XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Германия, Россия, страны Центральной и Восточной Европы — страница 9 из 19

[578]

Особенности перехода к демократии в странах бывшего соцлагеря

После окончания Второй мировой войны часть европейских государств, включая Албанию, Болгарию, Венгрию, Восточную Германию, Польшу, Румынию, Чехословакию, оказались в зоне советского влияния и вошли в состав так называемого соцлагеря, в то время как балтийские страны — Латвия, Литва и Эстония — в 1940 году были насильственно присоединены к Советскому Союзу и ре-оккупированы впоследствии. Все эти государства подверглись принудительной советизации: в них была проведена радикальная перестройка экономической, политической и социальной сфер по советскому образцу. В политической сфере это означало установление монополии коммунистической партии, реализовывавшей принуждение с помощью своего репрессивного аппарата — тайной политической полиции. Последняя создавалась по образу советских органов госбезопасности ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ[579]. В экономической сфере происходило огосударствление частного сектора и строительство плановой экономики, национализация собственности и коллективизация сельского хозяйства. Хотя уровни государственного подавления и контроля в странах соцлагеря различались, тоталитарные институты по советскому образцу насаждались и функционировали в каждой из них[580].

Падение коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) почти совпало по времени. Основная волна смены власти пришлась на 1989 год, когда за считаные месяцы в регионе было смещено несколько просоветских коммунистических правительств. Начало этому процессу положила Польша, где весной 1989 года коммунистические власти вступили в переговоры с представителями оппозиционного профсоюза «Солидарность», а летом 1989 года были проведены полусвободные парламентские выборы. В июне 1989‐го руководство Венгрии инициировало реформы, пригласив оппозицию за стол переговоров. Осенью мирные массовые протесты привели к смене режимов в ГДР, Чехословакии и Болгарии. Румыния стала единственной страной, где революционные изменения приобрели насильственный характер. В декабре 1989 года коммунистические власти применили оружие против мирных демонстрантов, что стало причиной гибели 1104 и ранения 3552 человек, а 25 декабря руководители страны — генеральный секретарь Румынской коммунистической партии и президент Румынии Николае Чаушеску и его жена Елена — были казнены по решению созванного в тот же день военного трибунала[581].

Формально государства Балтии восстановили независимость в августе 1991 года, после провала путча ГКЧП, фактически же отделение прибалтийских республик от Советского Союза произошло раньше. Примерно с 1988 года в Прибалтике началась открытая гражданская борьба за независимость, а после победы эстонского и латвийского Народных фронтов и литовского общественно-политического движения «Саюдис» на выборах в республиканские Верховные Советы весной 1990 года были приняты декларации, провозглашающие независимость Эстонии, Латвии и Литвы и признающие незаконным их присоединение к СССР[582].

После падения коммунистических режимов ориентиром для вступивших на путь реформ европейских государств стала система западной демократии и правового государства, выступающего гарантом защиты прав и свобод человека. Все страны бывшего соцлагеря преследовали цели национальной независимости и самоопределения, и чаще всего они не являлись конечными: большинство обретших независимость государств в середине 1990‐х годов подали заявки на вступление в Европейский союз (ЕС).

Стремление стран ЦВЕ к наднациональной интеграции стало предельным выражением их воли к демократизации, универсализации, вхождению в единое ценностное сообщество Запада. Переход от коммунистической диктатуры, в которой права и свободы личности систематически подавлялись государством, к демократии, призванной гарантировать эти права и свободы, требовал от этих стран новой институциональной структуры и связанной с ней системы ценностей правового государства. Было необходимо создать механизмы контроля и ограничения государственной власти, принципиально изменить характер взаимоотношений между государством и обществом.

Хотя институциональный дизайн каждой из новых европейских демократий имел свои особенности, в ходе так называ­емой третьей волны демократизации выработался достаточно стандартный набор демократических институтов[583]. Большинство стран ЦВЕ приняли демократические конституции или внесли существенные изменения в действовавшие конституции. Новый конституционный порядок гарантировал права и свободы человека, закреплял принцип сменяемости власти путем честных и свободных выборов, фиксировал функциональное разделение исполнительной, законодательной и судебной ветвей власти, взаимно контролирующих и ограничивающих друг друга. Вместо системы монопольного правления компартии и плановой экономики создавались институты свободного рынка и либеральной демократии: свободные выборы, избранные парламенты, независимые суды, подконтрольные гражданским институтам силовые ведомства. Общества бывших «народных демократий» обретали гражданские и политические права и свободы.

