[247]
В центре предлагаемого в данной главе анализа — проблема взаимосвязи между общественным отношением к нацистскому прошлому и демократизацией западногерманской политической культуры. На протяжении многих лет обществу послевоенной ФРГ проходилось пересматривать основы национальной идентичности в свете последствий цивилизационного разрыва, вызванного нацистской диктатурой. В результате суть и содержание полемики вокруг проблемы национального самоопределения в западногерманском контексте оказались неотделимыми от осмысления национальной истории и, главным образом, истории Третьего рейха и Холокоста. В этой главе пойдет речь о том, какие процессы, связанные с трансформацией общественного отношения к национал-социалистическому прошлому, оказали влияние на становление демократии и демократизацию западногерманской политической культуры.
«Нормальная» нация?
В середине 1980‐х годов, спустя сорок лет после окончания Второй мировой войны, в ФРГ развернулась общенациональная дискуссия о природе демократии и основах западногерманской идентичности. Своеобразным импульсом к дебатам, в которых приняли участие ведущие политики, интеллектуалы и гражданские активисты, послужила программа «нормализации», провозглашенная за несколько лет до этого лидером Христианско-демократического союза, канцлером Гельмутом Колем (1982–1998). Оказавшись во главе коалиционного правительства в 1982 году и затем вновь заняв пост канцлера в качестве лидера победившего на парламентских выборах блока ХДС/ХСС в 1983‐м, Коль заявил о намерении осуществить в немецком обществе «морально-нравственный поворот» (geistig-moralische Wende/Emeuerung)[248].
По мнению Коля и его сторонников, западногерманскому обществу следовало обрести «здоровую» национальную идентичность и одновременно освободиться от «бремени» неудобного прошлого, долгие годы стигматизировавшего самовосприятие западных немцев. Разве немецкая история лишена героических страниц и достижений, которыми бы немецкие граждане могли гордиться, как гордятся своими победами и достижениями другие народы? Разве страна, ставшая родиной «экономического чуда» и выступившая локомотивом европейской интеграции, не заслужила права быть «нормальной»? Почему новые поколения, не несущие прямой ответственности за преступления нацистского режима, должны носить на себе клеймо Аушвица? Такова была логика нового канцлера и части неоконсерваторов, вступивших в борьбу за нормализацию западногерманского исторического сознания в начале 1980‐х годов.
В инаугурационной речи по случаю повторного вступления в должность канцлера после победы «Союза» на парламентских выборах в марте 1983 года Коль призвал соотечественников «защитить нашу историю с ее величием и страданиями, ничего не отнимая и не прибавляя»[249]. Подчеркнув богатое культурное наследие Германии, ее исторический вклад в развитие философии, поэзии, литературы, музыки, изобретательства, предпринимательства, социального реформаторства и науки, глава правительства заявил, что немецкая история должна стать «духовным домом» для подрастающего поколения. Коль напомнил слушателям о грядущем в 1987 году 750-летии Берлина. К этому юбилею, призванному сыграть важную символическую роль в формировании нового национального самоопределения, было приурочено открытие в городе Немецкого исторического музея — одного из важнейших проектов правительства в рамках программы нормализации[250].
Наряду с попытками формирования позитивных основ коллективной идентификации усилия идеологов новой исторической политики были направлены на историзацию периода национал-социализма, включение истории Третьего рейха в череду прочих исторических эпох. Историзация могла способствовать освобождению современных немцев от давления прошлого, от восприятия национальной истории исключительно через призму Холокоста и преступлений нацистского режима.
Такая политика памяти неоконсерваторов вполне отвечала запросам массового избирателя. Так, в феврале 1985 года социологи института infas выяснили, что 54% западных немцев стремились «оставить прошлое в покое» и больше не желали ничего узнавать из СМИ об эпохе Гитлера и о Второй мировой войне (только 34% придерживались противоположного мнения). Правда, для многих стало сюрпризом, что в ходе опроса молодежь ответила на вопрос социологов иначе, чем остальная часть населения: 61% молодых людей в возрасте 18–25 лет высказали пожелание, чтобы в медиа появлялось больше сообщений о трудном прошлом, только 25% их сверстников не были с этим согласны[251].
В задачи новой администрации входила также «нормализация» образа ФРГ на международной арене. Стремясь укрепить имидж Германии как надежного партнера и давнего союзника США, в преддверии 40‐й годовщины окончания Второй мировой войны Коль пригласил своего американского коллегу президента Рональда Рейгана принять участие в совместной торжественной церемонии на Битбургском военном кладбище. Поминовение павших немецких воинов, намеченное на 5 мая 1985 года, должно было свидетельствовать о примирении бывших противников в войне и ознаменовать благополучное окончание послевоенного периода.
Визит лидеров двух стран на военное кладбище в Битбурге, где помимо солдат вермахта были захоронены и офицеры Ваффен СС, вызвал, однако, волну критики и произвел общественный раскол не только в США, но и в самой Германии[252]. Как вскоре предстояло выяснить Колю, противники подобных жестов, как и политики нормализации в целом, имелись и в рядах Христианско-демократического союза.
8 мая 1985 года, через несколько дней после скандального визита Коля и Рейгана в Битбург, с речью, посвященной 40-летию окончания войны, выступил президент ФРГ, член ХДС/ХСС Рихард фон Вайцзеккер. В наиболее известном политическом обращении за всю западногерманскую историю фон Вайцзеккер недвусмысленно заявил о важности критического отношения к прошлому для сохранения демократической политической культуры, развития толерантности, уважения к универсальным правам человека. Как бы отвечая на ставшую крылатой фразу Коля о «благодати позднего рождения» (Gnade der späten Geburt), якобы дарованной немцам, появившимся на свет во время или уже после окончания войны и поэтому непричастным к преступлениям национал-социализма, президент подчеркнул универсальную ответственность всех граждан за общее наследие истории: «Все мы, виновные или нет, старые или молодые, обязаны принять прошлое. Его последствия касаются всех нас, и мы отвечаем за него. Младшие и старшие могут и должны помочь друг другу понять, почему жизненно важно сохранять память. Речь не идет о преодолении прошлого. Это невозможно. Нельзя задним числом изменить прошлое, нельзя его отменить. Но всякий, кто закрывает глаза на прошлое, становится слепым и к настоящему. Кто не желает помнить о бесчеловечности, тот становится восприимчив к новому заражению»[253].
Выступление Вайцзеккера, ставшее значительным событием, вызвало предсказуемую реакцию сторонников политики нормализации. В первой половине 1986 года в западногерманской печати появилось несколько публикаций консервативных историков — Михаэля Штюрмера, Андреаса Хильгрубера, Эрнста Нольте и других, — продолжавших настаивать на идентификации с национальной историей и на историзации периода Третьего рейха[254]. В статье «Прошлое, которое не хочет проходить» Эрнст Нольте, в частности, сетовал на то, что национал-социалистическое прошлое вместо того, чтобы быть «переданным историкам», становится «все более живым и сильным, но не в качестве примера, а в качестве источника устрашения, как прошлое, которое прямо-таки утвердилось как настоящее, или как подвешенный над настоящим меч правосудия»[255].
