XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Германия, Россия, страны Центральной и Восточной Европы — страница 8 из 19

«Железный занавес» поднимается

4. Когда пала Берлинская стена. Юридическо-правовая проработка прошлого ГДР в объединенной Германии[346]

Данная глава представляет попытку обзорного анализа комплекса юридическо-правовых мер, принятых объединенной Германией в отношении преступлений коммунистического режима ГДР, и реакции общества на них. Эти меры, для обозначения которых принято использовать термин «правосудие переходного периода» (Transitional Justice), стали для бывшей Восточной Германии важной частью перехода к политической системе демократии.

Объединенная Германия более других стран преуспела в выработке и применении разнообразных механизмов переходного правосудия: было бы трудно найти государство, которое задействовало больше разнообразных шагов для проработки наследия диктатуры, чем ФРГ после 1990 года[347]. В комплекс специальных правовых мер вошли судебные преследования лиц, ответственных за преступления восточногерманского режима, люстрация — ограничение на занятие определенных должностей в публичной сфере и на госслужбе для бывших сотрудников и осведомителей секретных служб. Стремясь к установлению исторической правды и примирению, объединенная Германия активно использовала для достижения этих целей открытие архивов органов госбезопасности, программы реабилитации жертв и реституции собственности, институт специальной парламентской комиссии по изучению истории и последствий коммунистической диктатуры (Enquete-Kommissionen) и другие механизмы.

Исключительность восточногерманского перехода от коммунистического режима к демократии заключалась прежде всего в том, что он происходил путем объединения двух германских государств. Однако, несмотря на то что успех восточногерманского демократического транзита был во многом обусловлен включением бывшей Восточной Германии в систему функционирующих западногерманских институтов, механизмы правосудия переходного периода были выработаны внутри самой ГДР еще до начала процесса объединения двух государств. Они стали ответом на общественный запрос, артикулированный восточногерманским протестным движением приблизительно с осени 1989 года. Требования участников мирной революции (Friedliche Revolution) 1989–1990 годов, одним из лидеров который являлся будущий президент ФРГ Йоахим Гаук (2012–2017), касались главным образом открытия архивов госбезопасности, люстрации государственного сектора, а также свершения правосудия в отношении лиц, причастных к преступлениям восточногерманского режима.

Опыт Германии интересен еще и тем, что немецкое общество, пережившее в XX веке две диктатуры — нацистскую и коммунистическую, — было вынуждено дважды осуществлять демократический транзит, сталкиваясь при этом с необходимостью поиска путей осмысления наследия репрессивных режимов. Поэтому имеет смысл проследить, как опыт проработки нацистского прошлого в юридическо-правовой сфере повлиял на выбор и реализацию механизмов правосудия переходного периода уже в объединенной Германии.

В данной главе будут рассмотрены вышеупомянутые механизмы, основания для их принятия и проблемы, с которыми сталкивалось немецкое общество в ходе проработки прошлого ГДР в юридическо-правовой сфере (juristische Aufarbeitung von DDR-Unrecht). В первой части мы обратимся к истории создания правовых основ практики обеспечения общественного доступа к архивам госбезопасности, люстрации и проверки госслужащих на предмет сотрудничества со спецслужбами ГДР. Это закон «О защите и использовании персональных данных Министерства госбезопасности», принятый Народной палатой ГДР 24 августа 1990 года, Договор об объединении Германии от 31 августа 1990 года и закон «О документации Министерства государственной безопасности бывшей ГДР» от 20 декабря 1991 года.

Вторая часть будет посвящена опыту привлечения к ответственности должностных лиц, виновных в преступлениях и нарушениях прав граждан Восточной Германии. Будут рассмотрены наиболее яркие примеры судебных разбирательств и проанализированы некоторые судебные решения по делам о гибели людей на германо-германской границе (процессы над пограничниками и представителями высшего руководства и командования ГДР, ответственными за пограничный режим), а также по делам об извращении права, по которым обвинялись члены судейского корпуса и прокуратуры. В заключении будут кратко перечислены другие средства общественно-политического осмысления восточногерманского прошлого, принятые после объединения двух немецких государств.

Открытие архивов

«Мирная революция» и повестка восточногерманского протеста. Вопрос о мерах правосудия переходного периода и ответственности за преступления режима ГДР оказался в центре восточногерманской повестки довольно рано — еще до объединения двух государств. Одной из первых и главных проблем, обозначившихся в самом начале процесса общественно-политических изменений (Die Wende), была проблема расчета с наследием коммунистического режима. На данном этапе особенно остро ощущался урон, нанесенный общественной сфере и свободе граждан Министерством государственной безопасности (МГБ) ГДР, известным во всем мире как Штази (Stasi, сокращение от немецкого названия ведомства Ministerium für Staatssicherheit, MfS). Стремление изменить сложившееся положение вещей и активные поиски путей преодоления последствий диктатуры превращали органы госбезопасности в главный объект общественной озабоченности и публичной критики. Существовала потребность изменения социальной атмосферы, пропитанной страхом и недоверием вследствие многолетнего разрушения основ общественной солидарности репрессивными государственными органами.

Созданное в 1950 году по образцу советского Министерства государственной безопасности (с 1954 года — Комитет государственной безопасности), МГБ ГДР превратилось за годы существования в мощнейший инструмент подавления и контроля. Оно стало одним из ключевых факторов поддержания режима и сохранения монопольной власти правящей Социалистической единой партии Германии (СЕПГ; Sozialistische Einheitspartei Deutschlands, SED). Спецслужба стала наиболее репрессивным и закрытым восточногерманским институтом. Она воспринималась как всесильная тайная полиция, способная проникать всюду и контролировать все сферы общественной и частной жизни через сеть осведомителей, которая охватывала и пронизывала всю страну.

Успешно институционализированная органами госбезопасности система массового доносительства лежала в основе репрессивной политики режима. Обладавшее многотысячным аппаратом, постоянно разраставшееся и усиливавшееся на протяжении существования ГДР ведомство опиралось в своей деятельности на огромную армию осведомителей или «неофициальных сотрудников» (inoffizielle Mitarbeiter, IM). Ими были обычные граждане, письменно согласившиеся информировать органы госбезопасности о деятельности, разговорах, настроениях своего окружения — родственников, коллег, друзей и знакомых. Ориентируясь на принципы работы советских спецслужб, тайная полиция ГДР считала институт агентуры ключевым инструментом осуществления общественного контроля и борьбы с инакомыслием. Инструкция МГБ ГДР от 1958 года содержала утверждение, что «неофициальные сотрудники — наиболее важный фактор в борьбе против секретной активности классового врага»[348]. Инструкция 1979 года гласила: «Желательное политическое и социальное воздействие нашей политической оперативной работы должно достигаться путем улучшения качества и эффективности работы неофициальных сотрудников — главного оружия в борьбе с врагом»[349].

С помощью осведомителей органам госбезопасности удавалось проникать в различные сферы общественной и частной жизни, контролируя жизнь граждан на работе и дома, на отдыхе и во время путешествий. Агенты Штази внедрялись на предприятия, в школы и университеты, в церкви и общественные объединения.

Сеть неофициальных сотрудников Штази отнюдь не включала в себя всех жителей Восточной Германии, как ощущали многие. Но их общее число на протяжении существования МГБ более чем вдвое превышало численность штатных сотрудников (hauptamtlicher Mitarbeiter, HM). Так, в октябре 1989 года в штате МГБ числилось 91 тыс. человек, всего в Штази в 1950–1989 годах трудилось 274 тыс. официальных сотрудников. Это означало, что на каждые 180 граждан Восточной Германии приходился один сотрудник Штази, что являлось одним из самых высоких показателей в странах Восточного блока[350].

Суммарно за те же годы в Штази было зарегистрировано около 624 тыс. осведомителей (IM), а в последний год существования ГДР на госбезопасность продолжали тайно и неофициально работать 189 тыс. человек (около 2,5% населения Восточной Германии в возрасте 18–60 лет; 10 тыс. осведомителей были моложе 18 лет)[351]. С их помощью Министерством госбезопасности были заведены досье на более чем 6 млн граждан[352]. Это означало, что больше трети (37,5%) населения ГДР, в которой на момент объединения проживало 16,4 млн человек, довелось попасть под наблюдение тайной полиции.

Наиболее распространенными методами работы Штази были слежка, установка прослушивающих устройств, видеонаблюдение в квартирах и на рабочих местах, прослушка телефонных разговоров, перлюстрация почты и т. п. Если несогласные не могли рассчитывать на поддержку Запада или защиту церкви, спецслужбы не гнушались арестами и длительными сроками лишения свободы. Были нередки случаи похищения людей, преследования инакомыслящих вплоть до физического уничтожения. Со временем помимо открытых репрессий органы госбезопасности ГДР все чаще прибегали к тайным методам «нейтрализации» гражданских активистов и граждан, желавших покинуть страну.

Чтобы не слишком привлекать внимание западной общественности громкими арестами, в 1960–1980‐е годы сотрудники МГБ усовершенствовали методы «оперативной психологии» — так называемые меры деморализации или разложения (Zersetzung) «врагов» режима[353]. С их помощью органы госбезопасности вызывали или провоцировали конфликты между членами различных объединений, пытались ослабить или нарушить взаимодействие между церковными организациями, ограничить или уничтожить потенциальную активность оппозиционных групп, вмешиваясь в личную и профессиональную жизнь их членов[354].

Согласно специальной директиве МГБ ГДР № 1/76 от 1 января 1976 года, наиболее эффективными формами деморализации являлись:

— систематическая дискредитация общественной репутации, достоинства и престижа путем сочетания правдивой, поддающейся проверке и способной создать дурную репутацию информации с ложными, но правдоподобными, неопровержимыми дискредитирующими сведениями;

— систематическая организация профессиональных и социальных провалов с целью подорвать уверенность людей в себе;

— целенаправленное разрушение убеждений, связанных с определенными идеалами, примерами для подражания и т. п., порождение сомнений в персональной точке зрения;

— порождение недоверия и взаимной подозрительности внутри групп, объединений и организаций;

— создание или использование и укрепление соперничества внутри групп, объединений и организаций через целенаправленную эксплуатацию личных слабостей их отдельных членов;

— содействие сосредоточению групп, объединений и организаций на своих внутренних проблемах с целью ограничения их враждебно-негативных действий;

— пространственное и временное пресечение или ограничение взаимодействий членов групп, объединений или организаций посредством существующих правовых положений, например путем привязки к рабочим местам, назначений на работу в отдаленные места и т. п.[355]

В ходе применения подобных мер активно задействовались осведомители. Среди эффективных средств и методов деморализации инструкцией выделялись:

— введение или использование неофициальных сотрудников, снабженных легендами о том, что они являются доверенными лицами лидеров групп, курьерами центральной администрации, вышестоящими лицами, представителями официальных инстанций из района операций, другого рода связными и т. п.;

— использование анонимных или под псевдонимами писем, телеграмм, телефонных звонков и т. п.; компрометирующих фотографий с реальных или инсценированных встреч;

— целенаправленное распространение слухов о конкретных личностях из данной группы, объединения или организации;

— целенаправленное разглашение тайны или симуляция разоблачения защитных мер МГБ;

— вызов лиц в государственные ведомства или общественные организации с использованием правдоподобных или неправдоподобных обоснований[356].

Активное применение подобных методов, которые, согласно директиве, должны были «использоваться, совершенствоваться и развиваться творчески и дифференцированно в зависимости от конкретных условий оперативного дела», способствовало формированию в обществе атмосферы всеобщей подозрительности, лжи, страха и недоверия[357].

Осведомители спецслужб не были физически вездесущи, концентрируясь в своей деятельности главным образом на подавлении реального инакомыслия. Но они способствовали усилению осторожности граждан, опасавшихся выражать свои взгляды и критические настроения из‐за страха стать объектами доносов. Эта преобладающая атмосфера секретности способствовала еще и тому, что протестная активность в ГДР долгое время практически не могла развиваться публично и оставалась в андеграунде. Именно из‐за крайней репрессивности восточногерманского режима протест, накапливающийся в недрах несвободного общества, мог выйти на поверхность лишь в последние месяцы существования ГДР[358].

Когда это наконец произошло, в ходе мирной революции 1989–1990 годов восточногерманское протестное движение стало выступать с требованиями ликвидации секретных служб и установления гражданского контроля над архивами Министерства государственной безопасности ГДР. Массовые требования упразднения Штази, сохранения и открытия архивов, разоблачения осведомителей и восстановления доверия в публичной сфере нашли отражение в основных лозунгах сотен тысяч протестующих граждан, выходивших на площади восточногерманских городов начиная с осени 1989 года: «Преступники из Штази, вон из политики», «Бодрствующий народ — лучшая госбезопасность», «Мы требуем немедленного лишения власти и роспуска Министерства госбезопасности», «Штази — в народное хозяйство», «Ни одной немецкой марки Штази», «Свободу моему досье» и др.

В ситуации массового бегства граждан из ГДР после открытия границы между Венгрией и Австрией летом 1989 года, а также роста протестных настроений и консолидации оппозиции осенью того же года режим СЕПГ оказался в глубоком кризисе. Под давлением общества в октябре–декабре 1989 года в стране произошли значительные институциональные изменения. 17 октября Политбюро ЦК СЕПГ решило освободить Эриха Хонеккера от обязанностей генсекретаря, 18 октября пленум ЦК утвердил это решение. Новым генсекретарем ЦК СЕПГ был избран бывший главный редактор центрального органа печати СЕПГ газеты Neues Deutschland Эгон Кренц. 7 ноября в полном составе было отправлено в отставку правительство Вилли Штофа. Прежде чем Народная палата ГДР (Volkskammer) избрала новым премьер-министром первого секретаря Дрезденского окружного комитета СЕПГ Ганса Модрова, Политбюро приняло новое положение о выезде за границу. Когда член Политбюро и секретарь ЦК СЕПГ Гюнтер Шабовски сделал сообщение об этом вечером 9 ноября на пресс-конференции, многотысячные толпы устремились к контрольно-пропускным пунктам на границе с Западным Берлином. В тот день пала Берлинская стена, многие десятилетия разделявшая Европу[359].

17 ноября решением Народной палаты ГДР официально прекратило свое существование Министерство государственной безопасности. Вместо него было создано Ведомство национальной безопасности (ВНБ; Amt für Nationale Sicherheit, AfNS) под руководством бывшего заместителя министра государственной безопасности ГДР Эриха Мильке (1957–1989) Вольфганга Шваница. Этой заменой премьер-министр Модров надеялся сохранить старые структуры и кадры, но общественное давление и требование ликвидировать спецслужбы продолжали усиливаться. 1 декабря Народная палата вынесла решение об отмене первой статьи Конституции ГДР, в которой говорилось о руководящей роли СЕПГ, а 3 декабря Центральный комитет СЕПГ исключил из партии Эриха Хонеккера, Эриха Мильке, бывшего председателя Совета министров Вилли Штофа и ряд других членов ЦК[360].

Когда вскоре после падения Берлинской стены стало ясно, что сотрудники госбезопасности спешно уничтожают архивные документы (над зданиями МГБ повсеместно висели облака дыма, а наполненные бумагами грузовики непрерывно двигались в направлении бумажных фабрик), по всей стране стали создаваться гражданские комитеты (Bürgerkommitteen), призванные обеспечить сохранность архивов. С начала декабря 1989 года тысячи жителей восточногерманских городов штурмовали окружные управления и районные отделения МГБ, пытаясь воспрепятствовать уничтожению архивов сотрудниками Штази. Первый «захват» подразделения МГБ произошел 4 декабря в Эрфурте, вечером того же дня активисты заняли ведомственные здания спецслужб в Лейпциге и Дрездене. Стихийно образованные гражданские комитеты и в других местах брали под свой контроль отделения госбезопасности, прокуратуры и полиции[361].

Правительство Модрова было вынуждено пойти на переговоры с оппозицией в рамках круглого стола, первое заседание которого прошло 7 декабря 1989 года (всего до выборов в Народную палату ГДР, назначенных на март 1990 года, состоялось 16 заседаний). От оппозиции в переговорах принимали участие представители церкви, руководство старых и новых партий, члены демократического движения, объединенного с начала осени в рамках оппозиционной платформы «Новый форум» (Neues Forum). Основанный несколькими десятками ведущих оппозиционных общественных активистов, «Новый форум» был задуман как «политическая платформа для всей ГДР, которая сделает возможным участие людей всех профессий, слоев, партий и групп в дискуссиях и воздействие на решение жизненно важных общественных проблем»[362]. Одним из ключевых вопросов, находившихся в центре внимания активистов, был роспуск и установление гражданского контроля над органами госбезопасности.

Под давлением «Нового форума» и гражданских комитетов Совет министров под руководством Ганса Модрова был вынужден издать 14 декабря 1989 года постановление о роспуске созданного менее месяца назад Ведомства национальной безопасности. В постановлении говорилось об организации вместо ВНБ двух новых структур гораздо меньшего размера: службы разведки ГДР (со штатом приблизительно 4 тыс. сотрудников) и службы конституционной защиты ГДР (со штатом около 10 тыс. человек)[363].

