязной дорожке, тощий силуэт, завёрнутый в тряпьё, выбрался из стога сена, где скрывался. В лапах твари был меч, его край был иззубрен, словно лезвие пилы.

Грау отпрянул от крысолюда, ужас забился в его сердце. Существо подняло морду, его нос подёргивался, пока оно наслаждалось запахом его страха. Раздавшийся беспощадный смех сотряс сгорбленного паразита.

— Оставьте меня в покое! — взмолился Грау, когда крысолюд начал подкрадываться к нему. — Я вам ничего не сделал!

Монстр остановился, и его тело вновь сотряслось от смеха. Ужас Грау увеличился, когда тварь заговорила с ним на ломаном рейкшпиле.

— Враччишка, — крысолюд обвиняющее ткнул коготь в человека. — Нет-нет забывать запах-вонь! Убивать-умерщвлять одного врач-мясо! Сейчас-теперь убить-кромсать двух врач-мясо!

— Почему! — не сдавался Грау. — Зачем меня убивать? Я не сделал вам ничего дурного!

Склонив голову набок, крысолюд уставился на Грау своими глазами-бусинками.

— Слушать-слышать много-много! — существо сплюнуло. — Знает-узнает врач-тварь помогает-лечит людей-тварей! Остановить-остановить прелестную чуму!

Покрытые пушком губы приподнялись, обнажив острые клыки в зверином оскале.

— Врач-мясо нет-нет остановить-прекратить чуму!

Крысолюд отступил на несколько шагов, когда Грау начал хохотать. Его звериный мозг вряд ли бы оценил иронию проделанного Грау пути. Он должен был умереть из-за лжи, потому что, когда он сказал народу Аморбаха, что мог спасти их город, они оказались не единственными, кто поверил ему.

Крысолюд быстро оправился от смущения. Какой бы звук ни производил Грау, это не отменяло того факта, что он был один и ранен. То была ситуация, которая разожгла бы свирепость в любом убийце.

Это было незадолго до того, как чумной доктор стал всего лишь грудой окровавленного тряпья, валявшейся в грязи. Горожане обвинили в убийстве Грау и Каленберга зигмарита, вспомнив антагонизм миссионера к чумному доктору. По наущению Больцмана и Фехнера толпа схватила священника и сожгла его на костре.

Никто в Аморбахе даже не помыслил, что чумной доктор пал жертвой иного врага.

Ни один из них не поверил бы, что Грау и Каленберг пали под мечами скавенов.

Испытание веры

Тесный, закрытый со всех сторон закуток между складом Рольфа Венера и курятником Ксавера Маухера был не самым романтичным местечком, но для тайных свиданий вполне годился. Кудахтанье маухеровских кур раздражало куда меньше острого языка матери Эмиля Штуккарта и не грозило побоями от отца Ренате Альтштёттер.

Чтобы отделаться от тревожного чувства, засевшего в голове, Эмиль закрыл глаза. Ему хотелось раствориться в этом мгновении, насладиться прикосновением пальцев Ренате, игравших с его волосами, купаться в тихом счастливом смехе, трепетавшем на ее сомкнутых губах. Шуметь было нельзя. Стоит перепугать кур, и либо Венер, либо Маухер обязательно выйдут поглядеть, в чем дело, и из укрытия придется срочно выбираться. Но, как ни странно, сама опасность делала восторг от пребывания с Ренате еще более острым.

— Ты меня любишь? — мягко прошептала она.

Ее голос был робок, вопрос будто сам боялся ответа. Эмиль увидел страх, таившийся в ярких голубых глазах женщины. Она на несколько лет младше его, но уже воспитала в себе ту же уверенность, которой обладал и Эмиль, силу развиться в независимую личность, не ту, что хотели бы видеть ее родители. Он нахмурился на миг и сильно прижал ее к себе.

Сколько раз она уже спрашивала его? Все с той же робостью, той же неуверенностью. Как убедить ее, что между ними все по-настоящему? Отчего он не мог дать ей понять, что это не каприз и не жестокий обман, что он действительно верен ей? Что может понадобиться, чтобы вывести тот яд, которым Юрген отравил разум своей дочери?

Он позволил уже ответу подобраться к кончику своего языка, как в их тихое убежище ворвались звуки громких голосов. На одно страшное мгновение юные любовники решили, что их обнаружили. Но нависшая было угроза так и не воплотилась в реальность, и, стоило первому страху пройти, их охватил ужас иного рода. Шум доносился из центра деревни, со стороны храма и таверны Баумана. С такого расстояния слов было не разобрать, однако одно выделялось так, будто его выжгли в воздухе раскаленным железом.

Чума!

Эмиль почувствовал, как Ренате дрожала, прижавшись к нему. Он улыбнулся и погладил ее по плечу, стараясь не показать испуга.

— Старик Ханс опять пугает народ, — беззаботно фыркнул он. — Отец Антон скоро его утихомирит. Проберусь туда и погляжу, не нужна ли ему помощь.

В глазах Ренате мелькнуло сомнение. Она не поверила ни единому слову, однако ей хватило проницательности понять, что если скажет об этом, ничего хорошего не выйдет. После смерти старшего Штуккарта, деревенский жрец, не жалея сил, в одиночку помогал семье Эмиля встать на ноги. У Ренате попросту не нашлось бы аргумента, который мог перевесить чувство долга жрецу. Вместо этого на прощание она пылко поцеловала своего любовника.

— Будь осторожен, — сказала она.

Ее сердце сжималось от предчувствия беды.

Протискиваясь через узкий проход к грязной тропинке, Эмиль так и не заставил себя обернуться. По обеим сторонам дороги стояли небольшие мазанки, и они окаймляли ее гораздо лучше, чем бордюр из речных камней, который приказал устроить один из давнишних деревенских старост, и который с тех пор каждый новый староста исправно подновлял. Собирать камни из реки Сол стало для жителей чем-то вроде праздника, поэтому возмущались немногие.