В ответ на эту публикацию социальный философ, продолжатель традиций Франкфуртской школы и один из идеологов «новых левых» Юрген Хабермас в июльском номере еженедельника Die Zeit раскритиковал предлагаемую консерваторами историческую парадигму, обвинив их в стремлении «использовать ревизионистскую историю для национально-исторического обновления традиционной идентичности»[256]. Так начался знаменитый «спор историков» (Historikerstreit), продолжавшийся несколько лет и втянувший в свою орбиту многих представителей западногерманской элиты разных политических ориентаций[257].
Главным аргументом противников консервативной политики нормализации стал тезис о недопустимости релятивизации Холокоста как центрального события немецкой истории. Хабермас и его сторонники — историки Мартин Брошат, Ганс-Ульрих Велер, Генрих Август Винклер, Эберхард Йекель, Юрген Кокка, Ганс Моммзен и другие — настаивали на том, что именно перемещение Катастрофы в центр коллективной идентификации послужило демократизации западногерманской политической культуры и способствовало превращению Федеративной Республики в политически цивилизованное и открытое современное государство. Шок, который немцам пришлось пережить в процессе «осмысления немыслимого», «на долгий срок способствовал прорыву рефлексии в публичное историческое сознание и поколебал то, что считалось непреложным в сформированной национализмом коллективной идентичности»[258]. Поскольку «укорененная в убеждениях людей приверженность универсальным конституционным принципам смогла впервые сформироваться в немецкой Kulturnation лишь после — и из‐за — Аушвица», эта важнейшая цивилизационная основа западногерманской политической культуры, по мнению леволиберальных интеллектуалов, должна была сохраняться и впредь[259].
После Второй мировой войны и Холокоста немцы не могли более полагаться на историческую преемственность в своей национальной ориентации, они «лишились права строить свою политическую идентичность на иных основаниях, чем универсалистские принципы гражданства, в свете которых национальные традиции уже не остаются без критического рассмотрения, но принимаются исключительно в результате критического осмысления и самокритики»[260]. Только критическое восприятие национального прошлого с отказом от идеи «особого пути» (Sonderweg) позволило обеспечить восстановление связи Германии с западным сообществом ценностей. Именно поэтому Хабермас и его сторонники категорически противостояли всяким попыткам историзации нацистских преступлений и снятия ответственности за них с немецкого общества. «Кто хочет изгнать стыд <…> с помощью пустых фраз типа „одержимость виной“ (Штюрмер и Оппенгеймер), кто хочет вернуть немцев к традиционной форме их национальной идентичности, разрушает единственное надежное основание нашей связи с Западом» — эти слова завершали ответ Хабермаса на публикацию Нольте о «непроходящем прошлом»[261].
По мнению леволиберальных противников идеи возрождения национального немецкого самосознания, единственной приемлемой формой национальной идентичности мог стать «конституционный патриотизм» (Verfassungspatriotismus), связанный с готовностью граждан идентифицировать себя с демократическими институтами и принципами Основного закона[262]. Ибо лишь в случае наличия эмоциональной привязанности к конституционным принципам и институтам «отрезвленная политическая идентичность отделяется от фона прошлого, центрированного на национальной истории», а «универсалистское содержание формы патриотизма, выкристаллизовавшейся вокруг государства с демократической конституцией, уже не присягает на верность триумфальным непрерывностям»[263]. Таким образом, для укрепления своих цивилизационных основ западногерманскому обществу следовало сохранять приверженность демократическим институтам, универсалистским ценностным ориентациям правового государства и демократии, а не возвращаться к тому партикуляристскому состоянию, выход из которого потребовал столько лет усилий[264].
«Неспособность скорбеть» и аполитичность ранней республики
Общества, осуществляющие переход от диктатуры к демократии, как правило, сталкиваются с проблемой несоответствия между новой структурой политических институтов и политической культурой. В этом смысле послевоенная Федеративная Республика не составляла исключения. Хотя успехи западногерманской демократии принято связывать с участием в процессе демократизации ФРГ западных союзников, факт внешнего вмешательства таил в себе и немало проблем. Установление демократии не стало следствием общественной борьбы, а произошло в результате военного поражения, и созданная в 1949 году Боннская республика сразу столкнулась с дефицитом легитимности: она не воспринималась как «общее дело» и не пользовалась широкой общественной поддержкой.
В то время как разработчики Конституции стремились учесть институциональные изъяны Веймарской республики, открывшие возможность прихода нацистов к власти в 1933 году, население страны, озабоченное прежде всего восстановлением разрушенного войной благосостояния, мало интересовалось конституционными основами нового государства. Общественная реакция на принятие Основного закона в мае 1949 года была весьма апатичной: как отметил один из наблюдателей, «заявление о ратификации не вызвало никакого торжества»[265]. В ходе национального опроса, проведенного во время принятия Основного закона в мае 1949 года, 40% респондентов признались, что равнодушны к Конституции, 33% в некоторой степени интересовались ею и только 21% проявляли большую заинтересованность. Согласно другому опросу 1949 года, только 51% респондентов поддерживали создание ФРГ, остальные же были против (23%), безразличны (13%) или затруднялись с ответом (13%)[266].
Данные опросов, предшествовавших принятию Основного закона, демонстрировали крайне низкую приверженность немцев принципам и ценностям демократии. Когда на протяжении двух лет, в феврале 1947 — январе 1949 года, социологи спрашивали жителей американской зоны, какую форму правления они предпочитают: ту, что обеспечивает экономическую безопасность и возможность хорошего дохода, или систему, которая гарантирует свободные выборы, свободу слова, религиозную свободу и пр., около 60% последовательно выбирали первый вариант, и только 25% — второй[267]. Более половины опрошенных были уверены в неспособности Германии к формированию демократического государства, называя среди главных причин коррупцию и отсутствие единства[268].
Проводимая союзниками политика денацификации воспринималась большинством населения не как восстановление справедливости, а как месть победителей, что способствовало, словами историка Гельмута Кёнига, «трансформации соучастия в нацистских преступлениях в сообщничество во взаимном обелении»[269]. Несмотря на важность данных механизмов правосудия, меры денацификации мало послужили демократизации немецкой политической культуры. Из результатов соцопросов явствовало, что ни поражение в войне, ни последующие публичные судебные разбирательства не избавили жителей разрушенного рейха от прежних имперских амбиций и авторитарных комплексов[270].
Массовым настроениям вполне соответствовала и политика первого послевоенного правительства. Сначала в 1949‐м, а затем в 1951 году при поддержке всех политических партий правительство канцлера Конрада Аденауэра (1949–1963) приняло законы об амнистии, отменившие многие решения денацификационных судов и приведшие к реинтеграции бывших нацистов в государственные органы и другие сферы общественной жизни[271]. Согласно принятому в мае 1951 года «закону 131», все государственные служащие, которые в процессе денацификации не были отнесены в категории «главных виновных» (военных преступников) или «виновных» (активистов, милитаристов и бенефициаров), имели право на восстановление на службе, возврат пенсий и привилегий. Закон даже вводил обязательную квоту, согласно которой все администрации были обязаны заполнить как минимум 20% должностей ранее «вытесненными членами государственной службы и расформированных ведомств»[272].