Но и это решение не остановило волну общественного протеста. В результате 13 января 1990 года Совет министров объявил, что ВНБ будет распущена и что решение о создании службы конституционной защиты будет отложено до выборов в Народную палату[364]. А уже через день, 15 января, гражданские активисты штурмовали и в конечном итоге взяли под свой контроль штаб-квартиру МГБ на Норманненштрассе в районе Лихтенберг в Восточном Берлине. Берлинский корреспондент Associated Press Джон Келер так описывал эти события: «Холодным вечером 15 января сотни тысяч берлинцев — главным образом молодых людей — собрались возле огромного, похожего на крепость комплекса зданий, где размещалась главная спецслужба ГДР. Камни и кирпичи загремели по железным воротам. Призывы представителей национальных комитетов сохранять порядок и спокойствие тонули в реве толпы, скандировавшей: „Мы — народ!“ Небольшое подразделение полицейских, находившихся внутри здания, капитулировало, и около пяти часов вечера ворота были открыты. Толпа ворвалась внутрь и устремилась к различным зданиям, выбивая двери и окна и систематично освобождая служебные кабинеты от бывших мучителей народа»[365].

Как выяснилось в тот день, сотрудникам МГБ все же удалось уничтожить или изъять часть архива. Особенно пострадали данные, связанные с разведкой и принадлежавшие Главному разведывательному управлению МГБ (Hauptverwaltung Aufklärung, HVA). Часть бумаг была найдена в мешках в разорванном или мелко разрезанном виде[366]. Однако благодаря активности граждан, их стремлению своевременно установить контроль над архивами большую часть документов удалось спасти. Дальнейшая их судьба стала в ту зиму одной из главных тем, обсуждавшихся в преддверии мартовских парламентских выборов.

Решения Народной палаты ГДР и Договор об объединении 1990 года. Одним из первых решений избранной 18 марта 1990 года Народной палаты ГДР стало создание временного комитета для проверки депутатов на предмет их сотрудничества с МГБ/ВНБ. В комитет, председателем которого был избран Данквард Брикс­майер от Социал-демократической партии Германии (в конце августа его сменил Петер Хильдебрандт из партии Союз 90 / Зеленые), входило по одному представителю от каждой парламентской фракции. В резолюции о создании комитета отмечалось, что членам вновь избранного парламента «помимо легитимации путем свободных выборов необходимо прежде всего доверие населения»[367]. «Граждане нашей страны должны знать, что их представители не могут оказаться парализованными тенями прошлого или подвергнуться шантажу из‐за вновь и вновь всплывающих обвинений. Уверенность в моральной целостности и политической способности нашей молодой демократии должна расти. Народная палата ГДР хочет внести в это свой вклад», — говорилось в решении о создании комитета, принятом 12 апреля 1990 года[368]. Примечательно, что в тот же день первый свободно избранный парламент ГДР в отдельной резолюции признал ответственность за преступления нацистского режима, за причиненные «безмерные страдания» народам мира, попросив прощения у жертв нацизма[369].

Вновь созданному комитету было поручено проверить данные о народных избранниках, подозревавшихся в сотрудничестве с госбезопасностью. В случае обнаружения фактов сотрудничества депутату было рекомендовано добровольно отказаться от мандата. Та же процедура применялась и к министрам, не являвшимся избранными представителями. В ходе проведения проверок комитет имел право обращаться к архивам спецслужб и опрашивать экспертов[370].

Как выяснилось из обнародованного в сентябре 1990 года отчета о работе комитета, в центральной базе данных Штази были обнаружены сведения о 56 парламентариях (всего в Народную палату было избрано 400 депутатов). По результатам более подробной проверки 15 членам Народной палаты, включая трех министров, было рекомендовано немедленно уйти в отставку. При этом, несмотря на требование Союза 90 / Зеленых, восточногерманский парламент принял решение официально не раскрывать имена представителей, связанных со спецслужбами[371].

Что касается судьбы архивов госбезопасности, то новое правительство во главе с председателем Христианско-демократического союза ГДР Лотаром де Мезьером (который, как выяснилось позднее, сам был неофициальным сотрудником Штази) формально взяло на себя обязательства по их сохранению, разделив эти полномочия с гражданскими комитетами. Но вопрос о дальнейшей судьбе сохраненных документов оставался открытым. Мнения разделились: были сторонники идеи полного уничтожения досье госбезопасности и те, кто настаивал на их передаче гражданам, пострадавшим от режима СЕПГ.

Сторонников ликвидации архивов Штази было немало и в Восточной, и в Западной Германии. Причем за уничтожение архивных данных выступали не только те, кто боялся разоблачения фактов собственного сотрудничества со спецслужбами или опасался предания гласности иной компрометирующей информации. Архивы, по мнению некоторых, были в принципе потенциально «взрывоопасны»: раскрытие информации о многочисленных доносах и предательствах в среде близких людей и единомышленников могло грозить массовым сведением счетов, самосудом, «охотой на ведьм». Существовали опасения, что огласка подобных сведений сможет существенно отравить, а не восстановить общественную жизнь. К тому же информация, содержавшаяся в архивах, собиралась нелегальным путем и могла содержать ложные, недостоверные и не заслуживающие доверия сведения. Сторонники данной позиции утверждали, что документам спецслужб, составленным на основании доносов осведомителей, в принципе нельзя доверять и тем более принимать на их основе какие-либо решения[372].

В Западной Германии идея уничтожения архивов Штази находила поддержку на самом высоком уровне. Федеральный канцлер ФРГ Гельмут Коль (1982–1998) указывал на раздражающее воздействие досье и подчеркивал, что эти документы являлись «потенциальными источниками злых слухов»[373]. Министр внутренних дел в правительстве Коля и одна из ключевых фигур в процессе объединения Германии Вольфганг Шойбле также разделял мнение о том, что архивы должны быть полностью уничтожены. В интервью 2009 года Шойбле объяснял: «Я рекомендовал этот вариант, как и Гельмут Коль, чтобы разногласия, связанные с прошлым, не слишком обременяли восстановление и будущее новых федеральных земель»[374].

Складывалась ситуация, в которой за сохранение архивов выступали главным образом основные жертвы коммунистической диктатуры — восточногерманские диссиденты. С самого начала общественных дискуссий они настаивали на открытом расчете с прошлым путем сохранения и открытия архивов спецслужб, призывали к очищению государственного сектора посредством отстранения от гражданской службы бывших сотрудников и агентов Штази. Как уточняла бывшая участница протестного движения в ГДР, а в 2000–2011 годах Федеральная уполномоченная по управлению архивами Штази Марианне Биртлер, было три основных аргумента в пользу открытия архивов.

Во-первых, для восточногерманских гражданских активистов речь шла о необходимости восстановления правды о собственной судьбе и о собственном прошлом. Они имели право наконец узнать о тех, кто долгие годы занимался доносительством и преследованием мирных граждан («Иметь возможность восстановить свою судьбу, когда их преследовали и за ними следили»)[375]. Во-вторых, с помощью архивных документов можно было определить степень виновности сотрудников Штази, понять, какие преступления совершались, и по возможности привлечь виновных к ответственности («Зло должно быть названо и наказано»). В-третьих, через исследование репрессивного аппарата МГБ с помощью архивных документов можно было понять систему работы Министерства госбезопасности и ее роль в структуре восточногерманских органов власти[376].

Постепенно позиция, согласно которой для осмысления истории и для осуществления реабилитации жертв коммунистической диктатуры нужно каталогизировать и использовать архивы бывших органов госбезопасности, приобретала все большую популярность. В ситуации, когда часть архива была уничтожена или попросту исчезла, а часть оказалась на черном рынке, росло осознание важности обеспечения контролируемого доступа к сохранившимся документам. В таких условиях грамотное управление архивами могло стать надежным средством борьбы со спекуляцией, мифотворчеством, утечками и клеветой[377].

В мае 1990 года Народная палата ГДР, куда в ходе свободных выборов 18 марта были избраны отдельные представители гражданских и правозащитных групп, учредила специальный комитет, призванный контролировать полный роспуск восточногерманских спецслужб. Главой комитета, в который входили представители всех парламентских фракций, стал Йоахим Гаук, депутат из рядов гражданского движения, бывший диссидент и лютеранский пастор из города Росток на Балтийском побережье. Позднее Гаук так описывал стоявшие перед ним и его соратниками проблемы: «Вопрос заключался в том, как быть с этим ужасным наследием. С одной стороны, нужно было предотвратить дальнейшую катастрофу, которую мог спровоцировать этот взрывоопасный материал. С другой стороны, было желание разоблачить преступления и функционирование репрессивного аппарата. Но главным было то, что многие пострадавшие требовали объяснения махинаций, жертвами которых они стали, и разоблачения преступников»[378].

В задачи Специального комитета по контролю за роспуском МГБ/ВНБ, кроме разработки закона о сохранении и использовании персональных данных восточногерманских спецслужб, входило увольнение с руководящих должностей в администрации, правительстве и экономических структурах так называ­емых «офицеров специального назначения» (Offiziere im besonderen Einsatz, OibE) — аналога советских офицеров действующего резерва, работавших под прикрытием в министерствах, ведомствах и государственных учреждениях[379].

Дополнительно комитету было поручено изучить некоторые аспекты деятельности восточногерманских органов госбезопасности, имеющих особо важное общественное значение. Во-первых, речь шла об исследовании возможных злоупотреблений психиатрией в психиатрической клинике в г. Вальдхайме (в начале июля парламент учредил отдельный комитет, посвященный этой проблематике). Во-вторых, комитет Гаука должен был предварительно изучить историю лагерей МГБ ГДР и НКВД СССР, созданных в советской зоне оккупации Германии после окончания Второй мировой войны для интернирования военнослужащих. И наконец, комитет должен был изучить вопрос о связях МГБ с международными террористическими организациями и отдельными террористами[380].

Практически все лето 1989 года члены комитета были заняты разработкой и обсуждением законопроекта о документации Штази, а также объединением вокруг него представителей разных фракций и групп. «Нам нужна была коалиция здравого смысла для переоценки длительного периода организованного государством насилия против нашего народа», — писал позднее Гаук[381].

Такую коалицию авторам закона создать удалось. Разработанный комитетом законопроект «О защите и использовании персональных данных МГБ/ВНБ» был принят Народной палатой ГДР 24 августа 1990 года практически единогласно[382]. Новый закон предусматривал создание институтов для осуществления надзора над использованием документов: специального уполномоченного по архивам Штази в центральном офисе и уполномоченных в региональных отделениях госбезопасности. Ожидалось, что закон, регулирующий доступ к архивам тайной полиции, вступит в силу сразу после объединения Германии[383].

Однако в ходе переговоров об основах объединения двух государств летом 1990 года (переговоры велись до 31 августа) положения закона Народной палаты ГДР относительно использования и доступа к архивам МГБ не были включены в проект Договора об объединении. Как объяснял историк Йоханнес Легнер, руководство ФРГ «намеревалось отправить эти документы в Федеральный архив, тем самым полностью прекратив всякое их использование частными лицами и прессой»[384]. В этом случае на архивы Штази, как на часть Федерального архива, распространялось бы действие правил, регулирующих доступ к другим архивным документам. Для большинства бумаг это означало бы как минимум 30-летний ограничительный срок до момента, когда с них мог быть снят гриф секретности. Кроме того, Федеральное правительство под руководством канцлера Гельмута Коля выступило за полную ликвидацию значительной части архива. Коль успел «отдать приказ уничтожить некоторые документы, особенно телефонные перехваты разговоров ведущих политиков, которые оказались в распоряжении контрразведки Западной Германии»[385].

Восточногерманское правительство не стало настаивать на включении в Договор закона, принятого Народной палатой ГДР. В ответ на это 30 августа 1990 года восточногерманский парламент почти единогласно принял декларацию, протестуя против того, что в соглашение об объединении под давлением западногерманской стороны не были включены положения принятого 24 августа закона о защите данных. Депутаты требовали, чтобы этот закон стал «неотъемлемой частью действующего в дальнейшем законодательства»[386].

В результате, несмотря на сопротивление западногерманской стороны, в последний момент накануне подписания Договора об объединении 31 августа 1990 года в него все же были добавлены некоторые предварительные соглашения, касавшиеся архивов МГБ ГДР. В договоренностях, оформленных в качестве приложения к Договору, законодательному органу объединенного государства рекомендовалось учитывать принципы, изложенные в законе, принятом Народной палатой ГДР 24 августа 1990 года. Была предусмотрена процедура хранения и обеспечения сохранности документов независимым специальным представителем Федерального правительства, а также централизованное хранение архивов в новых федеральных землях. Однако документы должны были в основной своей массе оставаться закрытыми, их использование предусматривалось только в ограниченном объеме, лишь в случаях крайней необходимости и безотлагательности: при решении вопросов о возмещении ущерба и реабилитации пострадавших; при расследовании в судебном порядке преступлений или преследований, связанных с деятельностью бывшего МГБ ГДР; для установления официального или неофициального сотрудничества со Штази в случае проверки депутатов и кандидатов в депутаты, при принятии решений о сохранении или о найме лиц на госслужбу[387].

Эти уступки, однако, не удовлетворили восточногерманское гражданское общество и привели к его новой мобилизации. В начале сентября 1990 года гражданские активисты, включая хорошо известных общественных деятелей — художницу Бэрбел Болей, писателя Юргена Фукса и барда Вольфа Бирмана, — вновь заняли несколько комнат в бывшем центральном аппарате МГБ на Норманненштрассе, начав голодовку с требованием обеспечения неограниченного доступа к архивам для всех жертв госбезопасности[388]. Широкое освещение этой протестной акции в СМИ усиливало давление на правительства обеих стран. В итоге, по словам Йоханнеса Легнера, руководству ГДР и ФРГ удалось «договориться с протестующими о включении в Договор об объединении параграфа, который, хотя и не переносил непосредственно законодательство ГДР в немецкое право, тем не менее оговаривал начало разработки нового закона единым немецким парламентом с учетом принципов, изложенных в законе ГДР о защите данных»[389].

Соглашение о применении и толковании Договора об объединении, принятое 18 сентября 1990 года под давлением гражданских активистов, включало статью № 1. В ней уточнялось, что правительства двух сторон ожидают от общегерманского законодателя создания условий «для политической, исторической и правовой проработки (Aufarbeitung) деятельности бывшего МГБ/ВНБ» (§ 1.2)[390]. Ожидалось также, что «право пострадавших на получение информации — при необходимом сохранении интересов третьих лиц — будет максимально быстро реализовано» (§ 1.6). Законодательная работа по окончательному урегулированию вопроса должна была, по соглашению, начаться сразу после объединения Германии 3 октября 1990 года, основой для этого должны были стать закон Народной палаты и Договор об объединении.

В Договор об объединении были также включены специальные условия, касавшиеся государственных служащих. Поскольку госслужащие ГДР являлись частью системы, не соответствовавшей требованиям правового государства, руководствующегося принципом верховенства права, была создана возможность не допускать к приему на гражданскую службу либо увольнять с нее тех, кто злоупотреблял своими полномочиями в рамках восточногерманского режима. Согласно порядку, закрепленному в Приложении I к Договору об объединении, с госслужбы в течение двух лет (до 3 октября 1992 года) могли быть уволены те, кто оказался непригодным к ней «ввиду недостатка профессиональной квалификации или персональной способности»[391]. Также существовали достаточные основания для внеочередного увольнения, если госслужащий «нарушил принципы гуманности и верховенства права, особенно права человека, гарантированные Международным пактом о гражданских и политических правах, и/или нарушил принципы, содержащиеся в Международной декларации прав человека» и «если он сотрудничал с МГБ ГДР (с 1989 года — ВНБ ГДР)»[392]. Согласно Договору, после объединения Германии все гражданские служащие должны были повторно обращаться с заявлениями о приеме на работу[393].

В день объединения Германии, 3 октября 1990 года, было учреждено Ведомство специального уполномоченного Федерального правительства по управлению документацией бывшего МГБ ГДР (Sonderbeauftragten der Bundesregierung für die personenbezogenen Unterlagen des ehemaligen Staatssicherheitsdienstes). На должность главы Ведомства и на пост Специального уполномоченного (Sonderbeauftragte) был назначен Йоахим Гаук, на которого была возложена миссия по созданию функционирующей системы управления архивами[394].

Закон о документации Штази 1991 года. Доступ к персональным досье. После объединения Германии немецкий бундестаг приступил к разработке специального закона, вступившего в силу чуть более года спустя — 29 декабря 1991 года. Закон «О документации Министерства государственной безопасности бывшей ГДР» (Stasi-Unterlagen-Gesetz, StUG), принятый широкой коалицией блока Христианско-демократического и Христианско-социального союза (ХДС/ХСС), Свободной демократической партии Германии (СвДП) и Социал-демократической партии Германии (СДПГ), заменил несколько временных положений, включенных в Договор об объединении или связанных с ним. Закон должен был обеспечить четкий порядок предоставления доступа к личным досье и защиту от несанкционированного использования информации[395].

Закон поместил архивы Штази в ведение Федерального уполномоченного по управлению документацией Штази (Bun­des­beauft­ragter für die Stasi-Unterlagen, BStU) — независимого должностного лица, избираемого бундестагом на пятилетний срок с возможностью однократного переизбрания. Йоахим Гаук стал первым Федеральным уполномоченным и, соответственно, первым руководителем Ведомства по управлению документацией Штази. Впоследствии оно получило широкую известность как Ведомство Гаука (Gauck-Behörde). Начав работу со штатом в 52 сотрудника (25 человек работали в Берлине, и еще 27 — в первых региональных отделениях), Ведомство Гаука к середине 1990‐х годов выросло до 3,2 тыс. человек[396].

Основной целью закона и, соответственно, Ведомства стало «облегчение индивидуального доступа граждан к персональным данным, собранным в отношении их МГБ/ВНБ, для уточнения того влияния, которое государственная служба безопасности оказала на их личную судьбу»[397]. Второй целью закона была «защита индивида от нарушений прав на неприкосновенность частной жизни, вызванных использованием личных данных, собранных МГБ/ВНБ». В-третьих, закон должен был «способствовать исторической, политической и юридической переоценке деятельности МГБ/ВНБ» (§ 1.1).