Основной отличительной чертой демократических трансформаций в центрально-восточноевропейском пространстве стало то, что они происходили в условиях одновременной смены политического строя, экономического устройства и государственных границ (немецкий социолог Клаус Оффе назвал эту особенность трансформаций «дилеммой одновременности»)[584]. Важной особенностью преобразований в регионе стала и необходимость выработки посткоммунистическими элитами специальных мер, связанных с преодолением репрессивного наследия коммунистических режимов, или мер правосудия переходного периода (Transitional Justice). С помощью различных юридическо-правовых и административных средств посткоммунистические общества пытались решить, пользуясь терминологией Сэмюэля Хантингтона, «проблему палачей»: выработать ответ на систематические нарушения прав человека при прежнем режиме[585].

Одной из главных мер преодоления наследия прошлого в центрально-восточноевропейском контексте стало признание несправедливости, совершенной в отношении жертв коммунистического режима. Это реабилитация тех, кто был несправедливо осужден и подвергся репрессиям со стороны государства, путем их публичного оправдания и выплаты финансовой компенсации, реституция или возврат прежним владельцам их собственности, конфискованной в период диктатуры[586]. Реституция была проведена в Венгрии, Германии, Польше, Румынии, Чехии и странах Балтии[587].

Другой важной мерой переходного правосудия в странах ЦВЕ стало привлечение к уголовной ответственности лиц, виновных в нарушениях прав человека и злоупотреблении властью во время коммунистического правления. Однако страны, пытавшиеся прибегнуть к судебным мерам в отношении бывших партийных функционеров, агентов тайной полиции и военных, сталкивались с немалыми трудностями. Как отмечалось в предыдущей главе, процесс свершения правосудия ограничивался требованиями, которые налагает на государство принцип верховенства права. Так, запрет обратной силы законов (Ruckwirkungsgebot) ограничивает привлечение к ответственности нормами уголовного законодательства, действовавшими в момент совершения преступления. В то же время известно, что при коммунистическом (как и нацистском) режиме многие нарушения прав человека совершались в соответствии с действовавшими законодательными нормами и указами.

Другой проблемой, с которой сталкивалось посткоммунистическое правосудие, было истечение сроков давности уголовного преследования, не позволявшее привлечь значительную часть виновных к ответственности. По прошествии многих лет с момента преступлений существовали трудности в сборе необходимых доказательств. В некоторых случаях, как в ситуации с бывшими первыми лицами ГДР — главой правящей Социалистической единой партии Германии Эрихом Хонеккером и главой Министерства госбезопасности Эрихом Мильке, — судебные разбирательства не могли быть начаты или были прекращены из‐за преклонного возраста и слабого здоровья обвиняемых[588].

Частично преодолеть сложности в сфере уголовного судопроизводства удавалось с помощью вынесения правовой оценки коммунистического режима, законодательного признания его преступного характера и отмены сроков давности в отношении особо тяжких преступлений. Например, 25 марта 1992 года Верховный Совет Латвии принял постановление, согласно которому «политические репрессии против латвийских граждан, организованные Коммунистической партией Советского Союза и Коммунистической партией Латвии, а также разрушение и искажение латвийского государства и его ценностей против волеизъявления народа» должны были рассматриваться в качестве преступлений против человечности, а срок давности по этим преступлениям не ограничивался[589].