Абсолютное большинство граждан ФРГ оставалось равнодушным к общественно-политическим делам. В сентябре 1946 года (незадолго до выборов в местные парламенты и референдума по местным конституциям) опросы показали, что только один из пяти потенциальных избирателей был заинтересован хотя бы в минимальной информации об актуальных проблемах. Явное меньшинство респондентов выражали заинтересованность в политике или признавались, что сами проявляют какую-то политическую активность. Хотя девять из десяти опрошенных заявляли в мае 1946 года, что они лично делают все возможное, чтобы помочь восстановлению Германии, только 7% согласились добровольно участвовать в переписи населения в октябре 1946 года, всего 6% занимались волонтерской деятельностью в местных сообществах и не более 4% были членами политических партий (при этом 40% заявляли, что не поддерживают ни одну партию)[273]. Ответственность за плохое управление большинство респондентов возлагало на чиновников: 38% обвиняли в этом должностных лиц, 26% — избирателей, 12% — и тех и других[274].
На протяжении 1950‐х годов доля западных немцев, выражавших хотя бы общий интерес к политике, не превышала 30% (в 1952 году в наличии подобного интереса признавались только 27% опрошенных), а около двух третей были убеждены, что они не способны оказывать влияние на политическую жизнь, и не ощущали необходимости в ней участвовать[275]. В ситуации общего экономического, политического и морального упадка бытовало представление о том, что «политика — это грязное дело». В апреле 1946 года три четверти респондентов признались, что, будь у них сын — старшеклассник, они были бы категорически против того, чтобы он избрал политическую карьеру[276].
Картина усугублялась тем, что в конце 1950‐х годов в ФРГ участились случаи проявления националистической агрессии. Осквернение вновь открытой Кельнской синагоги в 1959 году вызвало волну неонацистского вандализма. Активизация сторонников праворадикальных групп сопровождалась их самоорганизацией. Хотя ультраправая Национал-демократическая партия Германии (НДПГ; Nationaldemokratische Partei Deutschlands, NPD), созданная в 1964 году на основе Партии германского рейха, не смогла попасть в бундестаг, получив 2% голосов избирателей на выборах 1965 года, ей удалось добиться представительства в нескольких земельных парламентах: Гессена (7,9%) и Баварии (7,4%) в 1965 году, Бремена (8,8%), Рейнланд-Пфальца (6,9%) и Нижней Саксонии (7%) в 1967 году, Баден-Вюртенберга (9,8%) в 1968 году[277].
Первые попытки выявления источников проблем немецкой политической культуры были предприняты еще в середине 1930‐х годов, когда социологи Франкфуртской школы сосредоточились на изучении «потенциально фашистского индивида» — структуры личности, формирующейся в условиях авторитарных и тоталитарных режимов. В 1950 году вышла в свет коллективная монография «Авторитарная личность», в которой Теодор Адорно и его соавторы указывали на особую восприимчивость индивидов, подвергшихся воздействию авторитарных институтов, к этноцентричной идеологии (в условиях Германии — идеологии расового превосходства и антисемитизма) и антидемократической системе взглядов. Они выделяли такие черты «авторитарной личности», как социальный консерватизм, потребность в иерархии и уважение силы, ригидность установок, стереотипный стиль мышления, склонность к иррациональным предрассудкам и суевериям, враждебность и агрессивность, подозрительность к другим и невозможность устанавливать с ними доверительные отношения, цинизм и склонность к деструктивности[278].
Анализируя изъяны западногерманской политической культуры в уже упоминавшемся радиообращении и одноименной статье «Что значит проработка прошлого?» (1959), Адорно подчеркивал, что демократия в ФРГ «не укоренилась настолько, чтобы люди по-настоящему переживали бы ее как свое собственное дело, осознавая себя субъектами политических процессов. Ее воспринимают как одну систему из многих, словно бы на выбор предлагались коммунизм, демократия, фашизм, монархия. Но ее не воспринимают как идентичную самому народу форму управления, как выражение его зрелости»[279].
Адорно связывал проблему неукорененности демократии в ФРГ с отсутствием в обществе критической культуры памяти и рефлексивного отношения к национальному прошлому. Он указывал на сохранение в послевоенной ФРГ прежних основ коллективной идентификации. Хотя крах гитлеровского режима нанес серьезный удар по национальному немецкому тщеславию или коллективному нарциссизму, непомерному росту которого способствовал национал-социализм, этот удар остался неосознанным, не вызвав даже той паники, которая, согласно Фрейду, «возникает там, где разламываются коллективные идентификации». Это, по мнению Адорно, свидетельствовало о том, что прежние «идентификации и коллективный нарциссизм вовсе не были разрушены, а продолжают существовать подспудно и неосознанно и потому приобретают особую мощь»[280].
Авторы проекта «Гражданская культура», политологи Габриэль Алмонд и Сидней Верба отмечали в опубликованной в 1963 году одноименной книге (их исследование проводилось в 1959 году) несоответствие между внешними практиками, выполнением политических ритуалов (таких, как участие в выборах) и внутренним неприятием демократических идеалов в ФРГ. Исследователи признавали сохранение в немецком обществе пассивных «подданнических» ориентаций, которые «не были сбалансированы ориентациями участия»[281].
Анализируя западногерманскую политическую культуру в середине 1960‐х, Сидней Верба отмечал, что общественные установки в области политики в ФРГ определяются исходя из конкретных результатов функционирования политической системы и человек воспринимает себя как пассивного потребителя этих результатов: как гражданин, он исполняет определенные обязательства, а не участвует в процессе принятия решений правительства[282].
Социолог Ральф Дарендорф, обращаясь в 1965 году к проблеме структурных препятствий демократии в Германии, задавался вопросами, «почему так мало немцев разделяют принцип либеральной демократии» и «чем можно объяснить постоянную неспособность немецкого общества создать в своей стране демократию в ее либеральном смысле»[283]. Дарендорф пытался выявить характеристики немецкого общества, служившие препятствием созданию демократического порядка, и найти инструменты, которые могли бы способствовать изменениям. Он связывал проблемы демократизации с отсутствием определенных социальных структур, на которых могла бы быть основана «конституция свободы». Среди причин «структурной неспособности» Германии к демократии Дарендорф особо выделял модернизационный дефицит, выражавшийся в неспособности разрешать конфликты ненасильственным путем, проблему монополии и несменяемости элит, культуру неучастия, отсутствие гражданской составляющей, чрезмерную поглощенность общества частной жизнью. Эти дефекты, по его мнению, препятствовали созданию демократических институтов, поскольку «там, где отсутствует действительное равенство автономных граждан; там, где конфликты не регулируются рационально, где они якобы „решаются“, а на деле подавляются; там, где элиты не могут или не хотят конкурировать друг с другом в системе объединяющего разнообразия; там, где люди ориентированы на частные, а не общественные добродетели, — там конституция свободы процветать не может»[284].