Закон о документации Штази затрагивает интересы некоторых категорий граждан, которые условно могут быть разделены на две группы — жертвы и соучастники деятельности тайной полиции. Закон жестко регулирует права и принципы доступа представителей этих категорий к архивным данным: информация о жертвах доступна только для самих пострадавших, а вот сведения о сотрудниках и осведомителях органов госбезопасности доступны для всех желающих и могут быть обнародованы.

К «жертвам», по закону, относятся «пострадавшие лица» (Betroffene), а также «третьи лица» (Dritte). «Пострадавшими» считаются граждане, бывшие объектом преднамеренного сбора информации при условии, что они сами не являлись сотрудниками или осведомителями Штази (§ 6.3). Для признания того или иного лица «пострадавшим» должна была существовать директива или предписание об открытии в отношении его досье госбезопасности. Как о «третьих лицах» в законе речь идет о гражданах, не являвшихся объектом целенаправленного сбора данных, но информация о которых тем не менее содержалась в досье (как правило, сведения о третьих лицах были собраны случайно или попутно, при выполнении других заданий) (§ 6.7).

Две другие категории — «сотрудники» (Mitarbeiter) и «выгодополучатели», «бенефициары» (Begünstigte) — тоже обычно фигурируют в законе рядом и обладают схожими правами. К «сотрудникам» относятся бывшие штатные сотрудники и неофициальные сотрудники (агенты) МГБ ГДР (§ 6.4). Штази хранило официальные списки своих осведомителей и старалось получить от них письменное подтверждение готовности предоставлять информацию. К категории «выгодополучателей» относятся доверенные лица, извлекавшие выгоду от сотрудничества со Штази в форме материальной или нематериальной компенсации (например, продвижение по службе), а также те, кто «были защищены службой госбезопасности или по ее поручению от уголовного преследования» либо с ее «ведома, попустительства или при ее помощи планировали или совершали преступные действия» (§ 6.6)[398].

С принятием закона о документации Штази все немецкие граждане обрели право узнать, собиралась ли спецслужбами информация лично на них, и ознакомиться со своим персональным досье, если таковое существовало. Это решение вызвало огромный отклик: в первые три года работы Ведомством было получено около миллиона запросов от граждан, желавших выяснить, велось ли за ними наблюдение во времена ГДР[399].

В законе была четко прописана процедура доступа к досье и предусмотрена комплексная защита прав пострадавших и третьих лиц. Поэтому жертвы режима ГДР могли не опасаться утечки нежелательных сведений. К примеру, если то или иное досье содержало персональные данные о других пострадавших, помимо заявителя, подобная информация должна была быть «анонимизирована» (заклеена или вычеркнута) в копиях, выданных по запросу. По истечении установленного срока потерпевшим было предоставлено право подавать заявление об удалении информации о себе из оригинала досье (StUG § 14). Приоритет при обработке архивных данных был отдан обращениям, необходимым для судебных разбирательств, для реабилитации или получения компенсаций, заявкам, касавшимся лиц, помещенных в тюрьмы и психиатрические учреждения бывшей ГДР, неизлечимо больных (§ 19.5).

В январе 2012 года в закон о документации Штази были внесены поправки, согласно которым право получать информацию о пострадавших распространилось на членов их семей: родителей, супругов, детей, внуков, братьев и сестер. Эти изменения послужили значительному росту числа обращений: в 2012 году было подано на 7620 запросов больше, чем годом ранее (80 611 запрос)[400].

Высокий интерес граждан к архивной информации сохранялся на протяжении всего существования Ведомства. Ознакомление с досье вошло в быт, став частью личной и семейной истории. Реализация одного из самых популярных лозунгов восточногерманской мирной революции «Свободу моему досье!» до сих пор воспринимается в Германии как ключевое достижение протестного движения. К концу 2020 года общее число личных обращений граждан в Ведомство по управлению архивами Штази превысило 3,3 млн[401].

Люстрация: проверка представителей элиты и госслужащих

Еще одним важным направлением работы Ведомства по управлению архивами Штази стала проверка госслужащих на предмет сотрудничества с органами госбезопасности ГДР. По закону проверять сотрудников были обязаны все государственные и муниципальные учреждения, а также некоторые частные институты. Закон о документации Штази предусматривал также обязательную проверку всех желающих занять какой-то видный пост в ФРГ. В пункте 6 статьи 20 закона перечислены лица, подлежащие обязательной проверке на предмет официального или неофициального сотрудничества с МГБ ГДР. Среди них:

— члены Федерального правительства или правительств земель, а также лица, занимающие должности в соответствии с публичным правом (in einem öffentlich-rechtlichen Amtsverhältnis stehende Personen);

— члены парламента, местных представительных органов, местные выборные должностные лица, почетные бургомистры и представители отдельных сообществ;

— профессиональные и почетные судьи;

— военные, занимающие руководящие должности, штабные офицеры, занимающие позиции, имеющие большое влияние в комплексных областях (внутри страны и за рубежом), служащие в аппарате военных атташе и в иных учреждениях за рубежом;

— члены президиума и исполнительного комитета, а также руководители Немецкой олимпийской федерации, ее центральных объединений и олимпийских объектов, представители немецкого спорта в международных органах, тренеры и ответственные организаторы членов немецкой национальной сборной (StUG § 20.6).

Процедура проверки следовала, как правило, следующей схеме. После объединения Германии все госслужащие должны были подать повторное прошение о приеме на работу[402]. Вместе с заявлением претенденты на должность должны были заполнить анкету, содержавшую вопросы об их политической роли в ГДР и о наличии контактов с МГБ. Сформированные во многих учреждениях специальные люстрационные комиссии были призваны выработать рекомендации относительно сохранения на службе или увольнения сотрудников. На первом этапе члены комиссий сравнивали анкетные данные с личными делами и другими доступными источниками и, если свидетельств неправомерного поведения не обнаруживалось, рекомендовали сохранить трудовые отношения с кандидатом, делая оговорку, что факт несотрудничества с МГБ должен быть подтвержден Ведомством по управлению архивами Штази. Сотрудники, в адрес которых звучали обвинения или в отношении которых имелись определенные доказательства, приглашались на индивидуальные собеседования, чтобы иметь возможность прокомментировать предъявленные им улики и ответить на обвинения[403].

Получив заявку от кандидата, работодатель отправлял запрос в Ведомство по управлению архивами Штази с целью проверки, был ли госслужащий или претендент на должность штатным или неофициальным сотрудником Министерства госбезопасности ГДР. Ведомство рассматривало запрос и оповещало работодателя о том, содержатся ли в архивах свидетельства о сотрудничестве кандидата со спецслужбами. Если взаимодействие со Штази имело место, отчеты, составленные по стандартной форме, содержали информацию о типе сотрудничества, его наиболее вероятных мотивах и продолжительности. По возможности к отчету прилагалась информация о вознаграждениях, причинах прекращения связи, а также копии избранных документов, уточняющих характер отношений с МГБ. В случае неофициального сотрудничества Ведомство прилагало к уведомлениям копии отчетов, составленных осведомителями для Штази[404].

Чаще всего работодатель впервые узнавал о связи того или иного сотрудника с МГБ именно из отчетов Ведомства. Как показал опыт, до 90% бывших осведомителей не признавались в сотрудничестве со Штази при заполнении анкет[405]. При этом, конечно, далеко не все бывшие штатные работники и негласные осведомители тайной полиции принимали решение поступать на государственную службу: одни добровольно ушли в отставку или на пенсию, другие трудоустроились в частном секторе.

На основании уведомления, полученного от Ведомства, работодатель мог самостоятельно решать, какие последствия будет иметь ответ на его запрос. В случае неблагоприятного решения претендент на должность мог оспорить решение работодателя в суде. Суды были уполномочены определять, являлось ли увольнение оправданным. В Договоре об объединении и в законе о документации Штази не оговаривалось, в каких конкретно случаях увольнение с госслужбы могло считаться обоснованным, там не содержалось уточнений относительно продолжительности и интенсивности взаимодействия с органами госбезопасности, не делалось различий в зависимости от рода деятельности, которую осуществлял тот или иной сотрудник или осведомитель. Ответы на эти вопросы приходилось вырабатывать судам. Благодаря рассмотрению дел в Земельных судах по трудовым спорам (Landesarbeitsgericht) и их пересмотрам в Федеральном суде по трудовым спорам (Bundesarbeitsgericht) люстрационные решения постепенно становились все более стандартизированными[406].

Федеральный суд по трудовым спорам уже в одном из первых решений от 11 июня 1992 года призывал проверяющие органы рассматривать дело каждого кандидата на должность в индивидуальном порядке (Einzelfallprüfung)[407]. В результате многочисленных судебных разбирательств был выработан определенный юридический критерий: представляется ли сохранение того или иного сотрудника необоснованным (unzumutbar erscheint)? Имело значение то, как будет восприниматься обществом, если госорган сохранит на службе человека с запятнанным прошлым. Первичное руководство для принятия решений, представленное Федеральным судом по трудовым спорам в июне 1992 года, было таково: чем выше должность в МГБ или чем больше степень вовлеченности (Verstrickung) в деятельность органов госбезопасности, тем выше вероятность, что человек не подходит для государственной службы. Также рекомендовалось увольнять людей, в ходе работы на МГБ ГДР нарушивших принципы гуманности[408].

Как уточняет историк Джеймс Макадамс, в своих решениях после 1992 года суды утвердили принцип, согласно которому значимое сотрудничество, которое могло влечь за собой санкции, должно было выражаться в «преднамеренной и идентифицируемой деятельности»[409]. Исследовательница восточногерманских люстрационных практик Кристиане Вильке отмечала, что между 1992 и 1996 годами «юриспруденция медленно перешла к принципам, которые старались ограничивать увольнения лицами, совершившими исключительные и причинившие действительный вред проступки, и учитывать то, насколько хорошо тот или иной сотрудник адаптировался к новым демократическим условиям»[410].

В декабре 1996 года были приняты поправки к закону о документации Штази, позволившие продолжать работу кандидатам, чье сотрудничество с госбезопасностью завершилось до 1975 года, если только они «не совершили преступлений против принципов прав человека или правового государства» (§ 19.1)[411]. Проверки также не проводились в отношении тех, чье сотрудничество с МГБ завершилось до того, как кандидату исполнилось 18 лет (§ 13.6), или если их связь со Штази произошла во время принудительной военной службы, в ходе которой «не было предоставлено никакой личной информации, и связь не была продолжена после ее завершения» (§ 19.8.1)[412].

Хотя процессы люстрации регулировались общей нормой, оговоренной в Договоре об объединении и в законе о документации Штази, практика была неоднородной в различных секторах, федеральных и административных ведомствах, в разных федеральных землях. Общая тенденция была такова: чем больше учреждение нуждалось в публичной легитимации и зависело от общественного доверия, тем основательнее были в нем процедуры проверки персонала. А в более закрытых и бюрократизированных структурах, испытывавших меньшую потребность в легитимации, проверкам придавалось меньшее значение и проводились они по упрощенным схемам[413].

К первой категории относились главным образом университеты и судебные институты. Требующие высокого уровня общественного доверия к их моральному авторитету и стремившиеся восстановить утраченную легитимность, эти учреждения испытывали большую потребность в обновлении и прибегали к более сложным процедурам кадровых проверок. Они использовали процесс люстрации, чтобы максимально дистанцироваться от институционального сотрудничества с прежним режимом[414].

Люстрационные комиссии в университетах и судебных органах формировались не только из сотрудников данных институтов, но и из представителей гражданского общества и сторонних юристов, способных обеспечить беспристрастность и честность проверочных процедур. Рамки расследований в них были шире и стандарты строже, чем в других госучреждениях. Кристиане Вильке так объясняет сложившийся тренд: «Причина приверженности университетов к проверке сотрудников лежала в их самовосприятии. Как центры интеллектуальной дискуссии, принявшие на себя ответственность по формированию будущей элиты, университеты нуждались в повышении своего морального авторитета, который мог быть достигнут лишь путем тщательного отбора кадров (аналогичные заботы были у судебных органов, также проводивших тщательные проверки судей и прокуроров)»[415].

Однако и в этих секторах практика была довольно разнородной. Так, Эрхард Бланкенбург приводит данные о существенных различиях в практике проверок и увольнений в системе юстиции федеральных земель: «В одном только Берлине, где в памяти еще живы воспоминания о холодной войне, лишь 10% судей и обвинителей получили повторно свои назначения. (По данным пресс-секретаря министра юстиции, заявления подали 370 человек, из них 37 судей и 9 прокуроров были назначены повторно, некоторые получили возможность повторно обратиться с заявлением в соседнюю землю Бранденбург.) В других восточногерманских землях 35% бывших судей и 45% прокуроров вновь заняли свои должности»[416].

В начале 1992 года министр культуры и образования Саксонии Штефани Рем в интервью журналу Der Spiegel выразила обеспокоенность тем, что процесс люстрации школьных учителей намеренно блокировался в сельской местности, поскольку именно там директора школ были особенно склонны покрывать своих друзей и коллег[417]. Всего проверке в Саксонии подлежали 54 тыс. учителей[418]. По словам замминистра саксонского Министерства культуры и образования (Kultusministerium) Вольфганга Новака, в 1991–1993 годах в этой земле было уволено около 13,5 тыс. школьных учителей и администраторов[419].

«Поскольку мы начали создавать новую демократическую школьную систему в бывшей Восточной Германии, — объяснял Новак позицию земельного правительства, — мы согласились, что в новую администрацию должны входить только немцы, не сотрудничавшие с диктатурой. Цель состояла не в том, чтобы наказать бывших сотрудников Штази, а в том, чтобы изолировать общество от дальнейшего влияния людей, которые поддерживали бывшую восточногерманскую диктатуру, лишить их возможности обучать наших учеников в школах и университетах и занимать какие-либо другие позиции общественного влияния в нашей новой стране»[420].

Что касается восточногерманских университетов, то большинство факультетов общественных наук в них были расформированы, а затем воссозданы уже на новых основаниях и с почти полностью обновленными кадрами[421].

В других учреждениях государственного сектора (например, в городских администрациях или в полиции) процессы проверки различались в зависимости от уровня ответственности сотрудников, от степени публичности, от нахождения того или иного института в поле общественного внимания. Как поясняла Кристиане Вильке, в более закрытых бюрократических структурах «комиссии формировались внутри учреждений без выборных процедур и рассматривали свою работу как чисто административную»[422].

Из всех подразделений госсектора лучшие шансы сохранить свою работу для тех, кто сотрудничал со Штази, были в полиции. В Саксонии из полиции были уволены менее половины сотрудников с подтвержденными связями со Штази[423]. В 2000 году в прессе появилась информация, что 7,3 тыс. из 62 680 (12%) офицеров полиции, принятых на госслужбу правительствами новых федеральных земель после 1990 года, были бывшими сотрудниками или осведомителями МГБ[424].

Согласно более поздним данным, обнародование которых в июле 2009 года привлекло большое общественное внимание, всего в администрациях новых федеральных земель продолжали работать около 17 тыс. бывших официальных или неофициальных сотрудников МГБ ГДР. Из них 2733 человека были трудоустроены в Берлине, 2942 — в Бранденбурге, 2247 — в Мекленбурге — Передней Померании, 4101 — в Саксонии, 4400 — в Саксонии-Анхальт и 800 — в Тюрингии[425].

Хотя из‐за децентрализации процессов люстрации подсчитать точное число уволенных за связи со Штази работников довольно сложно, общая цифра может составлять около 55 тыс. человек. По состоянию на 1997 год (данные Ведомства по управлению архивами МГБ) своих должностей на гражданской службе лишились 42 046 человек. Эта цифра основывалась на том, что 6,3% из тех 1,42 млн человек, по которым была проведена проверка, оказались бывшими сотрудниками или осведомителями Штази и 47% из них были уволены. К этому числу могут быть добавлены проверки вне сферы гражданской службы (в частном секторе). Здесь, по данным исследователя Джеймса Макадамса, было 12 880 уволенных из 435 тыс. прошедших проверку[426]. Кроме того, в марте 1991 года правительство сообщило о 1883 уволенных на основе положений Договора об объединении Германии: 65 человек — за нарушения принципов гуманности, 1818 — за сотрудничество с МГБ (233 человека опротестовали эти решения в судах)[427].

Первоначально по закону о документации Штази проверки госслужащих должны были завершиться 29 декабря 2006 года. Однако за месяц до этой даты в закон была внесена поправка, продлевающая возможность проверок в отношении высокопоставленных политиков, чиновников, представителей спорта и бизнеса еще на пять лет, до 2011 года[428]. По истечении этого срока он снова был продлен до конца 2019 года. В этот раз возможность осуществления проверок была вновь расширена на госслужащих среднего звена[429].

В мае 2019 года Федеральное правительство подготовило законопроект о новом продлении сроков проверки госслужащих и избранных представителей еще на десять лет — до 2030 года (эти поправки бундестаг принял в ноябре 2019 года)[430]. В пояснительной записке авторы закона подчеркивали, что подобные проверки — «важное средство для обеспечения прозрачности в отношении постоянной или неофициальной деятельности лиц, занимающих видное положение в политической или социальной сфере, и тем самым для укрепления доверия граждан публичным институтам»[431].