В Чехии в июле 1993 года был принят закон «О противозаконности коммунистического режима и о сопротивлении ему». Он признавал, что «Коммунистическая партия Чехословакии, ее руководство и члены несут ответственность за систему правления в стране в 1948–1989 годах, и в особенности за систематическое уничтожение традиционных ценностей европейской цивилизации, сознательное нарушение прав и свобод человека, за нравственный и экономический крах в сочетании с судебными преступлениями и террором против сторонников различных взглядов, за замену рыночной экономики командным руководством, за разрушение принципов частной собственности, злоупотребления в сфере обучения, образования, науки и культуры в политических и идеологических целях, за безответственное разрушение природы»[590]. Данный закон отменял срок давности в отношении преступлений, совершенных в 1948–1989 годах, если виновные не были осуждены по политическим мотивам[591]. Схожий закон «Об аморальности и противозаконности коммунистического режима» был принят в 1996 году в Словакии[592].

В Венгрии после трех неудачных попыток отказаться от применения срока давности к наказуемости определенных деяний в период коммунистического правления (принятые парламентом законодательные акты были трижды признаны Конституционным судом Венгрии не соответствующими основному закону страны) венгерское Национальное собрание приняло 3 октября 1993 года закон «О производстве по делам о некоторых преступлениях, совершенных во время восстания и революции 1956 года»[593]. В соответствии с ним убийства демонстрантов, пытки и убийства политических заключенных в ходе народного восстания 1956 года рассматривались в качестве преступлений против человечности по статьям 3 и 147 Женевской конвенции 1949 года о защите прав гражданского населения во время войны и по статье 6 (с) Устава Нюрнбергского международного военного трибунала 1945 года. Согласно Конвенции ООН 1968 года военные преступления и преступления против человечности не имеют срока давности, поэтому венгерские суды могли преследовать лиц, совершивших такие преступления в 1956 году. Однако и этот закон был отменен Конституционным судом в сентябре 1996 года как не соответствующий венгерской Конституции[594].

В связи с отмеченными трудностями уголовного преследования лиц, виновных в злоупотреблениях полномочиями и нарушениях прав человека, основным способом расчета с коммунистическим прошлым в странах ЦВЕ стал такой механизм переходного правосудия, как люстрация[595].

Под люстрациями (термин происходит от латинского lustratio, означающего ритуальное очищение посредством жертвоприношения), как правило, понимаются меры, обеспечивающие регулирование доступа к структурам власти и государственной службы, органам судебной власти, образовательным институтам, средствам массовой информации и к другим публичным институтам для официальных лиц, сотрудников и агентов репрессивных органов тоталитарных и авторитарных режимов. Эти меры имеют административный характер и могут варьироваться от простого предания гласности сведений о людях, связанных с репрессивными институтами, — тайной политической полицией и/или правящей партией, — до запрета некоторым функционерам прежнего режима занимать должности в государственном, общественном, а иногда и частном секторе.

Идентифицировать людей, связанных с репрессивными структурами бывших диктатур, можно было прежде всего с помощью архивных данных. Поэтому процесс люстрации, как правило, сопровождался открытием архивов правящей коммунистической партии и тайной политической полиции. Для управления архивными материалами и их изучения нередко создавались специальные институты: в Германии — Ведомство Федерального уполномоченного по управлению документацией Министерства государственной безопасности бывшей ГДР (1991); в Латвии — Центр документирования последствий тоталитаризма (1992); в Литве — Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы (1993) и Особый архив Литвы (1995); в Польше — Институт национальной памяти — Комиссия по расследованию преступлений против польского народа (1998); в Венгрии — Исторический архив служб государственной безопасности (2003); в Словакии — Институт национальной памяти (2003); в Болгарии — Комиссия по раскрытию документов и объявлению принадлежности болгарских граждан к Комитету государственной безопасности и разведывательным службам Болгарской народной армии (2006); в Чехии — Институт изучения тоталитарных режимов и Архив служб безопасности (2007) и др. В декабре 2008 года государственными учреждениями по управлению архивами из семи европейских стран — Болгарии, Венгрии, Германии, Польши, Румынии, Словакии и Чехии — была образована «Европейская сеть ведомств по управлению архивами тайной полиции»[596].