В новаторской книге 1967 года «Неспособность скорбеть. Основы коллективного поведения» психоаналитики Александр и Маргарет Митчерлих связывали политико-культурные проблемы ФРГ с неспособностью немцев критически воспринимать свое недавнее прошлое[285]. По их убеждению, «вслед за унизительным поражением в войне немецкое общество должно было пережить своего рода меланхолический кризис, коллективно окунуться в депрессию в ответ на насильственное отделение частного „я“ от фюрера, воплощавшего коллективные чаяния и мечты „эго-идеала“. Немцам же удалось избежать подобного самообесценивания путем разрыва всяческих связей с недавним прошлым, его дереализации. Если бы связь с Гитлером и бремя собственной вины были осознаны, меланхолическая реакция оказалась бы неизбежной. Такая реакция была условием подлинной скорби — процесса расторжения связи с утраченным объектом, отделения от него. Только через этот процесс немецкий народ мог преодолеть нарциссическую идентификацию, обеспечивавшую психосоциальную поддержку нацизму, и начать противостоять ужасам, соучастником которых он, явно или неявно, являлся»[286].
«Работа скорби (Trauerarbeit), — писали Митчерлихи, — может быть достигнута только тогда, когда мы осознаем, от чего должны отделиться. И только через медленный отрыв от потерянных объектных отношений, будь то с людьми или с идеалами, — может сохраниться полноценное отношение к реальности и к прошлому. Без болезненной работы восстановления памяти (вспоминания) это не может быть достигнуто. И без этого прежние идеалы, которые при национал-социализме привели к роковому повороту немецкой истории, продолжат действовать в бессознательном»[287]. Свойственная немцам «неспособность скорбеть» имела, по мнению психоаналитиков, серьезные последствия в виде массовой инертности и апатии, а также подспудного сохранения в общественном сознании приверженности нацистской идеологии.
Тенденция к вытеснению прошлого, которую описывали Адорно, Митчерлихи, Ясперс, Арендт и другие авторы, была, как подтверждали соцопросы, преобладающей в послевоенный период. Однако сам факт появления целого ряда текстов и публичных выступлений, диагностирующих общественное состояние, нацеленных на выявление причин сохранения прежних авторитарных установок, свидетельствовал о росте самосознания в определенной части интеллектуальной элиты. Речь в основном о леволиберальных интеллектуалах, выдвигавших альтернативу официальной консервативной политике памяти, стремившейся защитить и сохранить целостность национального идеала путем подведения черты под неудобным прошлым. Сторонники же альтернативного подхода призывали к освобождению от традиционных национальных ценностей и норм, к созданию новых универсалистских основ коллективной идентификации. Этот процесс формирования неэтноцентричной идентичности и демократической политической культуры был возможен лишь через критическое восприятие национального прошлого, его непрерывное осмысление, проработку в публичной сфере.
Несмотря на почти единодушный скептицизм в оценках западногерманской политической культуры, сохранявшийся в течение первых послевоенных десятилетий, опросы общественного мнения все же отражали постепенный отход от авторитарных ценностных и поведенческих моделей. Наиболее резкое изменение установок произошло в конце 1960‐х и в первой половине 1970‐х годов. Проникнув главным образом в студенческую среду, идеи леволиберальных мыслителей оказали значительное влияние на цели и содержание зарождавшегося в 1960‐е годы гражданского протестного движения.
Проработка прошлого и рост гражданского активизма
В 1961 году, в ответ на захлестнувшую западногерманские города волну антисемитизма, в Свободном университете Берлина был открыт семинар под названием «Антисемитизм и общество». Его руководителями стали молодые сотрудники университета, философы Петер Фурт (ранее работал с Адорно во Франкфуртском институте социальных исследований) и Маргарита фон Брентано, бывший редактор немецко-французского журнала La rencontre — das Treffen и молодежного радио SWR. Еще в январе 1960 года фон Брентано приняла активное участие в организации симпозиума «Преодоление антисемитизма» и одноименной протестной акции в Берлине[288].
Демонстрация возле созданного в 1953 году из камней разрушенной синагоги мемориала жертвам национал-социализма на берлинской площади Штайнплатц, собрала тогда около 3 тыс. студентов. Среди них были и члены Социалистического союза немецких студентов (ССНС; Sozialistischer Deutscher Studentenbund, SDS), сыгравшего впоследствии ключевую роль в протестном движении внепарламентской оппозиции. Во время акции некоторые ее участники развернули плакаты с именами западногерманских политиков, занимавших высокие посты в период нацистской диктатуры, — Ганса Глобке, Теодора Оберлендера, Хайнца Райнефарта и Герхарда Шредера[289]. Задержанные в тот день полицией, но вскоре выпущенные на свободу, студенческие активисты оказались одними из первых, кто в послевоенной ФРГ открыто заявил о сохранении преемственности между Боннской республикой и Третьим рейхом, указав на взаимосвязь между современными общественными проблемами и наследием нацистской диктатуры.
Открытый годом позднее семинар по проблеме антисемитизма в Германии, пользовавшийся большой популярностью среди студенческих лидеров и ставший важной интеллектуальной площадкой для выработки протестной повестки, тоже сфокусировался на преемственности между двумя режимами. Дискуссии, в том числе обстоятельные обсуждения теорий фашизма, разворачивались как в университетских аудиториях, так и на страницах независимого журнала «Аргумент» (Das Argument), созданного в 1959 году студентом Свободного университета Вольфгангом Фрицем Хаугом по образцу «Журнала социальных исследований» Франкфуртской школы. Со временем «Аргумент» превратился в полуофициальный печатный орган студенческого движения[290].
Университетские дискуссии велись на фоне набиравших силу общественных инициатив по привлечению к ответственности виновных в массовых убийствах и нарушениях прав человека в период национал-социализма — главным образом судебных процессов над бывшими сотрудниками лагерной администрации и охраны концлагерей Аушвиц (1965–1967), Белжец (1963–1965), Треблинка (1964–1965) и Собибор (1965–1966).
О том, насколько сложным оказался процесс свершения правосудия в первой половине 1960‐х годов, свидетельствовало сопротивление, с которым пришлось столкнуться одному из первопроходцев проработки прошлого в юридической сфере, прокурору и судье Фрицу Бауэру. Давление исходило как от коллег Бауэра, юристов («В системе юстиции я живу, как на чужбине», — признавался он), так и от общества и власти («Когда я выхожу из своего кабинета, я попадаю в чужую и враждебную страну»)[291]. В одном из телевизионных ток-шоу 1964 года Бауэр отметил, что, хотя при создании ФРГ были достигнуты определенные успехи, в Основном законе закреплены демократические основы республики и учреждены демократические органы власти, «но нужны еще люди, которые вдохнут жизнь в конституционные формулировки»[292].