Как подчеркивалось в заявлении федерального министра культуры Моники Грюттерс, «многие люди, находившиеся под наблюдением тайной полиции ГДР, преследовавшиеся и зачастую подвергавшиеся тяжелым репрессиям, до сегодняшнего дня страдают от последствий. Не в последнюю очередь из уважения к этим жертвам диктатуры СЕПГ проверка на предмет выявления возможных неофициальных сотрудников Штази все еще остается необходимой и важной»[432]. Грюттерс также сообщила, что в Ведомство по управлению архивами МГБ продолжают поступать многочисленные запросы на проведение проверок. По ее словам, «это убедительное доказательство того, что общественное стремление к прозрачности в отношении деятельности МГБ сохраняется почти 30 лет спустя краха режима ГДР. Законопроект укрепляет доверие граждан к госучреждениям и людям, занимающим высокие политические или общественные позиции»[433].

В то же время, как показывают опросы общественного мнения, продление проверок представителей элит, чиновников и госслужащих на предмет их сотрудничества со Штази способствовало некоторому росту популярности подобных мер. Так, в 2006 году, который по первоначальному плану должен был стать последним годом проведения проверок, Институт социальных наук Ассоциации Лейбница GESIS попросил респондентов высказаться о том, не пора ли перестать задавать немецким гражданам вопрос, работали ли они во времена ГДР на Штази. Из опрошенных в марте–июле 2006 года 65% полностью или частично поддержали идею прекратить проверки и только 35% высказались против («скорее не согласен» и «полностью не согласен»)[434].

Однако спустя два года (апрель 2008), когда в закон были внесены поправки о продолжении проверок чиновников, опрос, проведенный Институтом TNS Forschung по заказу журнала Der Spiegel, показал гораздо более высокий уровень поддержки продолжения проверок. На вопрос «Считаете ли Вы справедливым дальнейшее разоблачение бывших неофициальных сотрудников Штази или под этим процессом должна быть подведена черта?» 49% опрошенных высказались за продолжение разоблачений, 46% — за их прекращение (5% затруднились с ответом)[435].

Всего в 1991–2020 годах в Ведомство поступило 1 756 592 запроса на проверку госслужащих. Наибольшее их число пришлось на первые три года работы, имевшие решающее значение для обновления публичных институтов: к маю 1993 года число запросов уже превысило миллион. Также к концу 2020 года Ведомство получило 237 414 запросов на проверку других выборных и должностных лиц[436].

Доступ журналистов и исследователей к архивам

Общественная дискуссия о доступе представителей средств массовой информации к архивам МГБ вспыхнула на самом раннем этапе обсуждения, предшествовавшего принятию закона о документации Штази. Изначально возможность для представителей массмедиа свободно пользоваться архивами не была предусмотрена, но это решение встретило мощное сопротивление журналистского сообщества. В частности, ему активно противостоял издатель авторитетного еженедельника Der Spiegel Рудольф Аугштайн. В результате депутаты в самый последний момент согласились открыть доступ исследователям и журналистам ко всем документам архива, касавшимся работы бывших сотрудников и осведомителей Штази (при этом должны были строго сохраняться персональные данные, затрагивающие интересы прежде всего пострадавших граждан и третьих лиц)[437].

Как уточняет историк Йоханнес Легнер, благодаря этому решению сразу же после объединения Германии было предано огласке множество сведений об агентурной сети и организационной структуре МГБ. Поскольку с начала работы Ведомства исследователям и журналистам предоставлялся также беспрепятственный доступ к досье, имевшим отношение к так называемым «персонам современной истории» (Personen der Zeitgeschichte), волна разоблачений нередко затрагивала известных и влиятельных граждан — деятелей искусства, спортсменов, общественных деятелей и политиков. Многие кандидаты крупных партий, участвовавшие в первых свободных выборах в ГДР в марте 1990 года, были позднее обвинены в сотрудничестве со Штази[438]. А председателю партии «Демократический прорыв» (Demokratischer Aufbruch, DA) адвокату Вольфгангу Шнуру, чье агентурное дело было опубликовано непосредственно перед выборами в Народную палату ГДР в марте 1990 года, пришлось подать в отставку с поста председателя партии и быть исключенным из нее еще до выборов[439].

Бывали случаи, когда проверки высокопоставленных политиков приводили к серьезным скандалам и общественным разбирательствам. Йоханнес Легнер обращает внимание на два случая, привлекшие особое внимание: истории с разоблачениями премьер-министра (Ministerpräsident) земли Бранденбург, члена СДПГ, а в прошлом одного из лидеров Евангелической церкви ГДР Манфреда Штольпе и наиболее известного представителя партии-преемницы восточногерманской СЕПГ — Партии демократического социализма (ПДС; Partei des Demokratischen Sozialismus, PDS) — Грегора Гизи. В обоих случаях по просьбе парламентских комитетов Федеральный уполномоченный подготовил доклады, в которых содержались доказательства того, что Штольпе и Гизи были осведомителями МГБ. При этом в обоих случаях выяснилось, что от Гизи и Штольпе не было получено письменного соглашения о сотрудничестве (Штази иногда прибегало к такой практике, когда речь шла о влиятельных или высокопоставленных лицах)[440].

В случае со Штольпе земельный парламент Бранденбурга созвал комитет по расследованию, которому так и не удалось прийти к окончательному решению. Несмотря на громкий скандал, Штольпе продолжал оставаться премьер-министром Бранденбурга до 2002 года, а позже вошел в состав кабинета канцлера Герхарда Шредера, заняв пост федерального министра транспорта, строительства и жилищного хозяйства (2002–2005)[441].

Другая противоречивая фигура — адвокат из Восточной Германии и член СЕПГ с 1967 года Грегор Гизи — когда-то защищал в судах ГДР восточногерманских диссидентов. Среди его подзащитных были, например, известные правозащитники Роберт Хавеман и Рудольф Баро. В конце 1980‐х годов Гизи присоединился к протестному движению в ГДР. В 1990 году он был избран председателем реформированной СЕПГ — ПДС, а в марте того же года стал депутатом Народной палаты ГДР. Когда после объединения страны стало известно о сотрудничестве Гизи со Штази, комитет по иммунитету бундестага потребовал его исключения из парламента. Гизи был вынужден покинуть пост председателя партии, однако вскоре после отставки, когда по результатам муниципальных выборов в Берлине к власти пришла коалиция ПДС и СДПГ, он занял пост вице-бургомистра и члена муниципального правительства по вопросам экономики, труда и делам женщин в правительстве Клауса Воверайта. Гизи занимал эту должность до лета 2002 года, а в мае 2005‐го стал одним из лидеров предвыборной кампании ПДС и участником объединения части левого политического спектра в единую партию «Левая партия. ПДС» (Die Linkspartei. PDS). Партия достигла немалого успеха на федеральном уровне и в ходе земельных выборов. Когда 16 июля 2007 года состоялось еще одно объединение левых сил Германии в партию «Левые» (Die Linke), Гизи вновь стал одним из ее основных лидеров и оказался сопредседателем парламентской фракции[442].

В приведенных примерах факт разоблачения не слишком серьезно отразился на политической карьере Штольпе и Гизи. Но важно, что их ситуации стали предметом публичных разбирательств вследствие сформировавшегося в немецком обществе консенсуса. Так, на вопрос «Должны ли, по Вашему мнению, политики (такие, как Грегор Гизи) уходить со своих постов, если выяснится, что они сотрудничали со Штази?», заданный Обществом социальных исследований и статистического анализа Forsa по заказу журнала Stern в июне 2008 года, 56% респондентов ответили утвердительно, 35% дали отрицательный ответ и 8% затруднились с ответом[443].

После объединения Германии были случаи, когда политики или знаменитости высказывались против обнародования собственных досье (с такими протестами выступали тот же Грегор Гизи и фигуристка Катарина Витт), но до конца 1990‐х годов предоставление подобной информации оставалось обычной практикой. Однако в начале 1999 года разразился скандал, вызванный расследованием незаконного финансирования ХДС/ХСС и наличия у партии «черных касс» в период пребывания Гельмута Коля на посту федерального канцлера. В связи с этим Ведомство по управлению архивами Штази открыло доступ к некоторым документам, в том числе к расшифровкам перехваченных спецслужбами ГДР телефонных разговоров ведущих политиков партии, собираясь обнародовать аналогичные данные, касавшиеся самого Коля[444].

Оказавшись в центре скандала, бывший канцлер обратился в суд, чтобы воспрепятствовать публикации записей своих телефонных разговоров. Защита Коля заявила, что информация о нем «была собрана в результате серьезных нарушений человеческого достоинства посредством преступной деятельности», поэтому публикация досье противозаконна[445]. 4 июля 2001 года Административный суд (Verwaltungsgericht, VG) Берлина поддержал позицию Коля, постановив, что публикация досье секретных служб против его воли незаконна и наносит ему моральный ущерб[446].

Федеральная уполномоченная по управлению документацией Штази Марианне Биртлер, сменившая на этом посту Йоахима Гаука в 2000 году, опротестовала это судебное решение. Биртлер напоминала обществу и суду, что «практика предоставления архивных документов никогда не вызывала возражений ни бундестага, получающего годовые отчеты Ведомства, ни Федерального правительства, юридически ответственного за Ведомство»[447]. Тем не менее в марте 2002 года Федеральный административный суд Германии (Bundesverwaltungsgericht, BVerwG) оставил в силе постановление суда первой инстанции, подтвердив, что все собранные на Коля досье госбезопасности не подлежат обнародованию. В результате доступ журналистов и историков к архивам оказался практически полностью закрытым[448].

«После того как судом было вынесено такое решение, — уточняет Йоханнес Легнер, — стало ясно, что либо Ведомству придется пересмотреть свое сотрудничество с академическими исследователями и журналистами, либо в закон должны быть внесены поправки. Правящая коалиция СДПГ и „Зеленых“ решила изменить закон. Его новая редакция вернула ученым и журналистам право работать с документами, однако доступ к досье „персон современной истории“ стал теперь возможен лишь на основе личного решения Федерального уполномоченного»[449].

Поправки к закону были приняты голосами правящей «красно-зеленой» коалиции и СвДП (ХДС/ХСС выступила против, ПДС воздержалась). С принятием этих поправок сотрудники архива должны были проверять, как собраны те или иные сведения: если при сборе информации нарушены права человека (например, если информация получена из подслушанных телефонных разговоров, в результате перлюстрации почты или тайных обысков), публикация документов могла быть запрещена. Сотрудники Ведомства должны были также учитывать интересы соблюдения личных тайн упомянутых в документах лиц (STUG § 32)[450].

В сентябре 2003 года Административный суд Берлина постановил, что запрет на публикацию материалов, собранных восточногерманской разведкой Штази на бывшего канцлера ФРГ Гельмута Коля, должен быть отменен[451]. Однако Коль подал апелляцию, и в июне 2004 года Федеральный административный суд вынес компромиссное решение по поводу публикации материалов, имеющих отношение к «персонам современной истории». По мнению юридического органа, новая редакция закона, разрешающая исследователям доступ к досье, собранным сотрудниками Штази на всех известных немецких политиков, отменяет запрет на доступ к архивам[452].

Историк Мартин Сабров так пояснил принятое судебное решение: «Суд постановил, что информация о частной жизни публичных фигур не может быть обнародована. Суд ввел это ограничение для всех аудиозаписей и стенографических протоколов незаконной прослушки в частных или официальных помещениях и — это было нововведением — для всех внутренних отчетов Штази, аналитических записок и интерпретаций, основанных на подобных протоколах; был ограничен также доступ к информации, собранной посредством шпионажа. Кроме того, суд ужесточил ограничения для лиц, имеющих право на доступ к подобной информации: ее могли запрашивать только исследователи, занимающиеся историей Штази. При этом они должны были гарантировать, что полученная информация не будет опубликована или передана третьим лицам. Личная информация больше не могла публиковаться в образовательных целях или передаваться в медиа без письменного согласия самого пострадавшего лица»[453].

Несмотря на некоторое ужесточение правил, представители СМИ и исследователи активно пользуются правом доступа к архивам. Всего в 1991–2020 годах в Ведомство поступило 38,4 тыс. запросов от исследователей и журналистов (табл. 5). В последние десятилетия было опубликовано множество научных работ, которые не могли бы быть написаны без использования архивов госбезопасности ГДР. Архивные документы широко используются для написания биографий (так, почти все биографии канцлера Ангелы Меркель (2005–2021) содержат ссылки на сведения из архивов Штази)[454].

Таблица 5. Запросы в Ведомство по управлению архивами Штази, 1991–2020

* Депутатов парламента, муниципальных выборных чиновников, высокопоставленных спортивных функционеров, профессиональных и почетных судей.

** Промышленных предприятий, религиозных организаций и т. д.

Источник: Данные Ведомства по управлению архивами Штази по состоянию на 31 декабря 2020 года. https://www.bstu.de/ueber-uns/bstu-in-zahlen/.

Выводы. Еще до объединения Германии, начиная с осени 1989 года активисты восточногерманского гражданского оппозиционного движения требовали ликвидации Министерства госбезопасности ГДР, идентификации агентов тайной полиции, открытия архивов госбезопасности и проведения люстрации с целью возврата доверия в публичную сферу. Принципиально важно, что основная цель протестующих была не в возмездии, а в восстановлении доверия граждан к их избранным представителям. Лидеры протеста исходили из того, что в демократической системе доверие — основополагающий принцип. Как это выразил Йоахим Гаук, ставший первым главой Ведомства по управлению архивами Штази (1990–2000), а в марте 2012 года избранный президентом Германии, «задача состояла не в том, чтобы лишить бывших коммунистов их должностей. Существовала необходимость ответить на минимальное требование восточных немцев, чтобы люди, бывшие частью прежнего режима, были признаны негодными для публичных позиций, требующих доверия»[455].

Борьба оппозиции за ликвидацию Штази и за сохранение и открытие архивов не ограничивалась лозунгами и требованиями в ходе митингов и демонстраций. Она стала основополагающим мотивом гражданского действия. В результате этой борьбы архивы госбезопасности были большей частью сохранены, а те, кто долгие годы находился под наблюдением секретных служб, обрели возможность доступа к своим личным досье. На волне этого движения был сформирован важнейший публичный институт — Ведомство Федерального уполномоченного по управлению документацией МГБ ГДР, — три десятилетия сохранявший свое влияние в общественно-политической жизни Германии[456]. Благодаря этим действиям и принятым мерам объединенная Германия получила хорошо защищенные от вмешательства заинтересованных сторон, почти полностью сохраненные архивы госбезопасности.

В опубликованной в 2009 году книге мемуаров Йоахим Гаук писал: «Впервые в политической истории произошла переориентация (Umwidmung) всего архива секретной полиции, предоставившая отдельному человеку и широкой общественности право регулируемого доступа. Мы сочли принятие этого закона звездным часом нашего молодого парламента. <…> Если бы вопрос был отдан на усмотрение тогдашнего бундесканцлера Коля, материалы Штази просто исчезли бы, как в большой дыре»[457].

Спасение архивов символизировало самоосвобождение восточногерманского общества от атмосферы страха и недоверия, которая была прямым следствием всеобъемлющего контроля, непрерывной слежки за гражданами со стороны тайной полиции. Оценивая ретроспективно принятое в объединенной Германии решение об открытии данных спецслужб, можно констатировать, что главные страхи и опасения скептиков оказались напрасными. Хотя доступ граждан к досье госбезопасности вскрыл множество фактов предательств, доносов среди членов семей, друзей, соратников и сослуживцев, официально в Германии не было зарегистрировано ни одного случая преступления на почве мести. Ключевую роль в том, что открытие архивов прошло в целом мирно, не оправдав худших опасений скептиков, мог сыграть сам факт упразднения органов госбезопасности и отсутствие у Штази фактического правопреемника.

Историки и журналисты получили доступ к досье общественно значимых лиц, «персон современной истории». Поскольку доступ к архивам не был ограничен сроком давности, исследователи и журналисты могли проводить независимые расследования политических преследований и их последствий в ГДР, сыгравших важную роль в переходе к демократии.

С помощью Ведомства по управлению архивами Штази в объединенной Германии была проведена люстрация — ограничение на занятие определенных должностей в политической сфере, на госслужбе и в частном секторе для бывших штатных сотрудников и агентов МГБ ГДР на основании специально принятого закона. Как отмечал потом Йоахим Гаук, «мы крайне нуждались в этом законе. Логически немыслимо, чтобы те, кто служил этому аппарату угнетения, по-прежнему продолжали бы занимать руководящие посты. Нам было нужно убедить наш народ в том, что он теперь свободен, и сделать так, чтобы люди прониклись доверием к органам власти на всех уровнях»[458]. Решение скрыть правду о прошлом, содержавшуюся в досье, привело бы, по убеждению Гаука, к «огромной фрустрации и неудовлетворенности»[459]. Сохранение же архивов и возможность ознакомиться с их содержанием стали противоядием против ностальгии: без них «ложь тех, кто находился у власти, была бы значительно больше, как и степень ретроспективного восхваления режима [ГДР] большинством населения»[460].

Судебные преследования лиц, ответственных за нарушения прав человека в ГДР

Правовые коллизии. Общественный запрос на привлечение к ответственности лиц, виновных в массовых нарушениях прав человека в ГДР, был в Германии изначально чрезвычайно высок. По данным опроса, проведенного в мае 1991 года институтом IPOS, 94% немцев считали «очень важным» или «важным» юридическо-правовое преследование виновных в преступлениях восточногерманского режима[461]. Однако, когда нарушители прав граждан могли наконец быть привлечены к ответственности, немецкое правосудие столкнулось с немалыми сложностями. Прежде всего возможность уголовного преследования виновных в преступлениях коммунистического режима была серьезно ограничена запретом обратной силы законов (Ruckwirkungsgebot).