Впереди виднелась деревенская площадь, в центре которой высился древний и седой дуб, а на дальнем ее конце вытянулся баронский амбар для зерна, единственное каменное здание в деревне. Таверна Баумана стояла пустая, толпа бездельников завсегдатаев покинула ее, двери храма были широко распахнуты, что случалось лишь по церковным праздникам. Впрочем, отыскать зачинщика этих беспорядков можно было с первого взгляда.

Собравшаяся на площади огромная толпа окружила одинокого всадника на лошади и с тяжело нагруженным мулом. Незнакомцы в Хельмштедте были делом необычным, но этот являл собой особенно мрачное зрелище. От макушки до пят он был закутан в черное, телосложения под жирно блестевшей кожаной курткой было не разобрать, голову полностью закрывали широкие поля докторской шляпы. Довершала зловещую атмосферу вокруг незнакомца уродливая маска — длинный кожаный клюв, как у грача, по бокам которого свешивались зубчики чеснока и веточки падуба.

Как только Эмиль понял, что это был за всадник, он зашагал быстрее. Чумной доктор, один из тех жутких лекарей, что противопоставляли свое искусство непомерным аппетитам Черной смерти. Подобно грифам, которых они напоминали с виду, эти люди были вестниками горя и разрушения. Ни одно дурное предзнаменование не сулило Хельмштедту больших несчастий, чем появление чумного доктора.

Это чувство и стало предметом споров между жителями. Как только Эмиль подошел поближе, он смог лучше разбирать, о чем так недовольно гудят его соседи. То, что он въехал в деревню, уже было дурно, но никто не хотел позволить этому человеку спешиться, дабы не умножить грядущие несчастья.

— Здесь не было чумы, — рявкал Оскар Хайц. В нем кипел гнев, и бородавка на его лбу раздраженно алела. — И дел ваших нам не нужно!

— Шакалы! Убийцы! — визжала на незнакомца Клаудия Мюллер. — Слыхали мы, как вы лечите! Как обкрадываете тех, кто слишком болен, чтобы гнать вас палкой!

Хотя лицо всадника было скрыто птичьей маской, Эмиль буквально видел, как он презрительно усмехается, огрызаясь толпе.

— Чернь! Да у вас не найдется, чем заинтересовать и крысолова, не то что ученого врача!

— Над теми, кто живет скромно, не насмехайся, ибо они ближе к милости Зигмара, нежели любой сребролюбец.

Замечание было сделано тихим шепотом, который разил с остротой меча. Чумной доктор повернулся в седле и, увидев, что его новым противником стал мужчина в черной мантии, священник-зигмарит, несколько съежился. Отец Антон не отличался внушительным телосложением, и даже в лучшие свои годы не походил на крепких воинов-жрецов, но на суровом лице его лежал отпечаток силы воли, которой удавалось обращать на свою сторону даже самых апатичных прихожан. Чумной доктор попытался выдержать укоряющий взгляд отца Антона, однако для его наемничьей души это было слишком.

— В Пфайльдорфе моих услуг дожидаются важные люди, — пояснил он. — Я должен добраться туда как можно скорее. — Он сложил руки в просительном жесте. — Если эти люди снабдят меня необходимыми припасами, я тот час же уеду.

Взгляд священника не смягчился.

— Ты врываешься сюда, только что обобрав какой-то городок или деревню, и от тебя несет смертью. Приходишь к нам, укрыв лицо от заразных испарений, думая, что и здесь обнаружишь смерть. Но есть ли в твоем сердце желание задержаться здесь, оказать посильную помощь? Святой Зигмар учит, чтобы обороть врага, людям должно объединиться. Он учит, что должно ценить жизнь ближнего больше, материальных благ и славы.

Чумной доктор нервно поерзал.

— Отец, в городе есть много тех, кому я смогу помочь…

— Не изрыгай здесь своей лжи! — рявкнул жрец в ответ. — Ты едешь в Пфайльдорф не лечить, а грабить! Прочь, мерзкий шакал! Здесь ты не найдешь помощи! Праведники не ведут дел с падальщиками!

Камень просвистел возле шляпы пришельца прежде, чем он смог сказать что-то в ответ на обвинения. За первым быстро последовали еще, вскоре уже буквально каждый крестьянин на площади швырял камни в доктора и его животных. Бранясь и вздрагивая каждый раз, когда булыжник стучал по натертому маслом плащу, чумной доктор развернул лошадь. Через мгновение он уже скакал с площади галопом, а его мул поспешал за ним.

Когда камни перестали долетать до него, жители Хельмштедта еще долго свистели ему вслед. Отец Антон воспользовался случаем, чтобы прочитать собравшимся проповедь, и вознести молитву Могучему Зигмару в благодарность за то, что тот уберег деревню и отвел чуму от ее жителей.

Эмиль склонил голову, но молитва все не шла. Они никак не мог отделаться от образа чумного доктора и мысли о том, не наступят ли времена, когда Хельмштедт будет с радостью встречать такого въезжающего на площадь незнакомца.

— Поджигай!

Безжалостные слова с жарким шипением сорвались с обвислых губ Яноса Унгера. Одной рукой хельмштедтский староста крепко сжимал висящую на груди пектораль[1], отличительный знак баронского наместника, другим своим кулаком яростно стукал себя по бедру. Обычно Унгер наслаждался данной ему властью, всячески проявляя тот особенный мелочный деспотизм, который в глазах барона делал его таким хорошим управляющим. Теперь же его собственные приказы были ему отвратительны.