Хотя до достижения этой цели было еще далеко, осознание необходимости оживления буквы Основного закона постепенно расширялось: все большее число граждан проявляло готовность отстаивать заложенные в нем принципы. В 1960‐е годы западногерманское общество все чаще обращало внимание на реакционные тенденции в политике, реагировало на попытки властей реанимировать авторитарные методы, все решительнее выступало против лицемерия истеблишмента и выдвижения бывших нацистов на руководящие посты.
С одним из главных испытаний гражданское общество ФРГ столкнулось в ходе так называемого «дела Шпигеля». За критическую публикацию о состоянии западногерманских вооруженных сил редакция гамбургского журнала Der Spiegel была подвергнута в октябре 1962 года беспрецедентному давлению: в офисе журнала были проведены обыски, а его руководство, включая главного редактора Рудольфа Аугштайна, оказалось за решеткой по обвинению в государственной измене. В ответ на действия властей на улицы вышли студенты и профессора ряда университетов, чтобы защитить свободу прессы и потребовать отставки министра обороны Йозефа Штрауса. «Тогда, в 1962‐м, — писал позднее участник этих событий журналист Ганс Хальтер, — никому в ФРГ не приходило в голову устраивать демонстрации, не подав заявки и не получив в полиции разрешения. <…> Действия государства не были ни поводом, ни целью общественных манифестаций. И вот поздней осенью 1962 года все изменилось. Во всех частях Германии, и прежде всего в университетских городах, молодежь принялась упражняться в общественном неповиновении. Для большинства все это было в первый раз»[293]. Западногерманской общественности удалось тогда отстоять журнал и отразить атаку на свободу прессы: министр обороны был вынужден подать в отставку, а канцлеру Аденауэру пришлось заново формировать правительство после выхода из него свободных демократов (СвДП).
Однако ощущение надвигавшейся угрозы и опасения за судьбу демократии продолжали усиливаться. В 1966 году вышла книга Карла Ясперса «Куда движется ФРГ?», представлявшая острую социальную критику западногерманской общественно-политической реальности и предупреждавшая об опасностях приближения диктатуры[294]. Ханна Арендт позднее назовет манифест Ясперса политически наиболее важной книгой в истории послевоенной ФРГ.
«В 1945 году мы хотели развить идею свободы, чтобы организовать себя в условиях демократии при республиканской форме правления. Мы потерпели неудачу. Мы регрессируем все дальше и дальше. Последние двадцать лет показали, что немцы не изменились», — с горечью писал Ясперс[295]. По его оценке, причина провала во многом заключалась в том, что в стране «еще очень незначительна тенденция к активному участию в политической жизни, нет желания приносить жертвы ради политики в виде участия, денег и риска, зачастую отсутствует сознание того, что судьба всех зависит от политики»[296].
Общественные опасения достигли предельной точки после избрания на пост федерального канцлера 1 декабря 1966 года бывшего члена НСДАП и заместителя завотделом по радиопропаганде в риббентроповском МИДе Курта Георга Кизингера (1966–1969), создания «большой коалиции» Христианско-демократического союза и Социал-демократической партии Германии и, главное, выдвижения новым правительством проекта «чрезвычайного законодательства» (Notstandgesetze). Хотя принятие подобных нормативных правовых актов являлось одним из условий западных союзников для полной передачи суверенитета ФРГ, угроза существенного ограничения гражданских прав в условиях чрезвычайного положения, включая свободу передвижения, тайну переписки, конфиденциальность телефонных разговоров и т. п., вызывала негативные ассоциации с законом «О предоставлении чрезвычайных полномочий правительству» (Ermächtigungsgesetz) 1933 года. Чрезвычайные законы сразу же окрестили «нацистскими», и внепарламентская оппозиция включилась в активную борьбу против их принятия.
Карл Ясперс предупреждал об опасности: «То, что происходит на нашем пути к диктатуре, но что еще можно предотвратить, однажды, с введением чрезвычайных законов, станет свершившимся фактом. Как Гитлер в свое время понял, что он может прийти к власти в Германии только законным путем, а получив эту власть, — ликвидировать всякую законность, точно так же с помощью чрезвычайных законов поступит и диктатура»[297]. Сам философ в знак протеста против сохранения консервативных тенденций на собственной родине отказался в 1969 году от немецкого гражданства, приняв подданство Швейцарии[298].
В этом противостоянии несогласным не удалось одержать победу: «чрезвычайные законы» были приняты 30 мая и вступили в силу 24 июня 1968 года[299]. Однако протесты конца 1960‐х годов не только ознаменовали расцвет студенческого движения, но и изменили природу западногерманской демократии.
Прежде всего, студенческое движение, вошедшее в историю как «движение 1968 года» (68er-Bewegung), обозначило качественно новый этап развития западногерманского гражданского общества. По словам политолога и журналиста Пола Хокеноса, хотя из‐за внутренних противоречий ССНС практически перестал существовать уже в 1970 году, его активисты рассеялись по левой части политического спектра. Подавляющее большинство из них придерживались реформистского пути: радикальному направлению, связанному с деятельностью насильственных левых групп (наиболее известными из них стали Фракция Красной армии и группа Баадер-Майнхоф), последовало явное меньшинство[300].
Многие из активистов студенческого движения приняли участие в создании низовых гражданских инициатив, на базе которых впоследствии были сформированы так называемые новые социальные движения — экологическое (Ökologiebewegung), женское (Frauenbewegung), движение против атомной энергии (Anti-Atomkraft-Bewegung), движение за мир (Friedensbewegung). Эти массовые движения мобилизовали миллионы граждан, значительно расширив социальную базу движения 1968 года, состоявшего в основном из представителей среднего класса и околоуниверситетской среды[301].
Наиболее влиятельным из новых социальных движений стало экологическое движение 1970‐х годов, объединившее внепарламентскую студенческую оппозицию и движение против атомной энергии. В 1972 году 16 гражданских групп основали Федеративный союз гражданских инициатив по охране окружающей среды (Bundesverband Bürgerinitiativen Umweltschutz, BBU), который включал более тысячи аффилированных групп действия и более 300 тыс. индивидуальных членов. В 1975 году неправительственная Лига по охране окружающей среды и охране природы (Bund für Umwelt und Naturschutz Deutschland, BUND) была основана как федерация, объединившая региональные группы и включавшая 40 тыс. членов[302].
Экологическое движение имело множество сходств с внепарламентской оппозицией 1960‐х годов. Среди них журналист Die Zeit Рольф Цундель выделял глубокое разочарование в истеблишменте, бескомпромиссность, восприятие самих себя в качестве элиты. Представление об исключительных правах участников движения было основано на чрезвычайно высоких нравственных целях (девиз в проекте каталога BBU гласил: «Когда правосудие становится несправедливым, сопротивление становится долгом»). Широко распространенной была уверенность, что движение представляло собой наиболее важный инструмент низовой демократии и канал народного волеизъявления. Хотя на тот момент фактически оно было меньшинством (против атомной энергии тогда выступали 20–40% граждан)[303].