Согласно данному принципу, известному также в латинском варианте nulla poena sine lege (нет наказания без закона), человек не может быть наказан за деяние, которое не было запрещено действующим законодательством в момент его совершения. Этот общепризнанный по крайней мере с XVII века принцип, принятый во всех либеральных правовых системах мира, был призван воспрепятствовать произвольному наказанию правительством своих политических оппонентов путем создания новых правил, применяемых к событиям в прошлом[462].

Тем не менее в XX веке, после опыта двух мировых войн и геноцида целых этнических групп, обнаружились серьезные изъяны недифференцированного применения запрета обратного действия законов. Оказалось, что этот важный правовой принцип препятствовал возможности совершать правосудие в отношении виновных в массовых нарушениях прав человека, если эти нарушения не противоречили действовавшим на тот момент уголовно-правовым нормам. Так, массовые преследования евреев и других этнических групп в Третьем рейхе зачастую следовали принятым в период нацистской диктатуры законодательным нормам и распоряжениям фюрера. А в ГДР действовали законы о пограничной и полицейской службе и распоряжения, согласно которым «нарушители границы, в любом случае рассматриваемые в качестве противника, при необходимости должны уничтожаться» (из решения Национального совета обороны ГДР от 14 сентября 1962 года)[463].

Мировая общественность впервые столкнулась с проблемой привлечения к ответственности лиц, виновных в массовых нарушениях прав человека, но не нарушивших при этом национальных законов, после окончания Второй мировой войны. Тогда при подготовке Нюрнбергского процесса союзники обратились к поиску путей преодоления дилеммы, связанной с принципом nulla poena sine lege. Выработанные в результате механизмы международного права во многом реализовали идеи немецкого юриста и философа права Густава Радбруха (1878–1949).

Бывший министр юстиции Веймарской республики и университетский профессор, уволенный с госслужбы в 1933 году, в первые месяцы нахождения национал-социалистов у власти, Густав Радбрух одним из первых в мировой юриспруденции поднял проблему неправовых законов или узаконенной несправедливости (gesetzliches Unrecht), выступив после войны с жесткой философско-правовой критикой юридического позитивизма[464]. В работах «Пять минут философии права» (1945) и «Законное неправо и надзаконное право» (1946) Радбрух, обращаясь к проблеме несправедливого закона, сформулировал позицию, получившую впоследствии широкую известность как «формула Радбруха» (Radbruchsche Formel). Суть данной концепции, легшей впоследствии в основу международного права, заключалась в том, что очевидно противоречащий естественному праву (lex naturalis) закон не является справедливым и обязательным к исполнению.

Сравнивая неправовой закон с несправедливыми приказами, Радбрух писал в 1945 году: «„Приказ есть приказ“, — говорят солдату. „Закон есть закон“, — утверждает юрист. Тем не менее ни долг, ни закон не требуют от солдата подчиняться приказу, цель которого — преступление или правонарушение. Тем временем юрист — а последний из правоведов в области естественного права умер сто лет назад — не признает никаких исключений из действия закона и подчинения ему законопослушных граждан. Закон действует, потому что это — закон и потому что его сила признается в большинстве случаев. Такой взгляд на право и правомерность законов (мы называем это позитивистской теорией) сделал всех людей, включая юристов, беззащитными перед произвольными, жестокими или преступными законами, вплоть до ужасных крайностей. В конечном итоге в позитивистской теории закон приравнивается к власти и силе; закон пребывает лишь там, где есть сила»[465].

Радбрух не призывал к отмене запрета обратной силы законов. Он лишь говорил о важности исключения из данного принципа, если налицо ситуация очевидной несправедливости и если, как в случае с нацистской диктатурой, правосудие имеет дело с неправовыми законами: «Конфликт между справедливостью и правовой стабильностью мог бы быть разрешен в том смысле, что позитивное и облеченное властной санкцией право имеет приоритет даже тогда, когда оно по содержанию несправедливо и нецелесообразно. Исключение составляют лишь ситуации, когда противоречие позитивного закона справедливости достигает такой невыносимой степени, что закон как „несправедливое право“ (unrichtiges Recht) должен уступить место справедливости. Невозможно разграничить случаи „законодательного неправа“ и закона, действующего вопреки своему несправедливому содержанию. Зато можно четко определить: когда к справедливости даже не стремятся, когда равенство, составляющее основу справедливости, сознательно отрицается в правотворческом процессе, тогда закон не является лишь „несправедливым правом“. В этом случае он является неправовым по своей природе, ибо право, включая и позитивное, нельзя определить иначе, чем порядок и совокупность законов (Satzung), призванных по сути своей служить справедливости. Этому критерию право нацистов не отвечает ни в целости, ни в отдельных его частях»[466].

Принципы, близкие «формуле Радбруха», были впервые реализованы в ходе Нюрнбергского процесса над нацистскими преступниками: устав Международного военного трибунала от 8 августа 1945 года и закон № 10 Контрольного совета в Германии «О наказании лиц, виновных в военных преступлениях, преступлениях против мира и против человечности» от 20 декабря 1945 года вводили принципы международного права, по которым действия, направленные против мира и человечности, подлежали наказанию, даже если они не нарушали законов страны, в которой совершались. В ходе заседания Нюрнбергского процесса над нацистскими судьями трибунал, в частности, постановил: «Обвиняемый знал или должен был знать, что виновен в делах, с международно-правовой точки зрения означающих участие в организованной государством системе несправедливости и преследований, оскорбляющей нравственное чувство человечности, <…> знал или должен был знать, что в случае ареста будет наказан»[467].

Под влиянием Нюрнбергского процесса Организация Объ­единенных Наций (ООН), сама возникшая в качестве правового ответа на Вторую мировую войну, приняла ряд международно-правовых документов, в которых недифференцированные идеи естественного права, лежащие в основе «формулы Радбруха», были реализованы в более конкретных инструментах защиты прав человека. Со времени принятия важнейших международно-правовых актов ООН, установивших общечеловеческие стандарты в сфере международного права, — Всеобщей декларации прав человека (ВДПЧ, 1948) и Международного пакта о гражданских и политических правах (МПГПП, 1966) — права и свободы человека обрели надгосударственное, международное значение, перестав быть объектом лишь внутригосударственной юрисдикции. Указанные документы ввели ответственность за деяния, являющиеся в момент их совершения уголовным преступлением по международному праву, даже если они не составляли тогда преступления по национальному законодательству (статья 11 ВДПЧ и статья 15 МПГПП)[468].

Этот подход был учтен Советом Европы при принятии в 1950 году Европейской конвенции о защите прав человека (ЕКПЧ). Согласно пункту 1 статьи 7 ЕКПЧ, «никто не может быть признан виновным в совершении какого-либо уголовного преступления вследствие какого-либо действия или упущения, которое согласно действовавшему в момент его совершения внутреннему или международному праву не являлось уголовным преступлением»[469]. При этом в пункте 2 той же статьи специально оговаривалось, что запрет обратной силы «не препятствует осуждению и наказанию любого лица за совершение какого-либо деяния или за бездействие, которое в момент его совершения являлось уголовным преступлением в соответствии с общими принципами права, признанными цивилизованными странами»[470].

Что касается послевоенной Германии, то, хотя к моменту принятия в 1949 году Основного закона страны главные принципы международного права были уже сформулированы, ФРГ предпочла не допускать исключений из запрета обратного действия в своем законодательстве. Пункт 2 статьи 103 Основного закона Германии безоговорочно гласил: «Любое действие подлежит наказанию лишь в том случае, если наказуемость этого деяния была установлена до его совершения». Более того, ратифицируя в 1952 году ЕКПЧ, ФРГ отвергла тот самый пункт 2 статьи 7, который объявлял запрет ретроактивного действия не имеющим силы при определенных условиях. К этому положению западногерманской стороной было сделано примечание, что пункт 2 статьи 7 ЕКПЧ «будет применяться только в пределах пункта 2 статьи 103 Основного закона ФРГ» (то есть не применяться вообще)[471]. Таким образом, ФРГ однозначно высказалась против любых исключений из запрета обратной силы законов.

Последствиями подобного решения стало то, что осуждение нацистских преступников в рамках Нюрнбергского процесса могло трактоваться в ФРГ как нарушение принципа правового государства — запрета обратного действия законов. В 1950‐е годы многие из осужденных были амнистированы и освобождены досрочно, и отсутствие юридической базы существенно затруднило преследование нацистских преступников внутри страны[472]. А когда они все-таки представали перед судами ФРГ, судьи при принятии решений были вынуждены апеллировать непосредственно к «формуле Радбруха»[473].

Например, в решении от 12 августа 1947 года Апелляционный суд (Oberlandesgericht) Франкфурта должен был высказаться по поводу утверждения нескольких врачей, участвовавших в «экспериментальных убийствах», что они не осознавали нарушения закона (Rechtswidrigkeit), поскольку их действия были санкционированы законами Третьего рейха. Суд в данном случае постановил: «Такой образ мышления не полностью отражал бы истинный характер национал-социалистического „закона“. Право должно быть определено как постановление или предписание, разработанное для служения справедливости (цитируя Радбруха). Всякий раз, когда конфликт между принятым законом и истинной справедливостью достигает невыносимых масштабов, принятый закон должен уступить место правосудию и считаться „несправедливым правом“. Обвиняемый не может оправдать свое поведение апелляцией к существующему закону, если этот закон оскорбляет определенные очевидные принципы естественного права. Такая ситуация имеет место в данном случае»[474].

В статье, посвященной судебным преследованиям восточногерманских должностных лиц в объединенной Германии, профессор конституционного права Питер Квинт приводит еще несколько важных примеров обращения к «формуле Радбруха», естественному праву и принципу справедливости в судах послевоенной ФРГ[475]. Так, в решении от 12 июля 1951 года Федеральный верховный суд (Bundesgerichtshof, BGH) объявил незаконным убийство дезертира командующим батальоном Фольксштурма (Volkssturm)[476]. В свое оправдание обвиняемый ссылался на приказ, отданный Гиммлером в марте 1945 года, согласно которому дезертиры должны были немедленно уничтожаться. Суд, отметив сначала недостаточное законодательное качество самого приказа, в своем решении прямо сослался на «формулу Радбруха»: «Даже если этот приказ был бы обнародован как закон или постановление, он не имел бы обязательной юридической силы. Закон достигает здесь предела, в котором входит в противоречие с общепризнанными нормами международного права, или естественного права, или конфликт позитивного права с правосудием достигает такой недопустимой степени, что закон как „неправовой“ должен уступить дорогу правосудию. Если принцип равенства в условиях позитивного права вообще отрицается, то закон лишен правового характера и является полностью неправовым (Радбрух). Одним из неотъемлемых прав человека является то, что он не должен быть лишен жизни без суда. На этом принципе права основано действующее до сих пор положение о создании военно-полевых судов от 15 февраля 1945 года. В связи с этим так называемый „приказ о бедствии“ (Katastrophenbefehl) не имеет законной силы. Он не является правовой нормой, и его соблюдение было бы объективно противоправным»[477].

В двух процессах 1952 года, в которых к ответственности за содействие транспортировке евреев в концлагеря были привлечены сотрудники гестапо и полиции, Федеральный верховный суд аналогичным образом постановил, что нацистские законы, допускающие ограничения личных свобод, не были обязательными к исполнению и потому не могли быть использованы в качестве оправдательной основы даже по вопросу об отсутствии у подсудимых преступных намерений. В решении суда говорилось, что «свобода государства определять, что должно являться правовым, а что неправовым в пределах его территории, не является неограниченной»[478]. «Несмотря на все различия в национальных правовых системах, — говорил далее суд, — в сознании всех цивилизованных народов существует основная область справедливости, которая в соответствии с общей правовой убежденностью не может быть нарушена ни законом, ни какими-либо иными административными мерами»[479].

В своей статье Питер Квинт также приводит решение Федерального конституционного суда ФРГ (Bundesverfassungsgericht, BVerfG) 1968 года по гражданскому делу о наследовании. В нем суд поддержал данный подход, постановив, что нацистские «правовые» нормы и распоряжения (в частности, распоряжение о потере германского подданства и имущества «с перемещением своего обычного местопребывания за границу») «настолько очевидно противоречили основным принципам справедливости, что если бы судья пожелал применить [эти меры] или признать их правовые последствия, он стал бы вершить несправедливость вместо правосудия»[480]. Согласно решению суда, «11‐е распоряжение к закону „О гражданине Рейха“ от 25 ноября 1941 года достигло такого невыносимого уровня противоречия со справедливостью, что должно было с самого начала считаться недействительным»[481].

Несмотря на эти решения, высокий барьер запрета обратной силы законов, криминализации определенных действий задним числом (ex post facto) продолжал сохраняться в ФРГ и был перенесен в Договор об объединении двух германских государств от 31 августа 1990 года. В приложении к Договору отдельно оговаривалось, что при уголовном преследовании правонарушителей периода ГДР органы юстиции должны опираться на законодательство, действовавшее в момент их совершения на территории Восточной Германии, а не на законодательство Федеративной Республики, за исключением случаев, когда последнее мягче[482].

Из-за отказа снятия высокого барьера запрета ретроактивности применительно к уголовно-правовым нормам, принятым при коммунистической диктатуре ГДР, судебная система в 1990‐е годы столкнулась с теми же трудностями и препятствиями, которые осложняли юридическую проработку нацистской диктатуры после войны. В ситуации отсутствия четких положений в Договоре об объединении и в национальном законодательстве судьям приходилось вырабатывать решения на основе прежнего международного и внутригерманского опыта по привлечению к ответственности виновных в массовых нарушениях прав человека[483].

Подобные разбирательства в объединенной Германии касались ряда правонарушений, среди которых выделялись случаи извращения права (Rechtsbeugung), когда неправосудные решения судей и прокуроров ГДР становились причиной длительных сроков заключения или смерти невинных людей (37% дел)[484], и дела об убийстве перебежчиков на германо-германской границе (24% дел)[485]. Еще 14% судебных разбирательств проводились в отношении преступлений, совершенных сотрудниками МГБ ГДР (похищения людей, убийства или покушения на убийства, нелегальные прослушки и видеонаблюдение, перлюстрация почты и пр.)[486]. Преследовались также фальсификация результатов выборов; жестокое обращение с заключенными; нарушение служебных полномочий и коррупция (например, вымогательство имущества лиц, получивших разрешение покинуть ГДР); ложные доносы, повлекшие политически мотивированные преследования и другие виды наказаний; распространение и использование допинговых препаратов; экономические преступления; шпионаж и пр.[487]

Как и борьба за сохранение архивов, уголовные преследования ответственных за государственные преступления были начаты еще до объединения Германии, в последний год существования ГДР. Так, 18 ноября 1989 года еще подконтрольный СЕПГ парламент учредил специальный комитет, которому было поручено расследовать случаи злоупотреблений должностными полномочиями, коррупции и фальсификаций результатов выборов. Тогда же сотрудник полиции был приговорен к году и двум месяцам тюремного заключения за жестокое избиение гражданина ГДР, а в декабре несколько членов Политбюро ЦК СЕПГ и партийных чиновников региональных отделений были взяты под стражу[488].

Как уточняет историк Бернд Шефер, первые процессы касались главным образом коррупции партийных лидеров, фальсификации результатов выборов и фактов растраты имущества. Было предъявлено 180 обвинений, расследовались дела в отношении 124 человек, из которых по крайней мере 42 были временно взяты под стражу. 41 случай дошел до суда, и до октября 1990 года суды ГДР успели вынести приговоры 26 обвиняемым[489].

Свидетели событий историки Клаус Оффе и Ульрике Поппе так описали ситуацию весной 1990 года: «После мартовских парламентских выборов, в ходе второго пленарного заседания Народной палаты ГДР 12 апреля 1990 года обсуждалась необходимость уголовного преследования государственных преступлений. Важность этих мер была признана всеми парламентскими группами. Эта решимость привлечь виновных к ответственности была подчеркнута восточногерманской делегацией в ходе переговоров об условиях объединения двух стран летом 1990 года. Как следствие, мандат на уголовные преследования был закреплен в Договоре об объединении, вступившем в силу 3 октября 1990 года»[490].

Хотя запрет обратной силы законов в Договоре сохранялся, в нем специально оговаривалось продление срока давности в отношении преступлений, которые были наказуемы по восточногерманскому Уголовному кодексу, но в силу позиции официальных властей не были расследованы до краха коммунистического режима. В сентябре 1993 года бундестаг принял закон, по которому срок давности для правонарушений, влекущих наказание в виде лишения свободы сроком до года, был продлен до 31 декабря 1995 года, а для правонарушений, влекущих наказание до пяти лет лишения свободы, — до 31 декабря 1997 года[491]. 22 декабря 1997 года срок давности по подобным преступлениям был вновь продлен до 2 октября 2000 года[492]. Срока исковой давности по убийствам с отягчающими обстоятельствами в ФРГ нет (он был отменен в 1979 году).

В 1994 году в целях расследования преступлений было создано специальное ведомство, а для обозначения типов расследуемых преступлений вводились два новых понятия: государственная преступность (Regierungskriminalität) и преступность, связанная с объединением Германии (Vereinigungskriminalität). В итоге новая служба получила название, которое можно перевести как Центральное следственное управление полиции по расследованию государственных преступлений и преступлений, связанных с объединением Германии (Zentrale polizeiliche Ermittlungsstelle für Regierungs- und Vereinigungskriminalität, ZERV). Первый тип расследований касался преступлений, совершенных в бывшей ГДР ее гражданами, а второй относился к уголовному преследованию и восточных, и западных немцев в основном за экономические преступления (мошенничество, незаконное присвоение активов в ГДР и т. п.)[493].