Первая семья — Гунтар Штарквайтер и его дети — заболела через два дня, после того, как из деревни прогнали чумного доктора. Каспар Вальтен с Оттилией Шенк присоединились к ним на следующий день. С самого первого жители опасались, что это чума. Ко второму их страх обрел голос. Заползая в каждую хижину и лачугу, Хельмштедт захлестнул ужас.

Крестьяне требовали от старосты, чтобы он оградил их от чумы, к чему этот простой, необученный человек оказался не готов. Он был обычным фермером, не ученым и не врачом, и у него не было знаний, чтобы сражаться с чумой. Он мог обратиться лишь к опыту своей крестьянской жизни. Если в стаде обнаруживают признаки хвори, больных животных следовало отбраковать, чтобы защитить здоровых.

Гунтара и его отпрысков, Каспара и Оттилию, а также всех, кто жил с несчастными под одной крышей, вытащили из дома и пригнали в старый сарай на краю деревни.

— Карантин, — выговорил Унгер в надежде, что ученое слово произведет на жителей впечатление.

Высокомерное ли поведение тому виной, но приказы старосты испуганная толпа выполнила.

Теперь же было совсем другое дело. Крестьяне виновато поглядывали друг на друга, слушая жестокие слова Унгера и жалобные крики обреченных из сарая. Выгнать зараженных из дома, отделить их от здоровых — это было объяснимо. Но сжигать, сознательно идти на убийство? От страха, единственного оставшегося чувства, у них опускались руки.

Унгер обвел глазами толпу. На их лицах легко читалось отвращение. Он не был бездушным чудовищем — те же чувства владели и им самим. Будь иной путь, он выбрал бы его. Но такого он не знал. Больных придется уничтожить, чтобы здоровые выжили. Жестоко и просто. Разжав кулак, он указал пальцем на Рольфа Венера.

— Предать сарай огню, — сказал он. Тот замешкал, и староста сдвинул брови. — Следующей весной барон освободит тебя от десятины, — пообещал он, пытаясь сыграть на жадности крестьянина.

В прошлом году у Рольфа был скудный урожай, и он все еще пытался расплатиться с долгами, которые наделал за эти месяцы. Освобождение от десятины стало бы для него подарком небес.

Не выказывая особенной радости, Рольф направился к сараю с зажженным факелом в руке, но дорогу ему преградил Эмиль Штуккарт. Юный крестьянин так горячо оттолкнул поджигателя, что чуть было не повалил его наземь. Парень зло поглядел на него, затем обвел суровым взглядом толпу.

— Вы с ума сошли? — прорычал он. — Нельзя этого делать! Это же не животные! Это наша семья, наши друзья!

Унгер положил руку на меч, еще один свой отличительный знак.

— Это ты сошел с ума, Эмиль! — упрекнул он юношу. — Нельзя дать чуме распространиться! Или ты хочешь, чтобы заразилась вся деревня?

Толпу, которая лишь мгновение назад была подавлена стыдом, всколыхнула угроза неминуемой гибели. Взрыкивая, словно волки, жители деревни напустились на Эмиля. Он пытался отбиваться, оттолкнув первого, кто подошел к нему, но, когда встретился взглядом с разъяренным отцом Ренате, замешкался. Юрген сердито смотрел на Эмиля, и в его глазах застарелая ненависть горела ярче факела. Отто Штуккарт, отец Эмиля состоял при деревенском суде, и на спине Юргена до сих пор виднелись шрамы от его плети. Когда он умер, ненависть крестьянина просто перешла на его сына.

Юрген впечатал кулак Эмилю в живот, тот согнулся от боли. Вскоре и остальные крестьяне напали на беззащитного юношу. Под градом ударов и пинков он упал на землю. Прежде чем его успели избить до полусмерти, среди суматохи раздался властный окрик, голос, отдающий приказ от лица того, кто пользовался куда большим уважением, нежели местный староста.

— Остановитесь! — выбежав на улицу, закричал отец Антон.

Его черная мантия вилась вокруг него, как крылья страшной хищной птицы. Таким строгим был его взгляд, что ни один, кто встречался с ним глазами, не смог вынести его. Крестьяне, один за другим опускали головы и робко расступались перед священником. Когда толпа успокоилась, тишину наполнили вскрики запертых в сарае. Отец Антон гневно погрозил толпе кулаком.

— И вы называете себя людьми? — презрительно усмехнулся он. — Я вижу лишь напуганных кроликов, безмозглых и забывших от ужаса, что значит быть человеком. Где то чувство гордости, что отделяет нас от полевых зверей, и от зеленокожих из пустошей? Где та доблесть, что одаряет человека силой выстоять перед тяготами Древней Ночи? Где милосердие и благодеяние, столпы самой цивилизации, то основание, на котором Святой Зигмар выстроил нашу Империю?

Рольф указал факелом на сарай.

— Но чума… Они там… Мы все тогда…

С горящими, как угли, глазами отец Антон повернулся к фермеру.

— Чумы ты страшишься больше кары Могучего Зигмара? Вера твоя настолько пуста, что ты пасуешь перед первой же трудностью? — Жрец обвел пальцем остальных. — Вы готовы осквернить свои души, чтобы спасти плоть? — Он покачал головой. — Так живут варвары, те, кто становятся рабами тьмы! От этих оков нас освободил Зигмар. А вы готовы с радостью надеть их снова?

Пока жрец помогал Эмилю подняться, люди Хельмштедта стояли вокруг в стыдливом молчании.

— Проповеди не оградят нас от чумы, — неуверенно произнес староста. — Чтобы защитить себя и наши семьи, мы должны сделать все, что потребуется.

Отец Антон сердито посмотрел на Унгера.

— Вера спасет Хельмштедт. Все, что нам нужно — это Вера в Господа нашего, Зигмара!

Но Унгер не отступил перед силой духа жреца, и стал спорить дальше.