Впоследствии, в 1979 году, на базе экологического движения была создана партия «зеленых» (Die Grünen), которая в 1983 году впервые преодолела 5-процентный барьер, получив представительство в бундестаге[304].
Среди качественно новых для Германии форм гражданского участия особое значение приобрели «гражданские инициативные группы» (Bürgerinitiativen), которые начали появляться в немецких городах в конце 1960‐х годов. К концу 1970‐х их количество достигало 15 тыс. с общим числом участников до 2 млн человек (по численности членство в таких группах превышало членство в политических партиях)[305]. Цели подобных инициатив варьировались от протестов против повышения тарифов на проезд в общественном транспорте до борьбы за запрет атомных электростанций. Они пытались влиять на политические решения по вопросам окружающей среды, атомной энергетики, вопросы потребления и инфраструктуры. Рольф Цундель указывал на появление «тысяч инициатив, зачастую известных только на местном уровне; они лоббируют лучшие — или, по крайней мере, иные — формы городского планирования, организуют помощь иностранцам, выступают за детские площадки, защиту от шума, помощь пожилым, ресоциализацию заключенных и многое другое. Некоторые инициативы представляют собой спонтанные краткосрочные движения, другие превращаются в традиционные ассоциации»[306].
В начале 1970‐х годов немецкий Институт городских исследований проанализировал 1,4 тыс. гражданских инициатив. 17% из них касались проблем охраны окружающей среды, 16% — детских учреждений и игровых площадок. Проблемы транспорта были в центре внимания 12% инициативных групп; за ними следовали проблемы школ (8%), городского развития (8%) и маргинальных групп (7%). Одну треть гражданских инициатив составляли социальные организации взаимопомощи[307].
По оценкам Пола Хокеноса, многие гражданские инициативные группы привлекали львиную долю своих активистов из молодых, хорошо образованных представителей среднего класса; часто они фокусировались на одном конкретном вопросе и действовали на местном уровне. Гражданские инициативные группы в определенном смысле выросли из студенческого движения, активисты которого привнесли этику личной инициативы и самоорганизации в местные общины[308]. Согласно опросам общественного мнения, возможность членства в одной из подобных гражданских инициатив рассматривала более трети взрослого населения ФРГ[309].
Трансформация западногерманской политической культуры, ее демократизация была напрямую связана с протестным движением 1968 года. В конце 1960‐х — начале 1970‐х годов наблюдался значительный сдвиг в характере массовых политических установок. Впервые за послевоенную историю число граждан, интересующихся политикой, пересекло 40-процентный барьер и к 1977 году достигло половины взрослого населения[310].
Вместе с ростом гражданской активности и заинтересованности в политической жизни росла и уверенность граждан в способности влиять на общественно-политическую ситуацию (political efficacy): с 1959 по 1972 год доля опрошенных, считавших, что такие люди, как они, могут оказывать влияние на действия правительства, возросла с 25 до 40%[311]. А доля респондентов, считающих себя достаточно компетентными, чтобы влиять на национальные законы, которые они считали несправедливыми, возросла в 1959–1974 годах почти на 20 процентных пунктов: с 38 до 59%[312]. Примерно 40% респондентов в 1972 году заявили, что политика доступна для понимания и средний человек может иметь мнение по политическим вопросам[313].
Еще в 1953 году более 60% избирателей или редко, или никогда не обсуждали политику со своими друзьями, соседями и членами семьи. К 1959 году склонность к политическим дискуссиям повысилась, а количество невовлеченных сократилось менее чем до 40%. Новый этап роста политических дискуссий пришелся на избирательную кампанию 1965 года и особенно на вторую половину 1960‐х годов. В 1965–1976 годах более чем на 7 процентных пунктов выросло число людей, обсуждающих политические вопросы со своим окружением (наиболее резкий рост наблюдался в 1965–1969 годах)[314].
Рост интереса к политике, частоты политических дискуссий и уверенности в собственных силах сопровождался ростом готовности принимать участие в политике и в общественных делах. В 1952–1979 годах с 7 до 14% выросла готовность граждан вступать в политические партии[315]. К середине 1970‐х годов жители Западной Германии уже принимали не меньшее участие в политической жизни, чем граждане старых демократий (США и Нидерланды), а в некоторых областях (членство в партиях, участие в политических митингах) демонстрировали даже более высокий уровень политической вовлеченности[316].
Если в 1959 году 44% опрошенных в рамках проекта «Гражданская культура» сообщили о членстве в той или иной добровольной организации, то к 1967 году эта доля возросла до 50%, а в 1975 году уже 59% западных немцев заявили, что состоят как минимум в одной организации[317].
По мере расширения общественный протест обретал новые формы. Дэвид Конрад приводит данные опроса 1976 года, выявившего существенную поддержку населением (в особенности более молодыми группами) новых способов протестных действий: петиции, сидячие забастовки, бойкоты, демонстрации, гражданские инициативные группы и т. д. Более крайним, радикальным формам политической активности оказывалось, напротив, мало поддержки[318]. Авторы сравнительного исследования развития «нетрадиционных» форм политического действия в пяти западных индустриальных обществах пришли к выводу, что репертуар политического участия особенно расширился в Западной Германии в 1959–1974 годах[319].
Согласно подсчетам Министерства внутренних дел ФРГ, в 1970–1982 годах количество демонстраций выросло в четыре раза — примерно с 1,3 до 5 тыс. в год. Наибольший скачок пришелся на 1980 год, когда число протестных акций достигло 4 тыс. В то же время, по данным МВД, число насильственных форм политической активности, напротив, сокращалось[320].
Авторы исследования западногерманской политической культуры Кендал Бейкер и его коллеги указывали на значительный рост участия в политической жизни в ходе избирательных кампаний 1969 и особенно 1972 года. «Выборы [1969 года], которые характеризовались высоким уровнем участия граждан, — писали они, — были отмечены появлением инициативных групп избирателей (Wählerinitiativen). Более трети избирателей ежедневно обсуждали политику в ходе избирательной кампании. Во время выборов 1972 года участие граждан поднялось на еще более высокий уровень. Явка в 1972‐м достигла исторического максимума, широкое распространение получили американские способы проведения предвыборных кампаний. Благодаря этому тренду к усилению политизации в 1973 году Германия была признана страной с самым высоким уровнем политической дискуссии в Европейском сообществе»[321].
Тогда же в ФРГ сформировался прочный консенсус относительно либеральных республиканских политических институтов. Если в 1953 году чуть более половины избирателей высказывались за демократическую систему, то к 1967 году количество граждан, полагающих, что демократия является «лучшей формой правления», достигло 74%. С 1972 года по уровню удовлетворенности демократической политической системой (90%) Западная Германия занимала первое место в Европе[322].