Триста следователей управления под руководством бывшего начальника полиции Западного Берлина Манфреда Киттлауса должны были проводить следственные действия до 1999 года. По результатам расследований уголовные дела возбуждались второй Прокуратурой (Staatsanwaltschaft II, StA II) — также специально созданным органом, к работе в котором с 1 октября 1994 года были привлечены 65 прокуроров (под руководством главного прокурора Берлина Кристофа Шефгена). К марту 1999 года было начато 22 765 расследований, в результате которых состоялось 565 судебных разбирательств. Было вынесено 211 приговоров, из них 20 завершились тюремными сроками[494].

Дела об убийствах на германо-германской границе. Для большинства немцев государственные преступления режима ГДР ассоциировались в первую очередь с убийствами мирных граждан на границе при попытке бегства на Запад. Убийства перебежчиков воспринимались как основное воплощение несправедливости восточногерманской репрессивной системы.

Выезд из страны был закрыт для абсолютного большинства граждан. Попытки покинуть ГДР жестко пресекались, а инциденты на границе тщательно скрывались. Точное число погибших на границе перебежчиков до сих пор окончательно неизвестно. По данным исследовательского проекта, проводимого с 2005 года потсдамским Центром современной истории совместно с Мемориалом Берлинской стены, с 13 августа 1961 по 9 ноября 1989 года по вине восточногерманского режима на германо-германской границе погибло не меньше 140 человек[495]. Достоверных сведений об общем количестве жертв не существует. Разные источники называют цифры от нескольких десятков до тысячи погибших[496].

В ФРГ еще в 1961 году, после возведения Берлинской стены, был создан Центр земельных управлений юстиции по сбору и хранению доказательств и информации (Zentrale Beweismittel- und Dokumentationsstelle der Landesjustizverwaltungen, ZESt). Организованный по аналогии с Центром земельных управлений юстиции по расследованию преступлений национал-социализма (Zentrale Stelle der Landesjustizverwaltungen zur Aufklärung nationalsozialistischer Verbrechen), действовавшим с 1958 года в Людвигсбурге, Центр в городе Зальцгиттер должно было регистрировать случаи, когда пограничники ГДР открывали стрельбу по безоружным беглецам, и другие серьезные нарушения прав восточногерманских граждан. Так инициатор создания ведомства Вилли Брандт, занимавший тогда пост бургомистра Западного Берлина, планировал заложить «организационную основу для всеобъемлющего и единого федерального уголовного преследования руководства СЕПГ за его преступления»[497].

После объединения Германии судебные процессы по делам об убийствах на германо-германской границе велись как в отношении непосредственных исполнителей преступлений — пограничников, стрелявших в беглецов, — так и высокопоставленных руководителей СЕПГ и генералов Народной армии, ответственных за создание и функционирование пограничного режима. Всего состоялось 112 судебных разбирательств, последнее из которых завершилось в 2004 году; приговоры были вынесены 246 обвиняемым[498].

Суды над пограничниками ГДР. Чтобы остановить бесконечный поток перебежчиков, 13 августа 1961 года граница между Восточной и Западной Германией была фактически закрыта в одностороннем порядке: была возведена Берлинская стена, и вдоль всей германо-германской границы были усилены меры безопасности, установлены противопехотные мины и системы автоматической стрельбы. Как правило, беглецы из ГДР пытались перебраться через пограничные установки или переплыть границу в местах, где она проходила через воды, разделявшие восточный и западный Берлин.

Случаи, когда люди гибли в результате применения пограничниками огнестрельного оружия, имели типологические черты. Поздней ночью пограничники замечали, как человек или группа лиц пытались пересечь границу — по суше или вплавь по реке. После предупредительных сигналов и выстрелов солдаты открывали по перебежчикам огонь на поражение из автоматического оружия. «Пограничники ежедневно получали указания, что ни при каких обстоятельствах беглецы не должны успеть пересечь границу, — подчеркивает историк Рудольф Гайгер, — в крайнем случае они должны быть „уничтожены“. Инциденты следовало хранить в строгой тайне, даже ценой жизни перебежчиков. Пограничники, успешно предотвратившие побеги, удостаивались впоследствии официальных похвал, отмечались премиями и наградами»[499].

Стреляя по безоружным людям, солдаты погранвойск выполняли приказы или следовали инструкциям. Но после объединения страны именно непосредственные исполнители преступлений первыми предстали перед немецкими судами. Первый такой процесс был начат 2 сентября 1991 года в отношении военнослужащих, обвинявшихся в убийстве 20-летнего Криса Гефроя, ставшего последней жертвой жесткого пограничного режима ГДР и погибшего всего за несколько месяцев до падения Берлинской стены — 5 февраля 1989 года[500].

Вынося приговор по данному делу 20 января 1992 года, судья Берлинского земельного суда (Landgericht, LG) Теодор Зай­дель, цитируя «формулу Радбруха», подчеркнул, что нельзя уважать законы режима, лидеры которого «не пользовались никакой легитимацией» (durch nichts legitimiert waren)[501]. По мнению суда, правовые стандарты ГДР «грубо противоречили общепризнанным основам верховенства права», поэтому оправдательные аргументы обвиняемых, что они «просто выполняли приказ», стреляя по безоружным людям, были неубедительны. «Даже в бывшей ГДР, — заключил судья, — справедливость и гуманность понимались и рассматривались в качестве идеалов»[502]. Солдаты должны были признать аморальность своих действий: «Стрельба на поражение в тех, кто просто хотел покинуть территорию бывшей ГДР, — преступление против основных норм этики и принципов человеческого общества»[503]. Судья отметил, что, цитируя Радбруха, он проводит непрямую параллель с нацистским режимом, при этом признавая, что преступления национал-социалистов были серьезнее, чем преступления режима ГДР. «Тем не менее, — добавил Зайдель, — суд не сомневается в правильности следования в данном случае подобному правовому подходу: защита человеческой жизни имеет общее значение и не может зависеть от определенного количества убийств»[504].

Суд приговорил первого пограничника, стрелявшего в Гефроя, к трем с половиной годам лишения свободы без права на условно-досрочное освобождение, второй обвиняемый был осужден на два года условно как соучастник, еще двое были оправданы. Однако 25 марта 1993 года 5‐й сенат по уголовным делам Федерального верховного суда Германии в Лейпциге изменил приговор обвиняемым, полностью отменив решение в отношении одного из них и вынеся условный приговор в отношении второго. Суд основал свое решение на действовавшем в ГДР законодательстве[505].

Второй судебный процесс начался 18 декабря 1991 года и стал прецедентным для всех последующих разбирательств. Ответчиками по данному делу выступили два пограничника, застрелившие в ночь на 1 декабря 1984 года 20-летнего Михаэля Шмидта, пытавшегося бежать через стену в Западный Берлин. Эта попытка почти увенчалась успехом: беглец успел подняться по стене с помощью привезенной лестницы, но был замечен двумя пограничниками, которые после окрика и нескольких предупредительных выстрелов в воздух открыли стрельбу из автоматов. Раненный в спину и колено, Шмидт упал с лестницы, после чего двое других солдат перетащили его к сторожевой башне. Несмотря на неоднократные просьбы о медицинской помощи, раненый молодой человек был оставлен без внимания. Поскольку инцидент должен был держаться в строгом секрете, никто из гражданских лиц или сотрудников чрезвычайных служб не был поставлен в известность. Только через два часа Шмидт был доставлен в полицейскую больницу, где вскоре скончался от полученных ран[506].

В свою защиту на суде подсудимые утверждали, что их действия были оправданы по законам ГДР, остававшимся в силе в момент инцидента. Они ссылались на пункт 2 раздела 27 закона «О государственных границах ГДР», согласно которому пограничники имели право применять огнестрельное оружие, «когда нужно [было] предотвратить неминуемое совершение или продолжение совершения правонарушения»[507]. Пересечение стены с помощью специального инструмента (в данном случае лестницы) считалось уголовным правонарушением по действовавшему в ГДР законодательству. Как объясняет Джеймс Мак­адамс, председательствовавшая на процессе судья Берлинского земельного суда Ингеборг Теппервайн и ее коллеги избрали подход и аргументацию отличные от тех, к которым прибегали участники первого судебного процесса. В своем решении от 5 февраля 1992 года суд обратился к закону «О государственных границах ГДР» 1982 года, чтобы доказать, что каждый из подсудимых превысил свои полномочия в применении огня на поражение в рамках внутреннего восточногерманского законодательства[508].

Суд признал, что Уголовный кодекс ГДР давал солдатам право использовать некоторые решительные меры для предотвращения незаконного пересечения границы. Тем не менее восточногерманский кодекс, как и кодекс ФРГ, требовал, чтобы средства, используемые для предотвращения преступления, были соразмерны совершаемому преступлению. В этом отношении, по мнению суда, «бегство одного безоружного человека, не представлявшего никакой очевидной опасности для других лиц или объектов», не могло рассматриваться как достаточно серьезное нарушение, чтобы оправдать применение силы со смертельным исходом. Кроме того, в законе «О государственных границах ГДР» было указано, что пограничники должны были стремиться «сохранить человеческую жизнь, если это возможно» (§ 27.5). Таким образом, было бы разумно ожидать, что для выполнения своих должностных обязанностей солдаты изберут «наиболее мягкое средство» из имевшихся в наличии — например, «один целенаправленный выстрел в ноги»[509].

5 февраля 1992 года обвиняемые были признаны судом виновными в превышении служебных полномочий, но получили лишь условные сроки: первый — один год и девять месяцев, второй — год и шесть месяцев. Хотя судья признал, что выполнение приказов начальства не могло являться оправданием преступного деяния, она подчеркнула, что двое солдат действовали в условиях, препятствовавших полностью независимому действию с их стороны: «Не эгоизм или преступная энергия лежали в основе преступления, а обстоятельства, на которые они не имели никакого влияния: политическое и военное противостояние в разделенной Германии [и] особые условия в бывшей ГДР»[510].

3 ноября 1992 года Федеральный верховный суд согласился с судом первой инстанции в части обвинения в убийстве и отклонил довод защиты, что статья 27 закона «О государственных границах ГДР» могла стать достаточной основой для оправдания. В своем решении Верховный суд сослался на международно-правовые акты при оценке законодательства ГДР[511].

Приведем решение суда в изложении немецкого юриста Рудольфа Гайгера: «По мнению суда, раздел 27.2 закона „О государственных границах ГДР“ в интерпретации властей ГДР был несовместим со статьями 6 и 12 МПГПП. Статья 12.2 Пакта предусматривает, что „каждый человек имеет право покидать любую страну, включая свою собственную“ и допускает ограничения на осуществление этого права лишь в исключительных обстоятельствах. Суд постановил, что пограничный режим ГДР в том виде, в котором он существовал, был несовместим с этим правом, поскольку по восточногерманскому законодательству возможность покидать страну являлась не правилом, а исключением. <…> Кроме того, суд утверждал, что пограничный режим нарушал статью 6.1 МПГПП, которая предусматривает, в частности, что „никто не может быть произвольно лишен жизни“. В соответствии с законодательством ГДР, как оно интерпретировалось в то время, побег гражданина через границу должен был быть предотвращен любой ценой, даже ценой жизни беглеца. В связи с этим суд отметил тенденцию во многих странах мира к ограничению полномочий органов государственной власти в применении огнестрельного оружия. Суд также процитировал замечание общего порядка 6 (16) Комитета по правам человека ООН, в соответствии с которым „обстоятельства, при которых государственные органы могут лишить кого-то жизни, должны быть строго определены и ограничены законом“ (§ II (3)). Суд пришел к выводу, что лишение человека жизни было произвольным и преднамеренным в тех случаях, когда беглецы не имели при себе оружия и не создавали ни для кого опасности (в том числе не причиняли „ущерба для общепризнанных правовых интересов (Rechtsgüter)“), поскольку предотвращение побега в подобных случаях было необходимо лишь для воспрепятствования новым попыткам покинуть страну» (§ II.2 (b))[512].

Суды над руководством ГДР. Система правосудия объединенной Германии не ограничилась разбирательствами в отношении непосредственных исполнителей преступлений. Перед судом также предстали люди, отдававшие приказы и ответственные за создание пограничного режима. Наибольшее общественное внимание привлекли процессы против бывших членов Национального совета обороны, бывших членов Политбюро ЦК СЕПГ и бывших генералов погранвойск ГДР.

Процесс по делу Национального совета обороны ГДР. В рамках первого разбирательства в отношении членов восточногерманского Национального совета обороны, на которых возлагалась политическая ответственность за пограничный режим и, в частности, за убийства перебежчиков на границе, изначально перед судом должны были предстать шестеро обвиняемых. Среди них многолетний Генеральный секретарь СЕПГ Эрих Хонеккер (1971–1989), бывший председатель Совета министров ГДР Вилли Штоф и министр госбезопасности ГДР Эрих Мильке. Другими обвиняемыми по данному делу стали последний министр обороны ГДР Хайнц Кесслер, бывший начальник Главного штаба Национальной народной армии Фриц Штрелец и бывший председатель Зульского окружного комитета СЕПГ Ганс Альбрехт[513].

В 1991 году судебные власти Германии выдали ордер на арест Эриха Хонеккера в связи с расследованием преступной практики стрельбы без предупреждения по гражданам ГДР, пытавшимся пересечь границу. Кроме того, Хонеккер обвинялся в злоупотреблении властью и хищении государственной собственности. Однако на тот момент бывшему генсеку удалось скрыться от правосудия в Советском Союзе при поддержке Михаила Горбачева. После смены власти в России, 30 июля 1992 года Хонеккер был вынужден вернуться в Германию и предстать перед судом. В ноябре 1992 года в Берлинском земельном суде состоялись первые слушания по делу Хонеккера, Штофа и Мильке. Однако вскоре судебные разбирательства в отношении всех трех ответчиков были прекращены из‐за их слабого здоровья и/или преклонного возраста. Хонеккер эмигрировал в Чили, где скончался от рака 29 мая 1994 года. Многолетний глава МГБ Эрих Мильке был осужден только по другому делу (об убийстве в 1931 году двух офицеров полиции) и приговорен к шести годам лишения свободы[514].

Остальные члены Национального совета обороны ГДР, обвиняемые по данному делу, — Кесслер, Штрелец и Альбрехт — 16 сентября 1993 года были признаны Берлинским земельным судом виновными в гибели нескольких человек в возрасте от 18 до 28 лет, пытавшихся покинуть территорию ГДР в 1971–1989 годах путем пересечения границы между двумя германскими государствами. Суд пришел к заключению, что погибшие стали жертвами противопехотных мин, установленных вдоль германо-германской границы, или огня, открытого по ним восточногерманскими пограничниками. Все приказы министра обороны, включая и те, которые касались использования огнестрельного оружия на границе, основывались на решениях Национального совета обороны[515].

Пограничникам был отдан приказ защищать границу ГДР любой ценой, даже если это могло привести к гибели «нарушителей границы» (Grenzverletzer). Суд отметил, что восточногерманские власти в своей практической деятельности «намеренно выходили за рамки формулировок статутного права, письменных приказов и должностных инструкций. При этом игнорировались положения, касающиеся использования огнестрельного оружия на границе. Для пограничников имело значение не писаное право, а то, что им внушали в процессе их обучения, политической подготовки и повседневной службы. Приказ, который в действительности получали пограничники, гласил: „Подразделение <…> обеспечивает безопасность Государственной границы ГДР <…> его обязанность заключается в том, чтобы не допускать нарушения границы, подвергать аресту нарушителей границы или уничтожать их и защищать государственную границу любой ценой <…>. В случае успешного пересечения границы в отношении находившихся в наряде пограничников военный прокурор проводил расследование“»[516].

В соответствии с нормами уголовного права, применявшегося в ГДР во время совершения процессуальных действий, Берлинский земельный суд признал Кесслера, Штрелеца и Альбрехта виновными в подстрекательстве к убийству (Anstiftung zum Totschlag), постановив, что они «не могут оправдать свои действия ссылкой на раздел 27.2 закона „О государственных границах ГДР“, который на практике использовался для оправдания уничтожения перебежчиков с помощью огнестрельного оружия, систем автоматической стрельбы и противопехотных мин». Согласно постановлению суда, государственная практика, санкционированная сверху, являлась «вопиющим и недопустимым нарушением норм правосудия и прав человека, защища­емых международным правом»[517].

Суд приговорил Хайнца Кесслера к семи с половиной годам, Фрица Штрелеца к пяти с половиной годам и Ганса Альбрехта к четырем с половиной годам тюремного заключения. В своем решении суд применил принцип, сформулированный в Договоре об объединении, согласно которому в отношении действий, совершенных восточногерманскими гражданами на территории Восточной Германии, применимо право ГДР, а право ФРГ применяется только в тех случаях, когда оно является более мягким[518].

Федеральный верховный суд согласился с приговором и его обоснованием, а в случае Альбрехта повысил меру наказания до пяти лет лишения свободы. 24 октября 1996 года Федеральный конституционный суд отклонил жалобы осужденных, постановив, что приговоры не противоречат Основному закону ФРГ[519].