— Вера в Зигмара не помогла ни Пфайльдорфу, ни Нульну, ни Виссенбургу, ни Аверхейму, — заявил он. — Там были лекторы и архилекторы, они взывали к Нему, но Бог не спас их. Что, Хельмштедт важнее этих великих городов?

Ученого жреца поколебали слова Унгера. Толпа заметила в его глазах огонек неуверенности, и в тот же миг все его влияние над ними было разрушено. Разозленные крестьяне снова стали стекаться к сараю. Священник воздел руки, призывая прихожан выслушать его.

— Пути богов не дано постичь даже мудрейшим, — проговорил он. — Все, что мы можем — это жить по их заветам. Чудеса сулят лишь обманщики, так что, быть может, мы и недостойны вмешательства Зигмара, но одно я могу вам обещать — если вы убьете своих соседей, Зигмар проклянет эту деревню.

— Так что нам делать с больными? — возвысился над ропотом голос Юргена.

Отец Антон кротко улыбнулся ему.

— Отведите их в дом Зигмара.

Жрец почувствовал на своем плече руку Эмиля. Оглянувшись, он увидел беспокойство на лице юноши и ободряюще кивнул ему.

— Пусть храм станет их прибежищем. Может, вы и боитесь, что они будут среди вас, но я не боюсь быть среди них.

Атмосфера запустения обвила храм прочнее, чем лозы ползучих растений — его стены. Высокое, мощное здание, некогда центр деревенской общины теперь стали обходить стороной. Оно стало материальным воплощением ужасной погибели, нависшей над деревней, Черной Чумой запечатленной в камне и растворе. Прилипшую к стенам зловещую тишину нарушал лишь звон церковного колокола. Вопли страждущих, крики обреченных и стоны умирающих — все это милосердно заглушал толстый камень. Не проходило и дня, чтобы какая-нибудь семья не приводила отцу Антону заболевшего родственника, вверяя тому заботу о несчастном.

Вверяя? Эмиль нахмурился. Слишком добрым словом он награждал жителей Хельмштедта. Оно наделяло селян такими добродетелями, как вера и надежда, которые на деле давно уж сгинули, ибо души крестьян оказались бесплодной почвой. Не из-за веры в милосердие Зигмара или в доброту иных богов приводили они отцу Антону пораженных чумой. Они не вверяли ему членов своих семей — они оставляли их у него, сбрасывая ношу, которую слишком боялись взвалить на себя. Легче было дать больным чахнуть и умирать в храме, за толстыми каменными стенами, подальше от добрых жителей Хельмштедта.

От одного этого Эмилю становилось противно. Дети отворачивались от родителей, братья прогоняли сестер, мужья обрекали на медленную смерть жен, только чтобы спастись самим. Страх чумы уносил все, что было в людях хоть немного хорошего, пока те не лишились последних крупиц сострадания. Если таков человек, Эмиль не удивлялся, отчего Зигмар и другие боги были столь безучастны к людским мукам.

Злость собственных мыслей не нравились Эмилю. Отец Антон был другим. Он не побоялся помочь страждущим, даже когда это сделало его изгоем в собственной деревне. Теперь, когда Эмиль отваживался помогать священнику, глухой ночью тайком пронося в храм пищу и воду, тем же словом он мог именовать и себя. В случае поимки самое меньшее, что ждало его — это хорошая взбучка от Унгера и его людей.

Он задержался возле таверны Баумана, поглядывая на дорогу в поисках старосты или крестьян, которых тот произвел в ополченцы. Когда юноша убедился, что ни Унгера, ни его громил нет поблизости, он поспешно перебежал дорогу, пыхтя и сгибаясь под тяжестью закинутого на плечи мешка с просом. Он запнулся о камень и выругался, вода выплеснулась из ведра.

Как только Эмиль приблизился к храму, в боковой стене со скрипом отворилась дверца. Отец Антон уже привык к поздним визитам, и они условились, что он будет ждать полуночного гостя возле двери.

Не пройдя и пары ступеней к церкви, Эмиль понял, что что-то не так. Раньше отец Антон выходил наружу, чтобы помочь ему с ношей, теперь же он остался возле двери. Внутри святилища юноша заметил, как устало обвисли плечи священника, рассмотрел его осунувшееся, измученное лицо. Самым старым в деревне был Константин Фогель, которому скоро исполнялось семьдесят пять зим. Этой ночью отец Антон казался даже старше него.

— Просто положи здесь, — устало прошептал он Эмилю.

Тот поставил ношу, но уходить не стал.

— Я помогу вам сделать кашу, — сказал юноша.

— Я сам, — покачал головой священник.

Для этих целей отец Антон переделал свою келью в кухню, а дымоходом служило окно. Где он спал — если вообще спал — Эмиль не знал.

— Вы слишком много берете на себя, — укорил его парень. Он махнул рукой в темноту церкви, где вместо убранных скамей размещались соломенные тюфяки для больных. — Вам нужна помощь.

В ответ жрец грустно улыбнулся.

— Если ты здесь останешься, они не дадут тебе уйти. Они слишком напуганы. И кто тогда будет приносить еду?

Отец Антон отвернулся от двери, и свет от лучины упал ему на лицо, Эмиль увидел, что на его глазах блестели слезы.

— Сегодня еще трое, — вздохнул он, бросив взгляд на алтарь и укрепленный над ним каменный молот. — Когда же это закончится?

Затем жрец обернулся снова к Эмилю.

— Зигмар оставил эту деревню, — с мукой в голосе проговорил он. — Ты должен уехать отсюда. Бери свою любимую и поезжайте, не оглядываясь. Найдите хорошее, чистое место подальше отсюда, такое, которое боги еще не забыли.