Хотя с начала мирных революций 1989 года минуло более трех десятилетий, актуальность проблематики подобного расчета с прошлым в Европе не ослабевает. Вопреки широко распространенным представлениям о необходимости принятия люстрационных мер непосредственно после краха тоталитарной системы, на практике этот процесс в ЦВЕ вышел далеко за рамки «переходного» периода. С 2000‐х годов отмечался феномен «поздней» люстрации — тенденция к расширению объема люстрационных программ и доступа к архивам компартий и спецслужб[597]. Приблизительно с начала нулевых годов страны, принявшие люстрационные законы на раннем этапе (Германия и Чехия), продлевали их действие. Другие государства впервые реализовывали или существенно расширяли принятые ранее программы люстрации и открытия архивов. Среди последних оказались Литва, Польша, Румыния, Венгрия, Словакия, а также бывшие ранее частью Югославии Македония, Словения и Сербия.

Из стран, входивших до 1991 года в состав Советского Союза, изначально люстрационное законодательство было принято лишь в странах Балтии. Однако в 2011 году парламент Грузии принял «Хартию свободы», которая ввела ограничения для бывших сотрудников советских органов госбезопасности и высших должностных лиц компартии и комсомола на занятие определенных постов в структурах государственной власти, правоохранительных органов, системы высшего образования, судебной системы и руководстве общественного телевидения. Закон предусматривал публикацию сведений о сотрудничестве с советскими спецслужбами кандидатов на выборные должности[598].

Следующей бывшей союзной республикой, принявшей люстрационное законодательство, стала Украина. В октябре 2014 года соответствующий закон был принят Верховной радой, избранной после смены власти в стране и отстранения от должности бывшего президента Виктора Януковича в результате массовых акций протеста осенью 2013 — зимой 2014 года. Закон «Об очищении власти», поддержанный большинством в парламенте, рассматривался как средство «консолидации общества и преодоления негативных последствий авторитарного режима предыдущего правительства»[599]. Он был направлен на восстановление доверия к правительству и создание условий для строительства новой системы госорганов в соответствии с европейскими стандартами[600].

Далее мы обратимся к анализу основных целей люстрационных мер в странах ЦВЕ, а также обзору принятых в посткоммунистический период механизмов люстрации и открытия архивов. Каковы были основные аргументы, повлиявшие на принятие решений в пользу подобных мер? Какие конкретно люстрационные законы были приняты и реализованы в странах ЦВЕ? Чем объясняется разница подходов к проработке про­шлого в разных государствах региона? Как на этом фоне обстояли дела с расчетом с советским прошлым в России? В данной главе будут рассмотрены эти и некоторые другие вопросы, связанные с проблематикой декоммунизации и десоветизации.

Цели и мотивы сторонников люстрации в странах ЦВЕ

Часть аргументов в поддержку люстрационных мер носила ретроспективный характер, риторически фокусируясь на пре­одолении наследия диктатуры, на символическом, моральном очищении общества, восстановлении справедливости в отношении жертв коммунизма. Одной из наиболее значимых целей люстрации стало предание гласности сведений о репрессивном характере коммунистического режима, о лицах и институтах, ответственных за его функционирование.

Раскрытие правды о прошлом и восстановление справедливости. Процесс люстрации и связанное с ним открытие архивов преследовали главным образом цель раскрытия правды о нарушениях прав человека и системе государственного террора. В ряде стран ЦВЕ запрос на предание гласности масштабов преступлений и сведений о людях, к этим преступлениям причастных, представлял базовое требование восстановления справедливости. Логика этого требования заключалась в том, что «принцип ответственности лежит в основе демократии», а ответственность требует «раскрывать истину» и настаивать, «чтобы людей не приносили в жертву соображениям высшего блага, чтобы об их страданиях и о виновности в этих страданиях государства и его агентов становилось известно»[601].

В Германии и Чехословакии, где основной движущей силой процесса расчета с наследием коммунистической диктатуры стали участники протестного движения, диссиденты, их требование заключалось в полном раскрытии правды о прошлом, и прежде всего о собственном прошлом. Для людей, в наибольшей мере пострадавших от коммунистического режима, было важно понять, какое влияние тайная политическая полиция оказывала на их жизнь. Именно поэтому призыв «Свобода моему досье!» стал одним из главных лозунгов протестного движения в ГДР осенью 1989 года[602]. Информация, полученная незаконным путем, должна была быть передана людям, против которых она была направлена, — так, по мнению инициаторов процесса, могла быть восстановлена хотя бы минимальная справедливость[603].