Данное решение суда содержало важные выводы, касающиеся запрета обратной силы и проблемы несправедливого закона. Суд, в частности, отметил, что «строгий запрет обратного действия закона, закрепленный в пункте 2 статьи 103 Основного закона, находит свое конституционное основание (rechtsstaatliche Rechtfertigung) в особом фундаменте доверия, который поддерживают уголовные законы, если они были введены в действие демократической законодательной властью, обязанной уважать основные права граждан». Однако, по мнению суда, «этот особый фундамент доверия не срабатывает в тех случаях, когда <…> государство законом определяет некоторые действия как серьезные уголовные преступления и в то же время исключает возможность применения наказания, давая основания для оправдания некоторых из этих действий и даже требуя и поощряя их, несмотря на положения писаного права, и таким образом грубо нарушая права человека, признанные международным сообществом. Таким образом, носители государственной власти создали на государственном уровне антиправовую систему, которая могла существовать только до тех пор, пока фактически существовала государственная власть, которая ее породила»[520].

Федеральный конституционный суд сослался на труды Густава Радбруха и на международные соглашения в области прав человека, фактически дополнившие «формулу Радбруха» «более конкретными оценочными критериями» и создавшие основу «для определения того, когда государство нарушает права человека в соответствии с нормами мирового правового сообщества»[521]. Таким образом, суд признал возможность исключения из закона обратного действия «в тех случаях, когда позитивное право в недопустимой степени не согласуется со справедливостью». Сославшись на Постановление Федерального конституционного суда от 14 февраля 1968 года, суд привел в пример период национал-социалистического правления, который «показал, что законодательная власть способна навязывать с помощью закона явное „зло“ <…> так что в тех случаях, когда норма закона в недопустимой степени не согласуется со справедливостью, она с самого начала не должна применяться». Аналогичным образом, по мнению суда, «оправдание, которое ставит запрет на пересечение границы выше права на жизнь, не должно иметь юридической силы по причине того, что оно явно и в недопустимой мере нарушает нормы справедливости и прав человека, защищаемые международным правом». «Рассматриваемое нарушение настолько серьезно, что является посягательством на правовые концепции, касающиеся ценности и достоинства человеческой личности, которые являются общими у всех народов. В таких случаях позитивное право должно уступить место справедливости», — заключил Федеральный конституционный суд[522].

Процесс Политбюро. Второй громкий процесс начался в 1995 году в отношении бывших членов Политбюро ЦК СЕПГ. По мнению прокуратуры, руководители бывшей ГДР занимали достаточно высокие посты и могли содействовать либерализации пограничного режима ГДР, но не делали этого. Обвиняемыми по данному делу были последний генеральный секретарь СЕПГ и председатель Государственного совета ГДР Эгон Кренц, бывший главный редактор газеты Neues Deutschland Гюнтер Шабовски и бывший министр машиностроения ГДР Гюнтер Кляйбер. Как бывшие члены Политбюро ЦК СЕПГ (а Кренц еще и член Национального совета обороны, и ответственный секретарь ЦК по вопросам безопасности) обвиняемые должны были предстать перед судом в качестве лиц, несших ответственность за восточногерманский пограничный режим. Обвинения по данному делу были также предъявлены бывшим членам Политбюро Эриху Мюккенбергеру, Курту Хагеру, Хорсту Долусу и Гарри Тишу, однако из‐за преклонного возраста или слабого здоровья подозреваемых разбирательства в их отношении были прекращены[523].

Решением от 25 августа 1997 года Берлинский земельный суд признал Кренца, Шабовски и Кляйбера виновными в гибели четверых молодых людей, пытавшихся покинуть территорию ГДР в 1984–1989 годах. Суд приговорил Эгона Кренца к шести с половиной годам тюремного заключения, а Гюнтера Шабовски и Гюнтера Кляйбера — к трем годам за преднамеренное убийство в качестве основного косвенного исполнителя (Totschlag in mittelbarer Taterschaft)[524].

Согласно опросу, проведенному институтом Emnid по заказу журнала Der Spiegel сразу после вынесения приговора, половина немцев посчитали такой вердикт справедливым, а 26% — слишком мягким (даже 20% сторонников Партии демократического социализма предпочли бы более жесткие наказания для обвиняемых). В том же опросе 69% западных и 75% восточных немцев отвергли идею о возможной амнистии бывших лидеров ГДР[525].

В ноябре 1999 года Федеральный верховный суд поддержал по всем пунктам решение Берлинского земельного суда, не приняв доводы защиты, ссылавшейся, в частности, на статьи Основного закона и на принцип неприменения обратного действия законов, касающихся уголовных преступлений. 12 января 2000 года коллегия из трех судей Федерального конституционного суда отказалась принять к рассмотрению жалобу Кренца[526].

Все обвиняемые, приговоренные к лишению свободы, отбыли лишь часть срока и были досрочно освобождены из-под стражи. Кренц, который начал отбывать наказание 13 января 2000 года, провел в заключении в условиях полутюремного режима (offener Strafvollzug) четыре года вместо шести с половиной лет. 18 декабря 2003 года он был досрочно освобожден из берлинской тюрьмы «ввиду малой вероятности повторения преступления»[527]. И Шабовски (с декабря 1999 года), и Кляйбер (с января 2000 года) провели в заключении только год: вскоре после взятия под стражу они подали прошения о помиловании, в которых полностью признали свою вину и осудили режим ГДР. В сентябре 2000 года правящий бургомистр Берлина Эберхард Дипген принял решение об их помиловании, и оба тогда же вышли на свободу[528].

Процесс над генералами. В рамках другого резонансного процесса 27 октября 1995 года перед Берлинским земельным судом предстали шесть бывших генералов пограничных войск ГДР: бывший командующий погранвойсками ГДР, генерал-полковник Национальной народной армии в отставке Клаус-Дитер Баумгартен и его заместители Гюнтер Габриель, Карл Леонхарт, Герхард Лоренц, Дитер Тайхман и Хайнц-Оттомар Тиме[529].

10 сентября 1996 года суд признал Баумгартена виновным в убийстве и покушении на убийство в ряде случаев, имевших место в 1980–1989 годах, приговорив его к лишению свободы на срок шесть с половиной лет. Суд пришел к выводу, что Баумгартен был ответственен за убийство или попытку убийства нескольких человек, которые были застрелены пограничниками или подорвались на минных заграждениях, пытаясь пересечь границу между бывшей ГДР и ФРГ. 30 апреля 1997 года Федеральный верховный суд отклонил апелляцию Баумгартена, а Федеральный конституционный суд отклонил его конституционную жалобу 21 июля 1997 года, постановив, что предыдущие решения суда не нарушили конституционных прав истца. Остальные обвиняемые были приговорены к лишению свободы от трех лет и трех месяцев до трех лет и девяти месяцев[530].

18 августа 1995 года в уголовной палате Берлинского земельного суда начался еще один процесс против девяти генералов бывшей Народной армии ГДР и одного адмирала морского флота. Шесть обвиняемых смогли добиться прекращения в отношении их производства по данному делу по состоянию здоровья, и приговор суда 30 мая 1997 был вынесен оставшимся четырем подсудимым — бывшему замминистра обороны и начальнику по вооружениям и технологиям полковнику в отставке Йоахиму Гольдбаху, бывшему главе кадровой администрации Министерства национальной обороны ГДР генерал-лейтенанту в отставке Харальду Людвигу, бывшему главному инспектору Народной армии ГДР генерал-лейтенанту в отставке Хайнцу Хандке и начальнику гражданской обороны генерал-полковнику в отставке Эриху Петеру. Все они были признаны виновными в убийствах, но были приговорены к довольно умеренным срокам тюремного заключения: Гольдбах и Людвиг к трем годам и трем месяцам, Хандке к двум годам и десяти месяцам. Петер был приговорен к году и десяти месяцам условно[531].

Всего, по данным Берлинской прокуратуры на 2004 год, из представших перед Берлинским земельным судом 246 человек (в рамках уголовных разбирательств, касавшихся пограничного режима ГДР), примерно половина обвиняемых была оправдана, а 132 были приговорены к условным или реальным срокам лишения свободы. Среди них 10 руководящих членов СЕПГ, 42 представителя военного командования и 80 пограничников. Перед судом в г. Нойруппин предстал 31 обвиняемый в 19 процессах, из них 19 человек были приговорены к условным срокам заключения[532].

Жалоба в Европейский суд по правам человека. Некоторые из осужденных бывших членов Национального совета обороны и Политбюро ЦК СЕПГ — Кесслер, Штрелец и Кренц — обратились с жалобой в Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) в Страсбурге. Осужденные утверждали, что действия, за которые они были привлечены к ответственности, не были правонарушениями в соответствии с внутренним и международным законодательством тогда, когда они были совершены. По этой причине, считали они, их осуждение немецкими судами стало нарушением пункта 1 статьи 7 ЕКПЧ (нарушало запрет обратного действия)[533].

Рассмотрев данную жалобу, суд пришел к заключению, что государственная практика ГДР была поставлена выше полномочий юстиции режимом СЕПГ, грубо нарушавшим права своих граждан на жизнь и свободу перемещения. Суд установил личную ответственность заявителей за «широкое несоответствие законодательства ГДР практике государства»: «Занимая очень высокие посты в государственном аппарате, они явно не могли не иметь представления о Конституции и законодательстве ГДР или о международных обязательствах страны и критике ее режима охраны границы, которая звучала в международных кругах. Более того, они сами осуществляли или поддерживали этот режим, дополняя законы, публиковавшиеся в Official Gazette ГДР, секретными приказами и служебными инструкциями об укреплении и совершенствовании установок по защите границы и о применении огнестрельного оружия. В приказе о его использовании, который был дан пограничникам, они настаивали на необходимости защищать границы ГДР „любой ценой“ и арестовывать „нарушителей границы“ или „уничтожать“ их» (§ 78)[534]. «Действия заявителей как отдельных лиц —постановил суд, — были определены как уголовно наказуемые статьей 95 Уголовного кодекса ГДР, которым в его редакциях 1968 и 1977 годов было предусмотрено следующее: „Всякий, кто своим поведением нарушает основные права человека <…> не может ссылаться на закон, приказ или письменную инструкцию; он несет за это уголовную ответственность“». Суд пришел к выводу, что «заявители несут личную ответственность за рассматриваемые действия» и «прямую ответственность за положение, которое сложилось на границе между двумя германскими государствами с начала 1960‐х годов до разрушения Берлинской стены в 1989 году» (§ 75)[535].

Также суд высказал мнение, что «для государства, руководствующегося верховенством права, возбуждение уголовных дел против лиц, которые совершили преступления при прежнем режиме, является законным. Суды такого государства, заняв место тех, которые существовали прежде, не могут подвергаться критике за применение и толкование правовых положений, действовавших во время совершения каких-либо действий, в свете принципов, которыми руководствуется каждое правовое государство» (§ 81). На основании этих выводов 22 марта 2001 года ЕСПЧ четырнадцатью голосами против трех признал приговоры немецких судов законными[536].

Процессы по делам об извращении права. По обвинениям в извращении или искажении права (Rechtsbeugung) в объединенной Германии был вынесен 181 обвинительный приговор[537]. Среди разбирательств в отношении бывших представителей восточногерманской судебной системы наибольшее общественное внимание привлекло дело судьи Верховного суда ГДР Ганса Райнварта, обвинявшегося в неправосудном вынесении смертных приговоров четырем обвиняемым. В 1994 году Берлинский земельный суд признал Райнварта виновным в нарушении закона, убийстве и покушении на убийство, и приговорил его к трем годам и девяти месяцам лишения свободы[538]. 16 ноября 1995 года Федеральный верховный суд поддержал приговор суда первой инстанции. В своем решении суд подробно изложил принципы, которыми руководствовался в деле о смертной казни, и представил обоснование наказуемости назначения высшей меры восточногерманскими судьями[539].

Постановив, что смертная казнь в принципе является неприемлемой мерой в современном обществе, поскольку она непоправимо и фундаментально нарушает право на жизнь, суд отметил, что в случае применения данной крайней меры вынесение и исполнение смертного приговора может быть допущено только в четко определенных исключительных случаях, когда речь идет о «наказании за тяжкое правонарушение и тяжкую вину» (например, в случае умышленных убийств). Все остальные случаи, в которых мерой наказания была избрана смертная казнь, должны «регулярно подвергаться тщательной критической проверке». Прежде всего это касается «области политического уголовного правосудия, где риск злоупотреблений особенно высок» (§ B.II.2).

Решение Федерального верховного суда далее гласило: «Произвольные, грубые нарушения прав человека имеют место, если действие, наказуемое смертной казнью, не было совершено или если подобное наказание несоразмерно тяжести совершенного деяния. Суды ГДР были поэтому обязаны ограничивать применение смертной казни в области политического и уголовного права и ограничивать ее исполнение только случаями серьезных правонарушений. Применение этой крайней санкции не допускалось, если наказуемое деяние не наносило серьезного урона и не причиняло больших страданий» (§ B.II.2 (cc)). И далее: «Если судья слепо следовал распоряжениям руководства страны, находя лазейки в законе и тем самым нарушая права человека, будучи при этом убежден, что он действует в соответствии с законами государства, впоследствии он не имел права ссылаться на ошибочное намерение» (§ B.III.2 (cc))[540].

В своем решении суд впервые указал на три типа ситуаций, в которых можно констатировать извращение права и очевидное грубое нарушение прав человека, отмеченное произволом. Речь шла о случаях, когда 1) состав преступления был произвольно расширен, 2) когда наказание было явно непропорционально деянию, по которому вынесен приговор; 3) когда имели место серьезные процессуальные нарушения прав человека (§ B.I.3)[541].

В более позднем решении от 22 октября 1996 года (по делу о взятии под стражу семейной пары за намерение принять в 1988 году участие в оппозиционной демонстрации) Федеральный верховный суд подробнее раскрыл возможные ситуации, связанные с извращением права. К первой категории были отнесены «дела, в которых правоприменитель, выходя за пределы буквы закона или пользуясь его неопределенностью, до такой степени расширил состав преступления, что наказание, особенно в виде лишения свободы, должно рассматриваться как очевидная несправедливость»[542]. Извращение права налицо и тогда, когда назначенное судом наказание явно несоразмерно тяжести преступления и должно поэтому рассматриваться как вопиющая несправедливость и грубое нарушение прав и свобод человека. К серьезным нарушениям прав человека относится и такая организация процесса, в том числе и уголовного, при которой «уголовное преследование и наказание служили не цели осуществления правосудия, а использовались для устранения политических оппонентов или определенных социальных групп» (§ II)[543].

Другой общественно значимый процесс над представителями юстиции бывшей ГДР имел отношение к преследованиям известного диссидента и критика восточногерманского режима Роберта Хавемана (1910–1982). Политические преследования Хавемана начались после того, как в 1963/64 учебном году в качестве профессора Института физической химии в Университете имени Гумбольдта в Восточном Берлине он прочел курс лекций по научным аспектам философских проблем. Позднее курс был опубликован в сборнике «Диалектика без догм?»[544]. 12 марта 1964 года Хавеман был исключен из СЕПГ за то, что «под флагом борьбы против догматизма он отошел от линии марксизма-ленинизма и изменил делу рабочих и крестьян»[545]. В 1965 году ученому запретили работать по профессии, а 1 апреля 1966 года он был исключен из Академии наук ГДР.

После того как в 1976 году в открытом письме Хонеккеру Хавеман выразил протест против изгнания из ГДР своего друга, известного композитора и исполнителя Вольфа Бирмана и это обращение было опубликовано в западногерманском еженедельнике Der Spiegel, 26 ноября 1976 года районный суд Фюрстенвальде вынес постановление о заключении Хавемана под домашний арест. В постановлении суда говорилось, что Роберт Хавеман «разработал мероприятия, которые угрожают общественной безопасности и порядку», написав газетную статью, «в которой он подстрекает к действиям против общественной безопасности и спокойствия в ГДР»[546].

Три года спустя, в 1979 году, против Роберта Хавемана было возбуждено уголовное дело в связи с «незаконными валютными операциями» (его «вина» заключалась в том, что он опубликовал в ФРГ свои произведения и, как утверждали власти ГДР, получил гонорар без их разрешения). Реальной целью преследования было давление на диссидента и его дискредитация за публикации на Западе[547].

В середине 1990‐х годов к суду по делу Хавемана были привлечены пять судей и два прокурора, обвинявшиеся в извращении права в ходе процессов 1976 и 1979 годов. После того как в своем решении 1997 года Земельный суд во Франкфурте-на-Одере оправдал обвиняемых, не усмотрев в их действиях преступного умысла, 10 декабря 1998 года Федеральный верховный суд отменил приговор суда первой инстанции в четырех случаях и направил дело на пересмотр в Земельный суд в Нойруппине. Решение Верховного суда содержало явное указание на то, что процессы 1976 и 1979 годов являлись «частью длившегося десятилетиями преследования политического оппонента», были организованы государством и не имели реальной связи с обычным отправлением правосудия» (§ 3.aa, § 3.bb)[548]. Суд также подчеркнул, что органы юстиции координировали свою деятельность с Министерством госбезопасности ГДР (§ 3.aa, § 6.b). 14 августа 2000 года Земельный суд в Нойруппине признал двух бывших прокуроров ГДР, заключивших Хавемана под домашний арест, виновными в извращении права и приговорил каждого к году лишения свободы условно[549].

Роль общества

Оценки уголовных преследований лиц, ответственных за преступления восточногерманского режима, в Германии противоречивы. С одной стороны, поводом для общественной критики и недоумения не раз служило относительно небольшое количество дел, дошедших до суда. Изначально было открыто расследование 75 тыс. дел в отношении приблизительно 100 тыс. подозреваемых, но в итоге лишь 1737 лицам в 1021 случае были предъявлены обвинения[550]. При этом 14% этих дел (143) не дошли до суда из‐за отказа прокуратуры в предъявлении обвинений или из‐за отказа судов в открытии дел. В некоторых случаях, как в ситуации с Хонеккером, Мильке и Штофом, судебные разбирательства были прекращены из‐за преклонного возраста и слабого здоровья обвиняемых. В результате перед судом предстали всего 1,4 тыс. человек (или 1,4% от 100 тыс. лиц, в отношении которых изначально проводились следственные действия). Только в 54% из этих дел (756) в конечном счете был вынесен приговор, а в 24% дел (336) приговоры были оправдательными. И даже признавая обвиняемых виновными, суд чаще всего избирал для них довольно легкие формы наказания — штрафы или условные сроки заключения (в 92% случаев)[551].