От отчаяния Эмиль вздрогнул и в то же время почувствовал укол стыда. Ведь они с Ренате уже много раз обсуждали отъезд из Хельмштедта. Даже сейчас, единственное, что его останавливало — это ее нежелание оставлять семью. Ему было противно оттого, что забрать любимую женщину туда, где она была бы в безопасности, означало бросить отца Антона и больных крестьян на произвол судьбы.

Впрочем, пока она отказывалась уезжать, Эмиль поддерживал священника всем, чем мог.

— Позвольте помочь, пока я здесь, — сказал юноша. Он поглядел на ряды тюфяков и лежащие на них стенающие тела. — Нельзя взваливать на себя столько. Чудо, что вы сами еще не подхватили заразу.

В ответ жрец печально прошептал:

— Здесь больше нет чудес. Зигмар оставил это место.

Дрожащей рукой он отвернул край холщовой мантии и показал шею. Эмиль отшатнулся в ужасе от увиденного. От самого горла и до плеча была почерневшая, покрытая волдырями кожа, обезображенная зловонными бубонами Черной смерти.

— Я был никудышным пастырем, — произнес отец Антон. — И по делам своим буду наказан вместе с остальными.

Держась тени, Эмиль пробирался по тропинкам Хельмштедта с тушкой гуся подмышкой. Птица была тощая и жилистая, но ничего другого за целый день шныряния по деревне в поисках еды найти не удалось. Она была заперта в сарае у Ксавера Маухера и, юноша и не подумал бы туда заглянуть, если бы не крошки корма возле двери. Он счел это удачей и улыбнулся, быть может даже, это был знак доброго расположения Зигмара, символ того, что человек, ставший когда-то богом, не оставил еще деревню. Когда донесет гуся, нужно будет спросить отца Антона. В Хельмштедте, конечно же, никто не смог бы лучше объяснить пути божьи.

Впрочем, какое бы расположение Зигмар ни оказывал Эмилю, оно улетучилось, стоило тому выйти из тени таверны Баумана. Парня уже поджидал Унгер со своими людьми. Когда крестьяне стали донимать старосту по поводу непрекращающихся краж, тот не на шутку разозлился. О существовании храма и его больных узниках большинство жителей предпочло забыть, но только не Унгер. Он все гадал, как они там до сих пор не перемерли, и отрядил туда людей — наблюдать и ждать.

Соглядатаи намеревались увидеть, как вор выходит из храма, и сперва никак не могли поверить, что тот тайком пробирается в зараженный дом. Они повскакивали со своих укромных мест и с изумлением уставились на Эмиля. Замешательство длилось недолго. Зажатый подмышкой гусь был веской уликой.

— Взять его, — прошипел Унгер, выходя из темноты.

Трое крестьян набросились на Эмиля прежде, чем тот успел сделать хоть шаг. Один выхватил гуся, двое других решили проучить при помощи дубинок. Не сводя с юноши злобного взгляда, Унгер широким шагом пересек дорогу.

— Проучите эту свинью, — прорычал он.

Тело Эмиля взорвалось болью, когда крестьяне взялись за него с удвоенной силой. Они колотили его по ребрам и по ногам. Когда он упал было наземь, ополченцы подхватили его под руки, чтобы он мог стоять. Несмотря на всю его решимость, крики боли срывались с его дрожащих губ, вызывая у мучителей смешки и довольную, глумливую ухмылку на лице Унгера.

Рукоять молота с хрустом врезалась в лицо старосты, и улыбка стерлась багрово-кровавым пятном. Выплевывая зубы и пытаясь закричать со сломанной челюстью, мужчина повалился на землю. Отец Антон стоял над вопящим человеком с тяжелым боевым молотом в иссохшихся руках и в черной сутане, надетой на худое тело. Лицо его ужасало больше, чем капающая с молота кровь. Живость и цвет, казалось, были высосаны и выбелены чумой. Отвратительные язвы и нарывы покрывали его тело, веки и ресницы отпали, так что на лице, как и на голове, больше не осталось волос. Рот был широко раскрыт — неестественно растянут болью от чумы.

Однако самыми ужасными казались его глаза. Истлев и оставив взамен ужасающую обреченность, исчез, освещавший их, суровый, но доброжелательный огонек. Глаза — это зеркало души, любил повторять отец Антон. Если в этом утверждении была правда, то, что за ужас поглотил сердце зигмарита, с содроганием подумал Эмиль.

Отец Антон окинул безжалостным взглядом ополченцев и их жертву.

— Псы! — сплюнул он. — Безверные шавки! И это наследие Могучего Зигмара? Неужели в этот судный час гордыня заставит нас обратиться друг против друга, чтобы заглушить страхи и сомнения? — Он поднял усохший почти до кости палец, указывая на возвышающийся над храмом шпиль. — Никто так не слеп, как тот, кто не желает видеть! — прокричал он. — Чума, которую вы так страшитесь… Это не погибель! Это наше спасение!

Безобразная кривая улыбка, растягивающаяся на лице жреца с каждым словом, была страшнее едкого презрения, сквозившего в его голосе жреца. Окружившие Эмиля ополченцы дрожали от страха. Почтительному отношению к жрецам Зигмара их учили с самого детства, и они выказывали им уважение и покорность почти такое же, как и благородным господам. Все, что было заложено в их головах, рушилось теперь, разъедаемое ядовитым страхом.

Сначала отодвинулся один ополченец, затем другой. Хватило нескольких шагов, чтобы робкое отступление превратилось в бегство. Эмиль жалобно смотрел им вслед, напуганный тем, что придется остаться один на один с ужасным призраком отца Антона. Но совсем скоро увидел, как из темноты появились тени и накинулись на бегущих. Юноша закрыл глаза и заткнул уши, чтобы не слышать их криков и звуков отчаянной, но недолгой борьбы.

Когда он отважился открыть глаза, отец Антон пристально смотрел на него. Злое пламя чуть потускнело в его взгляде, и слабое эхо прежней доброты пыталось пробиться наружу.