При коммунистическом режиме должности заполнялись на основе номенклатурных принципов и идеологических критериев: «политическая зрелость, творческий марксистско-ленинский подход к решению проблем, решимость неизменно претворять политику партии в жизнь»[604]. Эти номенклатурные принципы рекрутирования кадров рассматривались новыми элитами как противоречащие кадровой политике демократического государства. Профессиональная квалификация чиновников связывалась с «навыками решения вопросов партийной политики и идеологии в возложенных на них сферах ответственности» и с такими «моральными» качествами, как «высокое чувство ответственности перед партией и обществом»[605]. Поэтому, уточняет исследователь люстраций Роман Дэвид, одной из целей законодателей в посткоммунистический период было «возмещение ущерба и устранение последствий подобной системы, предоставление возможностей тем, кто ранее был исключен из общественной жизни по политическим мотивам»[606]. Такой подход позволял установить новые принципы демократической легитимации и одновременно «прервать воспроизводство и легитимацию прежней системы через осуждение прежних критериев отбора персонала»[607].

По мнению сторонников люстрации в Чехословакии, от политической дискриминации больше всего страдали обычные граждане. Поэтому, чтобы обеспечить равные возможности в новых условиях, нужно было временно снять с руководящих постов партийных функционеров, бывших сотрудников и агентов госбезопасности, чтобы «постепенно ликвидировать давние дискриминационные меры в отношении беспартийных масс»[608].

В Восточной Германии, по признанию одного из инициаторов процесса открытия архивов Йоахима Гаука, авторы люстрационных мер тоже среди прочего намеревались устранить нелегитимные преимущества, которые сотрудники спецслужб и агентура обрели в рамках своей деятельности по сравнению с остальным населением ГДР[609].

Большинство аргументов в поддержку принятия люстрационных мер имело отношение к перспективам функционирования нового демократического режима. В этом смысле сторонники люстрации были ориентированы не столько на расчет с несправедливостью, имевшей место в прошлом, сколько на беспрепятственное функционирование демократической системы в будущем[610]. Часть аргументов касалась и проблематики безопасности, она была связана с выработкой ответов на различные угрозы новому порядку.

Угроза реванша антидемократических сил и возврата к диктатуре. В ряде стран, особенно на раннем этапе, существовали серьезные опасения, что представители прежней номенклатуры и спецслужб способны к реваншу, готовы осуществить контр­революцию и восстановить прежние порядки. Так, в Чехо­словакии после ноябрьской «бархатной» революции 1989 года были широко распространены слухи об активизации Службы государственной безопасности во время массовых протестов и о подготовке ею различного рода провокаций и диверсий. Опасения в странах бывшего соцлагеря особенно усилились после попытки государственного переворота ГКЧП в Советском Союзе в августе 1991 года. Среди нового посткоммунистического руководства было сильно стремление минимизировать риски возврата к прошлому и реставрации прежних отношений.

Угроза шантажа и «дикой» люстрации. По мнению сторонников люстрации, одна из главных угроз новому правопорядку заключалась в том, что люди, имевшие в прошлом связи с органами госбезопасности и оказавшиеся на важных государственных постах в новой системе, были крайне уязвимы. Они в любой момент могли оказаться скомпрометированы сведениями, содержавшимися в их секретных досье, и в отношении их могли быть использованы различные способы давления, включая шантаж. Существовала вероятность, что под давлением или угрозами разоблачения бывшие сотрудники и осведомители тайной политической полиции станут действовать против государственных интересов, подрывая тем самым основы демократического строя[611].