По мере укрепления доверия к демократическим институтам росли и осознание значимости основных гражданских прав, и готовность защищать их от посягательств со стороны государства. В мае 1969 года исследователи из Института Алленсбаха спросили западных немцев, какими основными политическими правами они были бы готовы пожертвовать в качестве платы за одобрение Советским Союзом воссоединения Восточной Германии с ФРГ. Около 12% опрошенных отметили тайну переписки, 10% — свободу собраний, но подавляющее большинство (56%) заявили, что не готовы отказаться от каких-либо прав и свобод ни при каких обстоятельствах. В другом тогдашнем опросе, ссылаясь на происходившие в тот период довольно ожесточенные студенческие демонстрации, социологи предположили, что «Конституция допускает слишком большую свободу и что право на демонстрации должно быть ограничено». Хотя с данным утверждением согласились около 39% респондентов, большинство (53%) заявили, что свобода демонстраций не должна ограничиваться, даже если некоторые ею злоупотребляют[323].
В 1961 году Джон Дорнберг, в детстве вынужденный бежать из нацистской Германии в Америку вместе с родителями и вернувшийся туда после войны корреспондентом американских СМИ, выпустил книгу «Шизофреническая Германия». В ней он крайне скептически оценил послевоенное западногерманское общество и подверг сомнению будущее немецкой демократии[324]. Однако в своей следующей книге, опубликованной пятнадцать лет спустя, Дорнберг писал: «К тому времени, когда я [в качестве журналиста] вернулся в 1971 году <…> [я] открыл для себя совершенно другую Германию — нацию, изменившуюся и внезапно повзрослевшую, людей, осознающих свои потребности и права <…>»[325]. «Не только демократия кажется безопасной, но и практикующая ее Германия наконец достигла зрелости», — подытожил автор[326].
Студенческое движение и выдвинутая им повестка также обусловили трансформацию общественного сознания и смену приоритетов в политике. Проблемы образования, качества жизни и охраны окружающей среды, участия в принятии решений (Mitbestimmung), гендерного равноправия стали важной частью западногерманского политического дискурса.
В 1969 году к власти в ФРГ впервые пришли социал-демократы во главе с известным антифашистом, проведшим годы войны в эмиграции, канцлером Вилли Брандтом (1969–1974). Коалиционное правительство, сформированное совместно со свободными демократами, вскоре приступило к реформированию тех областей, на преобразовании которых настаивали студенты. В 1969–1972 годах около 300 тыс. молодых людей 18–25 лет, вдохновленные реформами правительства Брандта, присоединились к социал-демократической партии[327].
Не осталась в стороне и тема нацистского прошлого, которая, благодаря студенческому движению, оказалась прочно связанной с борьбой за демократию, конституционные права и обновленную политическую культуру. В декабре 1970 года на первых полосах немецких и мировых газет появилась фотография Вилли Брандта, склонившего колени перед памятником героям Варшавского гетто. Этот публичный жест федерального канцлера стал символом признания ответственности Германии за преступления нацистского режима, а также новой политики примирения, основанной на уважении фундаментальных прав и свобод личности. «Этот акт обеспечил неистребимый противовес многовековому немецкому высокомерию во взаимодействии с соседним народом», — констатировали Александр и Маргарет Митчерлих[328].
Рост значимости таких ценностей, как уважение прав человека, солидарность и гражданское участие в общественной жизни, совпал с ростом памяти о нацистском прошлом в общественном сознании. Борьба различных организаций гражданского общества за свои права и за постиндустриальные ценности: качество жизни, экологические права, гендерное равноправие и т. п. — шла одновременно с борьбой за восстановление исторической справедливости, включение памяти о трагических, позорных моментах истории, национальных преступлениях в общенациональную память о прошлом. За это боролись прежде всего различные гражданские организации — сообщества жертв Холокоста, религиозные лидеры и группы, активисты гражданского общества, педагоги, писатели, юристы, историки, журналисты, художники и другие представители творческих профессий. Появление этих индивидов и групп свидетельствовало о постепенной модернизации социальных отношений, изживании тоталитарного наследия.
Если в первые послевоенные годы осознание важности критического осмысления истории было уделом преимущественно леволиберальных интеллектуалов, ставших первооткрывателями критической, рефлексирующей культуры памяти и идентичности, то к концу 1960‐х годов, благодаря распространению антинацистской повестки студенческого движения, эти идеи стали постепенно проникать в общественное сознание, а в 1970‐е база их поддержки расширилась в связи с появлением массовых социальных движений и, в первую очередь, движения «зеленых» (нередко определявших себя как политическую реакцию на нацистское прошлое)[329].
В 1973 году при содействии федерального президента Густава Хайнемана (1969–1974) был учрежден школьный конкурс работ по немецкой истории, предоставивший молодым немцам по всей стране возможность исследовать историю Третьего рейха на примере своих родных мест[330]. В 1970–1980‐е годы, отмеченные ростом интереса к истории повседневности, уже не только интеллектуалы и близкие к ним группы, но и более широкие слои населения начали вовлекаться в процесс осмысления национальной истории. В конце 1970‐х годов впервые вошел в массовое сознание термин «Холокост» после показа по западногерманскому телевидению одноименного телевизионного мини-сериала. Четырехсерийный фильм, снятый американским режиссером Марвином Чомски и вышедший в западногерманский телеэфир в январе 1979 года, стал триггером, актуализировавшим память о главном преступлении нацистского режима в общенациональном масштабе[331].
Эти изменения нашли отражение и в структурах общественного сознания. Если в мае 1964 года 54% опрошенных согласились с тем, что «правительство национал-социалистов было несправедливым правительством и преступным режимом», то в ноябре 1978 года доля согласных с этим утверждением выросла до 71% (не согласились 28% в 1964 и 21% в 1978 году)[332].
Ярким свидетельством того, насколько сложным и медленным был процесс переосмысления национального прошлого в послевоенной ФРГ, может послужить таблица, демонстрирующая динамику общественного восприятия роли Гитлера (табл. 4). В мае 1955 года 48% опрошенных согласились, что «если бы не война, Гитлер был бы одним из величайших государственных деятелей Германии» (лишь 36% опрошенных не согласились с этим высказыванием). Эта оценка роли диктатора менялась чрезвычайно медленно, но устойчиво. Так что в опросе, проведенном Институтом Алленсбаха в мае 1967 года, картина фактически «перевернулась»: доля согласных с утверждением сократилась до 32%, а доля несогласных преодолела 50-процентный рубеж (и в ноябре 1978 года достигла 55%)[333].
Таблица 4. Отношение к Гитлеру. «Все, что было построено между 1933 и 1939 годами, было разрушено. Могли бы вы сказать, что, если бы не война, Гитлер был бы одним из величайших государственных деятелей Германии?»
(В процентах от числа опрошенных)
Обязательство помнить и политическая культура ФРГ
Попытавшись в начале 1980‐х годов освободить западногерманское общество от «бремени» нацистского прошлого, инициаторы программы «нормализации» невольно вызвали серию публичных дебатов, резко изменивших представления элит и общества о периоде национал-социализма и оказавших долгосрочное влияние на политическую культуру ФРГ. Вопреки намерению консерваторов релятивизировать преступления нацизма и позволить нацистскому прошлому исчезнуть из публичного пространства, левым интеллектуалам удалось настоять на необходимости сохранения критической памяти о Холокосте и других преступлениях нацистского режима. Позицию Юргена Хабермаса и его сторонников поддержали тогда не только большинство средств массовой информации и исторических институтов, но и многие представители различных политических партий. В результате к концу 1980‐х годов в ФРГ сформировался общественный консенсус относительно критической проработки прошлого: память о нацистских преступлениях с тех пор воспринимается как постоянная политическая обязанность немцев почти всеми элитными группами.