— Уходи, — произнес он, указывая молотом на дорогу. — Ты уже доказал свою верность Зигмару.

Он заметил, что Унгер зашевелился и повернулся к нему. Староста вяло извивался в руках двух черных фигур, которые тащили его к храму.

— Иди, — повторил отец Антон, теперь его голос эхом гремел по всей площади. — И не страшись тьмы, ибо для того, кто хранит в себе веру в Зигмара, в ней нет ничего.

Содрогающийся от ужаса юноша с радостью подчинился приказу жреца и побежал прочь от призраков. В облике похитителей было что-то неестественное и богохульное, а от их плащей разило чумной вонью.

— Из деревни нужно бежать, — сказал Эмиль.

Любовники спрятались в темноте на сеновале Рольфа Венера. Здесь их точно никто не побеспокоит, ведь Рольф умер от чумы две недели назад, и его хижина и другие строения во дворе были помечены белым крестом. Границы владений Морра в Хельмштедте никто не смел переступать.

По крайней мере, раньше так было. При мысли о той ужасной ночи, когда отец Антон появился из храма, чтобы забрать с собой Унгера и его ополченцев, Эмиль едва сдерживал дрожь. Никого из тех крестьян больше не видели. Впрочем, староста и его люди были только началом. Стали пропадать и другие, целые семьи исчезали по ночам. Был на двери чумной крест или нет, кажется, нигде уже нельзя было укрыться от рыщущей по деревне погибели.

— Я не оставлю родных, — в который раз уже возразила Ренате. Со слезами любви и сожаления она поцеловала руку Эмиля. — Я не могу уйти от них, особенно, когда все так обернулось.

Эмиль отпрянул от ее объятий. Он пытался здраво смотреть на вещи, пытался понять ее, но никак не мог вбить ей в голову мысль, и злился от досады.

— Ты же просто не видишь, — проворчал он. — Если мы останемся здесь, мы умрем! Вот, как все у нас обернулось!

Он поднялся и распахнул ставни, выходящие дорогу. Почти сразу до них издалека долетел едкий голос отца Антона.

— Послушай! — выпалил Эмиль. — Вот, что чума сделала с самым добрым жителем Хельмштедта! Она превратила его в обезумевшего монстра! Раньше он говорил о надежде и милости божьей, теперь же проповедует о суде и очищающем огне Зигмара!

Ренате покачала головой.

— Прошу, Эмиль. Я не могу их покинуть! — всхлипывая, пролепетала она.

Столько муки было в ее голосе, что юноша насупился, и чуть было не уступил ей. Но та же любовь, что заставила его сомневаться, дала ему сил, настоять на своем.

— Все эти пропавшие люди: Маухер с семьей, Унгер, даже старая Катрина? Они никуда не пропадали! Я хоть сейчас могу их найти! — выпалил он, щелкнув для эффекта пальцами. — Они заперты в храме, и отец Антон готовит их к очищению для Зигмара!

С этими словами Эмиль глянул на деревню. В сгущающихся сумерках было видно, как по улицам скользят фигуры в плащах. Это «праведники» отца Антона отправились за очередной семьей грешников, чтобы жрец мог спасти их. От этого зрелища сердце его похолодело, а к горлу подкатил желчный ком.

— Я не могу пойти, — рыдая, настаивала Ренате.

— Послушай парня! — рявкнул грубый голос.

Любовники обернулись и возле лестницы, ведущей на сеновал, с изумлением увидели Юргена Альтштёттера. Прежде чем они смогли заговорить, фермер уже шагал к ним.

— Герр Альтштёттер… — начал было Эмиль, но тот метнул в него злобный взгляд.

— Не знаю, сколько ты уже таскаешься за моей дочерью, — прорычал Юрген. — Лапаешь ее своими грязными штуккартовскими руками… — он приумолк и закрыл глаза, чтобы восстановить самообладание. — Меня это не волнует, главное, забери ее отсюда.

— Папа! — закричала Ренате, бросившись к нему. — Я не оставлю вас с мамой одних!

Не глядя, Юрген отпихнул ее в сторону, его злобные глаза были устремлены прямо на Эмиля.

— Увези ее из Хельмштедта, — произнес он. — Плевать, кем был твой отец, сделай это и получишь мое благословение.

Изумленный юноша не мог вымолвить ни слова, от невероятного поворота событий у него голова шла кругом. Во всей манере Юргена была явственно видна едва сдерживаемая ярость. Только отчаяние побудило его обратиться к сыну человека, которого он считал своим злейшим врагом, и лишь оно смогло побороть его жгучую ненависть.

Сообразив, что за соглашение устанавливалось между ее отцом и любовником, Ренате запротестовала:

— Не пойду!

Но упрямо стиснутая челюсть и непреклонный характер Юргена заставили ее поспешить с мольбой к Эмилю. Она бросилась к юноше и обвила его своими руками, и тот почувствовал, как внезапно напружинилось ее тело. За его спиной, девушка заметила фигуры в плащах, шныряющие по улицам. Более того, она увидела, куда и к какому дому крались эти разбойники.

— Мама! — завопила Ренате.

Она вырвалась из объятий Эмиля и, прежде чем Юрген смог вмешаться, бросилась к лестнице. Отец бросился за дочерью в тот же миг, но Эмиль замешкался и, взглянув в окно, увидел, что заставило девушку пуститься в бегство. Последователи отца Антона собирались вокруг хижины, принадлежащей семье Альтштёттеров.

С руганью и замирающим от ужаса сердцем юноша кинулся к лестнице, чтобы присоединиться к погоне за Ренате. Если не поймать ее до того, как она доберется до дома… Если она войдет в хижину, когда там буду люди жреца!..