Эти опасения усугублялись тем, что во многих странах региона набирал обороты процесс, получивший название «дикой» или неконтролируемой люстрации: происходили утечки сведений из архивов спецслужб, информация беспорядочно проникала в СМИ в виде компромата, часть документов была уничтожена, часть украдена, часть продана на черном рынке и т. п. Поэтому принятие систематизированных люстрационных мер, их законодательное оформление, помещение архивов под контроль специализированных институтов во многом были вызваны желанием упорядочить хаотичный процесс расползания архивов. К примеру, чехословацкая парламентская комиссия по расследованию участия силовых структур в ноябрьских событиях 1989 года в представленном в марте 1991 года отчете пришла к заключению, что «единственный способ предотвратить шантаж, продолжение деятельности сотрудников Службы государственной безопасности и серию политических скандалов, которые могли всплыть на поверхность в решающие моменты, — это очистить правительство и законодательные органы от этих сотрудников»[612].

Схожие опасения сохранялись и спустя годы в странах, где люстрационные меры не были приняты сразу после падения коммунистического режима. Так, в Румынии в ходе парламентского обсуждения законопроекта о люстрации в апреле 2006 года звучали аргументы о необходимости отстранить от позиций влияния прежних сотрудников тайной полиции Секуритате и партийных функционеров, преследовавших корпоративные и личные, а не общественные интересы. Например, депутат от Национальной либеральной партии Румынии — основной сторонницы идеи люстрации в румынской политике — Мирча Пушка призывал «положить конец политической игре тех, кто, шантажируя других или из страха подвергнуться шантажу, контролировал нашу судьбу» после 1989 года[613]. Депутат и его коллеги по партии настаивали, что люстрация необходима, «если мы действительно хотим демонтировать коррумпированные структуры и отстранить от руководящих должностей тех, кто может быть подвергнут шантажу через досье, собранные на них Секуритате или компартией»[614].

Угроза национальной безопасности. Расползание архивных документов могло также привести к попаданию досье госбезопасности в спецслужбы иностранных государств, так что отстранение людей, причастных к репрессивным институтам прежнего режима, порой рассматривалось в терминах предотвращения угрозы национальной безопасности. Особенно сильны опасения такого рода были в странах Балтии. Поскольку Латвия, Литва и Эстония входили в состав СССР в качестве союзных республик и попадали под юрисдикцию советского Комитета государственной безопасности (КГБ), архивы спецслужб этих стран были в большом объеме вывезены в РСФСР еще до распада Советского Союза. Поэтому после обретения независимости балтийские страны стремились как можно более эффективно обезопасить свои государственные системы от внешних влияний и воздействий с помощью специальных кадровых мер.

В Польше, где законодательная возможность принятия люстрационных механизмов активно обсуждалась в первые годы нового режима, но так и не была в полной мере реализована, тема люстрации обрела новую актуальность после того, как в декабре 1995 года один из лидеров Союза демократических левых сил, премьер-министр страны Юзеф Олексы был обвинен в сотрудничестве с советской и российской разведками. Скандал, приведший к отставке премьер-министра 7 февраля 1996 года, усилил общественные подозрения в наличии тесных контактов между польскими коммунистами и российскими спецслужбами и послужил росту поддержки идеи люстрации различными политическими группами[615].

Угроза восстановления старых номенклатурных сетей и укрепления их экономического и политического влияния. Вскоре после начала трансформаций в странах ЦВЕ многим стало понятно, что, несмотря на крах коммунизма и изменение государственных систем, прежние члены коммунистической номенклатуры и бывшие сотрудники спецслужб сохраняют свое влияние и извлекают колоссальную прибыль из своего привилегированного положения и в новых условиях, продолжая работать на важных государственных постах, приобретая стратегические промышленные предприятия и проникая в финансово-экономические структуры крупных корпораций.

Выступая в годовщину оккупации Чехословакии 21 августа 1990 года, президент страны Вацлав Гавел так выразил распространенное в тот момент общее ощущение неудовлетворенности качеством и глубиной происходивших преобразований: «21 августа 1968 года отмечается сегодня в особой атмосфере: в атмосфере беспокойства, общей нервозности, общего недовольства тем, что процесс разрушения старых тоталитарных структур <…> прогрессирует медленно. Хотя у нас были свободные выборы, в которых принял участие необычайно высокий процент нашего населения, мы выбрали парламент, у нас есть свободная пресса, у нас есть демократическое правительство. Но с тяжелым наследием тоталитарной системы мы так и не смогли справиться. Еще продолжают действовать мощные структуры бывшего режима, сформировавшиеся в течение долгих десятилетий, и особенно в последние 22 года. Во многих муниципалитетах у власти находятся те же люди, что и прежде. Они связаны с руководителями коммерческих предприятий. Есть еще огромная бюрократия, которая препятствует рациональному экономическому поведению отдельных компаний и учреждений. Прежняя бюрократия сохраняется на всех уровнях центральных, республиканских и федеральных министерств»[616].