Сформировавшаяся под влиянием этого консенсуса культура памяти со временем буквально преобразила облик немецких городов. Десятки инициатив по созданию мемориалов, связанных с нацистским террором, возникли во второй половине 1980‐х и были реализованы уже после объединения Германии в 1990–2000‐е годы. Так возникли, к примеру, главные берлинские места памяти: Мемориал памяти убитых евреев Европы (инициатива создания — 1988, открытие — 2005 год), документационный центр «Топография террора» (открытие первой выставки — 1987, постоянной экспозиции — 2010 год), Еврейский музей (проект создания — 1988, открытие — 2001 год), Дом-музей Ванзейской конференции (начало реконструкции — 1988, открытие — 1992, новая постоянная экспозиция — 2006 год) и др.
Объединение Германии в октябре 1990 года и связанная с ним необходимость проработки второй немецкой диктатуры, коммунистического режима ГДР, не снизили значимость общественного осмысления нацистского прошлого[334]. Импульсом к новым историческим дебатам в середине 1990‐х годов послужила выставка о роли немецкой армии в системе нацистского террора. Впервые представленная в 1995 году и показанная во многих городах Германии и Австрии, выставка «Преступления вермахта в 1941–1944 годах» убедительно разоблачала широко распространенный и глубоко укорененный в общественном сознании миф о «чистом вермахте». Она доказывала, что массовое преступление было в Третьем рейхе источником своего рода круговой поруки[335]. В 1996 году новую волну дебатов о вовлеченности обычных немецких граждан в массовые преступления национал-социализма вызвала книга американского политолога Даниеля Йоны Гольдхагена «Послушные исполнители приказов Гитлера: совершенно обычные немцы и Холокост»[336].
В результате сформировавшегося в 1980‐е годы консенсуса элит оптика критического осмысления прошлого стала центральной для интерпретации вопросов, связанных с национальной идентичностью, включая проблемы интеграции иностранцев. Данный консенсус включал особую восприимчивость западногерманских элит к проявлениям праворадикального экстремизма. Политолог Дэвид Арт, исследовавший воздействие исторических нарративов о нацистском прошлом на политическую культуру послевоенных обществ ФРГ и Австрии, пришел к выводу, что влияние праворадикальных партий в современной политике двух стран определяется их отношением к истории. В относительной слабости праворадикальных политических сил в Германии, где средний уровень их поддержки на выборах в 1986–2002 годах составлял 1,4%, и их силе в Австрии, где поддержка аналогичных партий в этот период достигала 18%, Арт обнаружил влияние консенсуса элит вокруг проработки нацистского прошлого. Он сформировался в послевоенном западногерманском обществе, но не возник в австрийском[337].
По мнению Арта, который провел в начале 2000‐х годов серию глубинных интервью с десятками немецких и австрийских политиков, общественные нормы против исторического ревизионизма и праворадикального популизма, утвердившиеся среди западногерманских элит в ходе публичных дебатов 1980‐х годов, вынуждали политические партии, массмедиа и гражданское общество Германии вырабатывать эффективные меры противодействия радикальным националистическим силам на самых ранних этапах их возникновения, успешно применяя в отношении их стратегию маргинализации[338].
Тезис о взаимосвязи между восприятием прошлого и масштабами проявления праворадикального экстремизма нашел подтверждение и в примере послевоенной Восточной Германии, где, в отличие от ФРГ, нацистское прошлое не было подвергнуто критическому анализу. Официальный антифашистский дискурс ГДР сформировал представления о национальной идентичности, существенно отличающиеся от западногерманских[339]. Вероятно, поэтому после объединения Германии проявления неонацистского насилия на востоке страны были заметнее, а националистически-консервативные партии — Национал-демократическая партия Германии и «Республиканцы» (Die Republikaner, REP) — пользовались здесь существенно большей поддержкой, чем на западе[340].
Правда, с тех пор ситуация и в Австрии, и в Германии претерпела существенные изменения. Поддержка правоконсервативной Австрийской народной партии (АНП; Österreichische Volkspartei, ÖVP) на парламентских выборах 2002–2019 годов составляла в среднем 32%, значительно превысив показатель периода 1986–2002 годов. В Германии с 2010‐х годов тоже наблюдался существенный рост правого популизма, хотя здесь поддержка правых и оставалась на более низком уровне, чем в Австрии. Основанная в 2013 году партия «Альтернатива для Германии» (АдГ; Alternative für Deutschland, AfD) стала по итогам парламентских выборов 2017 года третьей по численности партией в бундестаге после блока ХДС/ХСС и СДПГ, набрав 12,6% голосов и став первой ультраправой партией в немецком федеральном парламенте за послевоенный период[341].
На фоне роста антиэмигрантских настроений усиление «Альтернативы» наблюдалось во всех федеральных землях (в октябре 2018 года она прошла в земельные парламенты Баварии и Гессена с результатами 10,2 и 13,1% соответственно), но особую поддержку ей оказывают жители восточных земель[342]. На прошедших осенью 2019 года выборах в ландтаги Бранденбурга, Саксонии и Тюрингии АдГ заняла второе место во всех трех землях, набрав в Бранденбурге 23,5% голосов избирателей (против 12,2% на предыдущих выборах), в Саксонии 27,5% голосов (против 9,7%) и в Тюрингии 23,4% голосов (против 10,6%)[343].
Сторонники «Альтернативы для Германии» — главные противники проекта проработки прошлого. Половина из них, по данным проведенного в январе 2020 года опроса, уверены, что воспоминания о Холокосте в немецком обществе избыточны. Среди сторонников партии «зеленых» такого мнения придерживаются лишь 7%[344].
Конечно, последствия подобных изменений политического ландшафта еще только предстоит оценить. Важно, однако, подчеркнуть, что немецкие интеллектуалы и политики остаются вовлеченными в обсуждение наследия национального прошлого и роста популярности радикальных сил в настоящем. Это касается и непрекращающихся общественных дискуссий вокруг роста праворадикального популизма и электоральных успехов партии «Левых» (Die Linke) — наследницы коммунистического режима ГДР[345].
Хотя политическая сила исторических нарративов остается малоизученной областью, даже поверхностный анализ послевоенного западногерманского общества свидетельствует о тесной взаимосвязи между формами памяти и политической культурой. Относительная стабильность современной немецкой демократии есть во многом результат общественного осознания, что осмысление прошлого, в особенности прошлого, отмеченного государственной системой террора и массовыми нарушениями прав человека, влияет на политическую культуру и долгосрочное политическое развитие посттоталитарных и поставторитарных обществ.