Эмиль попытался прогнать эти мысли из головы. Готовая уже сорваться с губ, молитва стихла. Отчего-то ему казалось, что в борьбе с одним из своих жрецов Зигмар не станет помогать простому крестьянину.

Что есть духу он мчался к дому Альтштёттеров. На бегу звал на помощь, умоляя и упрашивая жителей остановить похищение соседей. В ответ ему лишь запирали двери и ставни. Крестьяне знали, что происходит в Хельмштедте, но еще несколько недель назад сделали свой выбор, и вместо того, чтобы открыть правде глаза, спрятались от нее.

Не успел Эмиль завернуть за угол, как звуки борьбы подсказали ему, что он опоздал. Над телом Юргена стоял закутанный в плащ человек. В необычно волосатой и кривой руке фанатика была толстая дубина. Прямо на глазах перепуганного Эмиля он занес свое грубое оружие и снова изо всех сил ударил Юргена по уже окровавленной голове.

Эта несдерживаемая жестокость, пусть направленная на человека, которого Эмиль ненавидел, привела его в ярость. Одного только разгоравшегося в груди бешенства хватило бы, чтобы он бросился на разбойника в плаще. Однако подгоняло его и другое. Позади того, что убил Юргена, он увидел еще нескольких подручных отца Антона, а также сестру и мать Ренате, которые пытались вырваться из их безжалостных рук. Еще он увидел саму Ренате, которую тащила прочь пара зловещего вида фанатиков.

Закутанный в плащ убийца вздрогнул от неожиданности, когда Эмиль накинулся на него. Не успел он подумать о том, что нужно защищаться, как мстительный юноша с неистовой силой вцепился ему пальцами в горло. Фанатик выронил дубину и замахал руками. Пытаясь оторвать от себя крестьянина, он принялся царапать его руки, и тогда пришла пора удивляться Эмилю.

Противники были всего в нескольких дюймах друг от друга, но из-за тени, которую бросал капюшон, Эмиль не мог разглядеть лица. Зато он увидел руки, которые хватали и терзали его — и одного их вида хватило, чтобы ужаснуться. Нелепо было даже называть их руками, ибо они больше походили на чудовищные лапы, пальцы были длиннее и уже человеческих, а оканчивались они острыми звериными когтями. Эти лапы были полностью покрыты — даже не волосами, но шерстью — вонючей коричневой шерстью, которая довершала сходство этого существа с животным.

Ужас и отвращение, которое Эмиль испытал при виде этой твари, заставили его ослабить хватку. Существо в плаще с невероятной ловкостью юркнуло на свободу и по-звериному отпрыгнуло в сторону. Юноша чувствовал, как из темноты капюшона на него злобно глядят глаза.

Прежде чем Эмиль смог набраться смелости, чтобы опять броситься на врага, его голова взорвалась оглушительной болью. Падая на колени, он заметил еще одну фигуру в плаще и с тяжелой дубинкой. Это она ударила его сзади, и пока он смотрел, создание вторично обрушило свое оружие ему на голову.

Короткая вспышка боли, чувство, как лицо утыкается в землю, и Эмиль провалился в благостное забытье.

Сознание медленно вползло в голову Эмиля, и милосердное беспамятство покинуло юношу. Он пришел в себя, и первым его ощущением стал слух: до него донесся ропот и стоны, и плач людей. Следом пришел тошнотворный запах, вонь болезни и людской грязи, мерзкий смрад Черной смерти. Последней спала пелена с его глаз, и тогда он увидел, в какой ад был ввергнут.

Храм лишь отдаленно напоминал то тихое и святое место для размышлений и молитв, которое Эмиль помнил с самого детства, но он сразу узнал его. Скамьи были разломаны, и их доски пошли на многоярусные койки с грязными соломенными тюфяками. В каждой из этих сколоченных наспех кроватей лежал несчастный. Кое-кто из больных еще шевелился, стеная от боли и пытаясь бороться с болезнью, терзающей их раздутые, усеянные бубонами тела. Другие тихо лежали на своих смертных одрах, гниющие и забытые, они уставились в потолок невидящими глазами.

Повсюду в этой жуткой картине сновали существа в плащах, откинутые капюшоны которых открывали крысиные головы. Когда Эмиль рассмотрел, как нелюди обнюхивают своими вытянутыми рылами больных крестьян, он почувствовал, как скрутило желудок. А, когда услышал их попискивание, пародию на осмысленную речь, у него голова пошла кругом. У одного из чудовищ был при себе кусок кожи, на котором то делало заметки испачканным чернилами когтем. Зрелище напомнило Эмилю, как его отец осматривал баронскую скотину, делая заметки о каждой болячке или ином дефекте. От этого жуткого сходства чистый ужас пустился по его жилам.

Попытавшись подняться и бежать, Эмиль неожиданно обнаружил, что связан по рукам и ногам и мог только беспомощно извиваться на холодном каменном полу. Его отчаянные попытки освободиться лишь привлекли внимание крысолюдов. Какое-то зловонное создание, с пораженными грибком рогами, выдающимися из головы, ухмыльнулось ему, обнажив резцы, затем рявкнуло на других чудищ и спешно засеменило к алтарю.

Рогатый крысолюд вернулся через несколько мгновений, и Эмиль с мукой в глазах посмотрел на человека, который сопровождал чудовище. Ни капли сочувствия и теплоты более не осталось во взгляде отца Антона.

— Почему? — спросил Эмиль.

Даже теперь его разум силился понять ту ужасную метаморфозу, которая превратила того из святого в демона.

Жрец вздохнул и покачал головой.

— И ты, Эмиль? Даже твоя вера так слаба, что ты тоже не видишь и разделяешь их заблуждения?

— Единственное заблуждение, которое я вижу — это ваше безумие! — зло рявкнул юноша. — Что же вы не замечаете ужаса вокруг?