Схожее восприятие было сильно и в Польше, где бывшая коммунистическая номенклатура тоже сохранила формальный и неформальный контроль, заняв в середине 1990‐х годов примерно четверть руководящих государственных постов. Пользуясь своими многочисленными связями и ресурсами, бывшие партийные функционеры и сотрудники спецслужб получали значительную выгоду в процессе приватизации[617]. Поэтому люстрация рассматривалась многими гражданами и представителями новых элит как способ разрушения прежних номенклатурных сетей и предотвращения возрождения их политического и экономического влияния.

Стремление поляков пресечь возрастающее могущество прежних партийных функционеров и агентов Службы безопасности послужило существенному росту уровня общественной поддержки идеи люстрации в середине 1990‐х годов. Если в феврале 1993 года лишь 27% респондентов согласились, что «люстрация сегодня — одна из наиболее важных проблем, требующих безотлагательного решения», то в феврале 1996 года с этим были согласны уже 44% опрошенных[618]. В то же время 79% высказались за то, что люди, ранее сотрудничавшие с коммунистической Службой безопасности, не должны занимать высокие государственные посты[619]. В течение следующего года число тех, кто считал, что в Польше должна быть проведена люстрация, выросло почти на 20 процентных пунктов — с 57% в декабре 1996‐го до 76% в декабре 1997 года[620].

Защита демократии. В странах, где люстрационные меры были приняты вскоре после падения коммунистического режима (Чехословакия, Германия), люстрация рассматривалась как средство защиты только что установленной и потому довольно хрупкой и неустойчивой демократической системы. Бывший чешский диссидент, депутат парламента Вацлав Бенда, выступая в 1991 году в Федеральном собрании Чехословакии, так обосновывал необходимость принятия закона о люстрации: «Я хотел бы подчеркнуть, что то, что мы делаем, не является ни местью, ни свершением правосудия, ни наказанием. Это исключительно вопрос будущего. Сейчас мы находимся на очень сложном пути от тоталитарного режима к демократическому, свободному и правовому государству. Это путешествие не является необратимым, и оно далеко от завершения. И именно в этой ситуации мы не можем позволить тем, кто, несомненно, принимал участие в преступлениях коммунистической партии, как и высокопоставленным должностным лицам и их боевому оружию в лице госбезопасности и Народной милиции, продолжать заговор против демократического развития»[621].

Один из авторов чешской Конституции и судья Конституционного суда Чехии в 1993–2003 годах юрист Войтех Сепл схожим образом пояснял, что люстрация «исключает из государственной власти тех, чьи действия проявляли враждебность к демократическим принципам. Она дает демократии передышку, своего рода льготный период, в течение которого та может пустить корни без опасения, что ее враги в высших эшелонах власти будут пытаться подорвать ее. Коренное изменение в обществе требует замены его элиты»[622].