Исследовательский проект «Уголовная юстиция и нарушение права в ГДР» насчитал лишь 46 случаев взятия под стражу, когда осужденные не были привлечены к ответственности условно. Большинство из них касалось высокопоставленных руководителей партии, правительства и военного командования. Только в 7% дел обвиняемые были приговорены к лишению свободы на срок более двух лет (53% приговоров — от года до двух тюрьмы, 47% — менее года). Когда обвиняемые были приговорены к непродолжительным реальным срокам, они нередко содержались в условиях полутюремного режима, амнистировались или освобождались досрочно[552].

Для некоторых наблюдателей подобные цифры свидетельствовали о неспособности судебной системы обеспечить справедливое правосудие. Их разочарование нашло воплощение в известной фразе восточногерманской правозащитницы, одной из основательниц «Нового форума» художницы Бэрбел Болей: «Мы ожидали справедливости, а получили верховенство права»[553].

Хотя критика со стороны бывших восточногерманских диссидентов и гражданских активистов не лишена оснований, по мнению историка Берндта Шефера, сами факты «обращения в суд и достижения беспристрастных приговоров с различными результатами» внесли существенный вклад в процессы восстановления справедливости и исторической правды в отношении политической и правовой системы ГДР[554]. Судебные разбирательства в объединенной Германии, продолжившие процесс уголовного преследования, инициированный в ГДР с ноября 1989 года, характеризовались, словами Шефера, «всесторонностью и профессионализмом»[555]. По оценкам историка, немецким судам удалось продвинуться на пути юридической проработки прошлого, выработав решения на основе принципов международного права и доказав, что они преследовали цель отправления правосудия, а не стремились вершить «правосудие победителей» (в чем их нередко обвиняли представители бывшей восточногерманской номенклатуры)[556].

Постановление Федерального конституционного суда от 24 октября 1996 года о том, что приговоры, вынесенные судами нижестоящих инстанций высшим должностным лицам ГДР — членам Политбюро ЦК СЕПГ, членам Национального совета обороны и представителям военного командования погранвойск, — не противоречат Основному закону страны, укрепило актуальность универсально применимых норм международного права и их приоритет перед национальными, внутригосударственными правовыми нормами, грубо нарушающими права человека[557].

Таким образом, система правосудия подала явный сигнал: действия подобного рода не должны оставаться безнаказанными, они преступны, даже если согласуются с национальными законами, приказами и распоряжениями. А законы, противоречащие общепризнанным нормам международного (или естественного) права, являются неправовыми и не имеющими юридической силы.

Многократные апелляции к «формуле Радбруха» и естественному праву, ссылки на международно-правовые акты в решениях Федерального верховного и конституционного судов по делам об убийствах на германо-германской границе и об извращении права в ГДР способствовали укреплению уважения к основным правам человека и принципам справедливости в объединенной Германии и в единой Европе[558].

Важно, что механизмы правосудия переходного периода и направления дальнейшей работы по осмыслению коммунистического режима СЕПГ были выработаны внутри самой ГДР, еще до объединения двух немецких государств. Это помогло юридическо-правовой проработке восточногерманской диктатуры. Консолидация восточногерманского общества в борьбе за сохранение архивов органов госбезопасности и открытие доступа к ним, за недопущение к руководящим позициям и на госслужбу бывших сотрудников и агентов спецслужб, за проведение первых судебных разбирательств в отношении виновных в государственных преступлениях определила вектор юридическо-правовой проработки прошлого уже в объединенной Германии.

Активность и бескомпромиссность гражданских активистов в последний год существования ГДР существенно расширили базу поддержки предлагаемых ими путей расчета с коммунистическим прошлым в немецком обществе — как на востоке, так и на западе страны. Национальный опрос, проведенный институтом IPOS в мае 1991 года, через полгода после объединения Германии, показал, что жители ФРГ полностью разделяли позицию восточногерманских диссидентов в отношении приоритетных направлений проработки диктатуры СЕПГ. Абсолютное большинство опрошенных (94%) считали важной задачей сохранение архивов Штази («очень важной» — 60%, «важной» — 34%); те же 94% опрошенных считали «очень важным» (71%) или «важным» (23%) юридическо-правовое преследование основных виновных в преступлениях режима ГДР[559].

Значимость восточногерманских протестов и их роль в национальной истории сохранилась в общественном сознании спустя годы после объединения Германии. По данным национального опроса, проведенного социологическим институтом TNS Emnid в 2009 году, 82% респондентов (85% на востоке и 81% на западе страны) выразили мнение, что восточные немцы могут гордиться мирной ликвидацией власти СЕПГ[560]. Еще 82% опрошенных согласились, что протесты и демонстрации в ГДР осенью 1989 года стали важным событием в общегерманской истории (противоположного мнения придерживались 12%)[561]. И это несмотря на то, что в том же опросе протесты в ГДР заняли лишь третью позицию среди главных причин краха режима СЕПГ. По мнению респондентов, основную роль в прекращении существования восточногерманского режима сыграли экономические факторы, горбачевская политика перестройки и политические трансформации в Польше и Венгрии (каждую из этих причин выбрали 34% опрошенных). Только 18% назвали протесты в ГДР осенью 1989 года основной причиной падения коммунистического режима[562].

Поэтому признание значимости восточногерманских протестов в контексте общей истории — это прежде всего оценка нравственных заслуг восточногерманских граждан в отстаивании своих прав и достоинства, их способности сформулировать и отстоять позицию, ставшую впоследствии основой национального консенсуса. Несмотря на сложность процесса объединения двух государств, доля жителей Германии, признающих, что в ГДР массово нарушались права человека, очень высока. Опрос, проведенный институтом Infratest dimap в ноябре 2009 года, хотя и выявил существенные расхождения в оценках режима ГДР на востоке и западе Германии, но показал, что большинство граждан признают неправовой характер восточногерманского государства. Этот тезис поддержали 72% опрошенных (78% на западе и 51% на востоке страны), не согласились с ним 14% западных и 40% восточных немцев (19% затруднились с ответом)[563].

Значимость прошлого ГДР не оставалась неизменной для немецкого общества в разные периоды. В 1991 году на вопрос «Стоит ли как можно скорее провести черту и оставить прошлое ГДР в покое или нужно открыть всю правду о прошлом, даже если в ходе этого процесса выявится множество неприятных фактов?» 70% западных и 63% восточных немцев высказались за второй вариант и лишь 20 и 36% соответственно — за первый[564]. Однако вскоре на первый план стали выходить практические жизненные проблемы, вызванные объединением страны, и интерес к преодолению последствий прежнего режима стал угасать[565]. К маю 1995 года уже 57% опрошенных на востоке и 53% на западе страны высказались за подведение черты под восточногерманским прошлым[566].

Однако к моменту, когда актуальность прошлого в общественном сознании начала снижаться, ключевые шаги, способствовавшие долгосрочной проработке диктатуры ГДР, в Германии уже были предприняты. К концу 1991 года объединенный парламент выработал и принял закон «О документации Министерства государственной безопасности бывшей ГДР» и создал на его основе важнейший общественный институт — Ведомство Федерального уполномоченного по управлению документацией Штази. Большую роль в принятии этих решений сыграли и восточные, и западногерманские элиты, сумевшие проявить политическую волю и своевременно ответить на общественный запрос, связанный с необходимостью восстановления исторической правды и общественной справедливости. Хотя не все лидеры объединенной Германии разделяли подобный подход, важно, что призывы к открытому расчету с прошлым звучали от представителей самых разных политических сил.

К примеру, член Свободной демократической партии Клаус Кинкель, занимавший во время объединения Германии пост министра юстиции ФРГ (а в 1992–1998 годах — пост министра иностранных дел), так высказался в ходе парламентской сессии в сентябре 1991 года в поддержку идеи привлечения виновных к ответственности: «Мы должны наказать преступников. И дело вовсе не в том, что победитель творит свой суд. Мы находимся в долгу перед идеалом юстиции и перед жертвами. Должны быть наказаны все, кто отдавал преступные приказы и кто выполнял их, высшие руководители СЕПГ и те, кто убивал людей у стены»[567]. Напомнив, что в прошлом революции всегда сопровож­дались ликвидацией представителей старой системы, Кинкель отметил, что «такие методы чужды правовому государству. Насилие и месть несовместимы с законом. Однако мы не можем допустить, чтобы эти проблемы были положены под сукно. Так нельзя покончить с ужасным прошлым, потому что последствия могут быть катастрофическими. Мы, немцы, по своему собственному опыту знаем, куда это может завести»[568].

Опыт осмысления нацистской диктатуры в послевоенной ФРГ, многолетняя борьба за восстановление правды и привлечение к ответственности виновных в массовых преступлениях Третьего рейха, несомненно, повлияли на то, что Германия на столь раннем этапе занялась выработкой комплекса мер по преодолению наследия коммунистической диктатуры. По примеру денацификации, начатой в западных зонах оккупации Германии и продолженной в послевоенной ФРГ, меры правосудия переходного периода, принятые объединенной Германией, включали, во-первых, практику осуждения и уголовного преследования виновных в государственных преступлениях коммунистического режима. Во-вторых, они предполагали отстранение прежних сотрудников и осведомителей органов госбезопасности от руководящих позиций в структурах исполнительной и судебной власти, от любых ответственных постов на государственной службе, в армии и полиции, спорте и бизнесе, образовании и медиа, препятствование их избранию в органы представительной власти.

В ходе воссоединения Германии правительства двух государств также пришли к принципиальному соглашению о проведении реституции собственности, конфискованной в Восточной Германии: 15 июня 1990 года была принята «Совместная декларация правительств ФРГ и ГДР о регулировании открытых имущественных вопросов», позднее включенная в Договор об объединении Германии[569]. Накануне объединения Народная палата ГДР приняла закон «О регулировании открытых имущественных вопросов», положения которого тоже были включены в Договор и впоследствии стали частью общегерманского законодательства. Закон, по которому в течение следующих двух лет было подано более миллиона исков о реституции в отношении 2,5 млн различных объектов собственности, предусматривал возврат имущества или денежную компенсацию за собственность, изъятую у жителей ГДР или советской оккупационной зоны[570].

Помимо описанных в данной главе юридическо-правовых мер, в объединенной Германии были предприняты немалые усилия по общественной, культурной, исторической проработке прошлого. Исследованием репрессивной системы ГДР и осмыслением наследия коммунистического режима занимались, в частности, специальные экспертные парламентские комиссии (Enquete-Komission), функционировавшие на протяжении двух легислатур[571]. Первая Комиссия бундестага по проработке истории и последствий диктатуры СЕПГ действовала в 1992–1995 годах, вторая — в 1995–1998. Одним из главных результатов работы комиссий, активное участие в которых наряду с парламентариями принимали профессиональные историки, стала публикация 32 томов материалов, заложивших важную основу для дальнейших научных исследований[572]. По итогам работы второй комиссии бундестага «Преодоление последствий диктатуры СЕПГ в процессе германского единства» в 1998 году был создан Федеральный фонд проработки диктатуры СЕПГ (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur), призванный способствовать всеобъемлющему изучению причин, истории и последствий периода советской оккупации Восточной Германии и режима ГДР[573].

За последние четверть века в Германии были созданы десятки мест памяти, связанных с историей советской оккупации и восточногерманской диктатуры: музеи, мемориальные и документационные центры появились в бывших советских специальных лагерях для интернированных; в тюрьмах, находившихся в ведении советских войск в Восточной Германии; в местах содержания под стражей в ГДР, включая тюрьмы и следственные изоляторы Штази; в бывших административных зданиях МГБ ГДР; в местах бывших пограничных пунктов на германо-германской границе. Раскрытию данной тематики только в Берлине посвящена работа Германо-российского музея в Берлин-Карлсхорсте, «Дворца слез» у вокзала на Фридрихштрассе, Мемориала и документационного центра Берлинской стены, Мемориала Хоэншенхаузен в здании бывшей советской, а с 1951 года — следственной тюрьмы МГБ; Музея Берлинской стены «Дом у Чекпойнт Чарли», музея «Советский специальный лагерь НКВД № 7 / № 1» в Мемориальном комплексе и музее Заксенхаузен, музея «Памятные места приемного лагеря Мариенфельде», Музея ГДР, Музея союзников, Немецкого исторического музея, Научно-мемориального центра Норманненштрассе, включающего музей и архивы Штази, постоянной экспозиции Ведомства по управлению архивами МГБ «Штази. Выставка о госбезопасности» и др.

Деятельность этих и многих других подобных мемориальных комплексов и музеев по всей стране нацелена на поддержание памяти о восточногерманском прошлом, на постоянную актуа­лизацию исторических событий и общественную рефлексию. Многие из этих институтов преследуют образовательные цели, занимаются разработкой концепций преподавания истории ГДР, подготовкой пособий для школ и проектов внеклассного образования, организуют сети для работы со свидетелями коммунистической эпохи и т. д.

Особенные усилия по актуализации значимых событий прошлого, анализу и интерпретации их роли в судьбе страны предпринимаются в Германии к историческим годовщинам. Подобные общественные кампании находят отражение в массовом сознании, влияют на динамику общественных настроений. В 2009 году, когда в Германии отмечался 20-летний юбилей падения Берлинской стены, Институт Алленсбаха представил результаты опроса, впервые проведенного в 1992 году и повторенного в 2009‐м в начале и в конце года (до и после годовщины начала демонтажа Берлинской стены 9 ноября). Респондентов просили выразить согласие или несогласие с некоторыми высказываниями о режиме ГДР. С тезисом, что «человек в ГДР чувствовал себя несвободным, порабощенным», согласились 54% опрошенных в 1992‐м, 37% в начале 2009‐го и 57% в ноябре 2009 года. Мнение о том, что «человек в ГДР чувствовал, что за ним следили, и не мог почти никому доверять», поддержали 43% в 1992‐м, 30% в начале 2009‐го и 39% в ноябре 2009 года. С тем, что «во времена ГДР было ужасно видеть столько требующего вмешательства беззакония и не иметь возможности ничего с этим поделать», были согласны 34% опрошенных в 1992‐м, 23% в начале 2009‐го и 32% в ноябре 2009 года[574]. Как видно из этих результатов, ответы респондентов в начале и конце 2009 года значительно разнятся, тогда как мнения, высказанные после празднования 20-летнего юбилея падения Берлинской стены, ближе к оценкам начала 1990‐х годов, когда восприятие событий и память о них были более живыми и яркими, чем в начале 2009 года.

Другой пример такой актуализации прошлого — отношение к 50-летней годовщине июньского народного восстания в ГДР 1953 года[575]. В начале 2000‐х годов соцопросы показывали довольно низкую осведомленность немецких граждан об этой дате. В ходе опроса, проведенного институтом Emnid в июне 2001 года, выяснилось, что лишь 43% опрошенных знали, что произошло 16–17 июня 1953 года в Восточной Германии (среди опрошенных моложе 29 лет 82% не могли правильно ответить на этот вопрос)[576]. Три года спустя, сразу после того как в июне 2003 года в Германии отмечалось 50-летие народного восстания, опрос Общества социальных исследований и статистического анализа Forsa показал, что число компетентных граждан возросло до 68%. Наиболее сильный рост осведомленности наблюдался в самой молодой аудитории. До юбилейной даты, в начале июня 72% опрошенных моложе 30 лет затруднились сказать, что случилось 17 июня 1953 года, а в конце месяца — лишь 37%[577]. Динамика общественных настроений в связи с годовщинами падения Берлинской стены и народного восстания 1953 года свидетельствует о важности проработки событий прошлого, их критического осмысления в публичной сфере.

Наряду с реализованными объединенной Германией стратегиями правосудия переходного периода, включавшими уголовные преследования, люстрацию и открытие архивов Штази, историческое осмысление наследия коммунистической диктатуры в публичной сфере способствовало открытию правды о прошлом, частичному примирению жертв коммунистического режима и выработке нормативной перспективы, обосновыва­ющей необходимость отказа от репрессивной системы.

Немецкий опыт осмысления двух диктатур свидетельствует, что проработка тоталитарного и авторитарного прошлого не только несет в себе значительный морально-нравственный смысл, но и имеет непосредственное отношение к стратегиям общественно-политического развития. Четкая оценка прошлого, в котором имела место организованная государством система террора, выработка мер по свершению правосудия, наказанию ответственных за преступления, восстановлению верховенства права и созданию новых оснований общественного договора — не только важные инструменты перехода к правовому государству, но и эффективные средства демократической консолидации и формирования демократической политической культуры. Отказ от подобной работы, тенденция к замалчиванию, табуизация и одновременная мифологизация прошлого грозят возвратом недемократических практик, возрождением властного произвола и системы безнаказанности. Отказ от выработки политико-правового ответа на систематические нарушения прав человека при прежнем репрессивном режиме грозит воспроизводством этих практик и новыми массовыми нарушениями прав и свобод граждан. Россиянам, отказавшимся в постсоветский период от реализации описанных в данной главе мер правосудия переходного периода, это известно слишком хорошо.

5. Демонтаж соцлагеря. Люстрация и открытие архивов в странах Центральной и Восточной Европы