Лицо жреца вспыхнуло гневом, но, когда он заговорил, тон его был спокойным и снисходительным, как будто взрослый пытался втолковать что-то особенно глупому ребенку.

— Послушай, Эмиль, и попытайся понять. Все, что ты знаешь, во что веришь — ложь. Праздность и грех внутри тебя туманят твой разум. Они делают твою душу слепой ко всему вокруг. — Отец Антон развел руки, как бы обхватывая ими весь храм. — Как великодушный и мудрый бог может не замечать этих страданий? — Этот вопрос с горячим презрением сорвался с его губ. — Нет, такого не может быть! Абсурдно даже помыслить об этом! И все же эти жалкие, маловерные душонки вопят о том, что боги оставили человечество! Да, Эмиль, даже ты сомневаешься, но скоро сам поймешь, насколько ошибаешься.

— Хворь эта не от мира сего. Ее ниспослали боги, но это не проклятие. — Для пущего эффекта отец Антон потряс вскинутыми вверх руками. — Бедствие это — их благословение и освобождение людей! То, что мы клянем чумой, на самом деле есть пламя Зигмара, сошедшее на землю, дабы очистить ее.

Эмиль вздрогнул.

— Вы безумец!

Будто не замечая этого выпада, жрец продолжал:

— В порочности своей люди бегут от величайшего испытания их добродетелей, ибо они в самой глубине души знают ту мерзость, коей запятнали свои души. Они понимают, что должны сгинуть в очищающем пламени, но вместо того, чтобы покаяться в своих грехах, они все так же тянутся к ним. Будто бы зло может дать им сил, чтобы противостоять Могучему Зигмару!

Эти слова вызвали пронзительный, чирикающий смех у рогатого крысолюда, который стоял возле отца Антона. Жрец указал на чудовище.

— Узри же обличье зигмаровых слуг! Чудовищные по своей форме и дарованные нам во всем своем отвратительном великолепии. Посланные, учить людей смирению и очистить их от гордыни. Всмотрись в их крысиные морды и увидишь отражение души человеческой! Вот как низко мы пали. Вот в каком отвратительном состоянии пребывают наши души.

Отец Антон отвернулся от Эмиля и кивнул двум крысолюдам. Существа набросились на крестьянина и подняли его на ноги. От их омерзительного прикосновения, у Эмиля волосы встали дыбом, он попытался вырваться из их цепких лап.

— Не противься, — проговорил жрец, и его изъеденное болезнью лицо исказила отвратительная улыбка. — Тот, кто достоин, тот, чью веру не запятнала скверна этого мира, выдержит суд зигмаровым огнем. Будет очищен от всех сомнений и страхов. Переродится, став подлинным сосудом Зигмара, возможно даже, таким, как я!

С ужасом осознав, что задумал жрец, Эмиль разрыдался. Собрать в одном месте больных хельмштедтцев было для него недостаточно, отец Антон вознамерился распространить заболевание, нести свое жуткое «очищение» всем жителям деревни, в один дом за другим. Теперь в голове Эмиля буйствовал новый страх, какого он не испытывал прежде. Он решил в последний раз воззвать к тому человеческому, что теплилось еще в отце Антоне.

— Делайте, что хотите, — сказал он. — Только отпустите Ренате.

Лицо жреца осталось неизменным, и Эмиль застонал.

— Ренате Альтштёттер! — прокричал он. — Ваши крысы похитили ее сегодня ночью!

Жрец печально кивнул.

— Я думал, что ты другой, Эмиль. Но как же я заблуждался. Даже сейчас ты гонишься за греховными и плотскими иллюзиями. — Жестом он поманил крысолюдов, которые держали крестьянина. — Отведем его к девчонке.

— Во имя всего милосердного! — выл Эмиль, пока крысолюди тащили его меж койками. — Да отпустите же ее!

Отец Антон остановился у одного из тюфяков и повернулся лицом к Эмилю.

— Милосердие дается лишь добродетельным.

— Вам ли говорить о добродетели? — набросился на безумца Эмиль.

— Судить не мне, — ответствовал жрец. — То дело Великого Зигмара.

С этими словами он посмотрел на тело, распростертое на койке. Когда крестьянин проследил за его взглядом, из глаз его снова покатились слезы — на постели была Ренате. Девушка лежала на спине, ее руки и ноги были привязаны к доскам. Там где ее тело не было покрыто черными бубонами, кожа была молочно-бледная, лицо искажено от боли, зубы стиснуты, на лице застыла маска агонии. В глубине голубых глаз лишь зияла холодная пустота.

Ренате была мертва.

— Должно быть, грехов ее было очень много, раз зигмарово пламя поглотило ее так быстро, — проговорил отец Антон, почти не замечая бессвязные рыдания пленника.

Он снова кивнул чудовищным охранникам. Пыхтя от натуги, те приподняли Эмиля и перевалили его на койку. Не обращая внимания на отчаянные усилия крестьянина высвободиться и бежать от переполняющего его беспредельного ужаса, мерзкие пальцы привязали юношу к трупу Ренате.

— Пламя оставит мертвую плоть, — сказал жрец. — И перейдет к тебе. Если ты достоин, Зигмар пощадит тебя.

— Умоляю! — проскулил Эмиль. — Это безумие!

Жрец с грустью покачал головой.

— Я помолюсь за тебя, Эмиль, — произнес он и пошел дальше по проходу.

Рыдающий юноша пытался освободиться от пут. Он зажмуривался что было сил, только чтобы не видеть лежащее рядом холодное тело Ренате.

Вскоре он услышал грохочущий голос, богохульную проповедь, превозносящую мощь Зигмара и сулившую божественное очищение всему сущему.

Насмешливого хихиканья чудищ, которых воспаленный разум жреца принимал за божественных посланников, отец Антон не замечал.

Последний человек (не переведено)

Не переведено.

Джош Рейнольдс