Обоснование идеи люстрации в качестве средства защиты демократической системы нашло отражение и в ряде правовых актов. Так, Конституционный суд Чехословакии, принимая в 1992 году решение о соответствии закона о люстрации Конституции страны и нормам международного законодательства, пришел к выводу, что «демократическое государство имеет не только право, но и обязанность отстаивать и защищать принципы, на которых оно основано»[623]. Согласно постановлению суда, демократическое государство «не может бездействовать в ситуации, когда высшие должности на всех уровнях государственного управления, экономики и т. д. были заняты в соответствии с неприемлемыми в новых условиях критериями тоталитарной системы». Оно «вправе прилагать все усилия для устранения неоправданных предпочтений, которыми в прошлом пользовалась привилегированная группа по сравнению с подавляющим большинством остальных граждан, причем такое предпочтение давалось исключительно на основе членства в тоталитарной политической партии и <…> представляло собой форму угнетения и дискриминации по отношению к большинству граждан. В демократическом обществе необходимо, чтобы сотрудники государственных и общественных органов (а также организаций, имеющих отношение к безопасности государства) соответствовали определенным критериям гражданского характера, которые можно охарактеризовать как верность демократическим принципам, на которых основывается государство. <…> Каждое государство, и тем более то, что было вынуждено в течение более сорока лет страдать от нарушений тоталитарной властью основных прав и свобод, имеет право создать демократическое руководство и применять правовые меры для предотвращения риска подрывной деятельности или возможного рецидива тоталитаризма»[624].

Конституционный суд Латвии тоже не раз выносил решения о том, что право на несение государственной службы может быть ограничено, «чтобы защитить демократическое устройство государства и благосостояние общества»[625].

Особое значение приобрел аргумент о необходимости защиты демократии в объединенной Германии. Еще при выработке Основного закона ФРГ (Grundgesetz, GG) после Второй мировой войны его авторы стремились учесть негативный опыт Веймарской республики, в которой путем демократических выборов к власти пришла Национал-социалистическая рабочая партия Германии, разрушившая демократию и установившая нацистскую диктатуру. Чтобы избежать повторения подобной ситуации в будущем, предотвратить очередной возможный крах демократической системы, в Основной закон 1949 года был заложен принцип «демократии, способной себя защитить» (streitbare, wehrhafte Demokratie)[626]. Ряд его статей содержит положения, направленные на защиту «основ свободного демократического строя» (die freiheitliche demokratische Grundordnung), к ключевым принципам которого относятся: «уважение к конкретизированным в Основном законе правам человека, прежде всего к праву на жизнь и свободное развитие, народный суверенитет, разделение полномочий, ответственность правительства, подчинение органов управления закону, независимость судов, принцип многопартийности, равенство возможностей для всех политических партий с правом на образование и конституционное осуществление оппозиции»[627]. Основным законом «запрещаются объединения, цели либо деятельность которых противоречат уголовным законам или направлены против конституционного строя либо против идеи взаимопонимания народов» (§ 9.2)[628]. Другое конституционное положение гласит: «Партии, которые стремятся, судя по их целям или действиям их сторонников, причинить ущерб основам свободного демократического строя или устранить его, либо угрожают существованию ФРГ, являются антиконституционными. Вопрос об антиконституционности партий решает Федеральный конституционный суд» (§ 21.2)[629].

Принцип защиты демократии налагает определенные обязательства и на государственных служащих Германии. По Основному закону ФРГ, лояльность Конституции — одно из ключевых требований к госслужащим (§ 33.2), а по закону «О федеральной гражданской службе» «государственные служащие обязаны всем своим поведением открыто и активно поддерживать свободную демократическую систему в смысле Основного закона страны и защищать ее» (§ 60.1)[630]. Нормы федерального и земельного законодательства требуют от гражданских служащих политической лояльности и верности Конституции, что означает обязанность отмежевываться от любого объединения, выступающего против государства и существующей конституционной системы. В частности, работа госслужащего несовместима с членством в партии или организации, которые отвергают или борются против свободного демократического строя в смысле Основного закона, или с поддержкой другой антиконституционной деятельности[631].

По аналогии с немецким Основным законом принятая в 1997 году Конституция Польши также вводила запрет на антидемократические формы правления в целях защиты демократии. Согласно статье 13 польской Конституции, «запрещается существование политических партий и иных организаций, обращающихся в своих программах к тоталитарным методам и практике деятельности нацизма, фашизма и коммунизма, а также тех, программа или деятельность которых предполагает или допускает расовую и национальную ненависть, применение насилия с целью захвата власти или влияния на политику государства, или предусматривает сокрытие в тайне структур или членства»[632].

Идея защиты демократии была неоднократно поддержана представителями общеевропейской системы правосудия. ЕСПЧ в своих решениях не раз подтверждал, что «демократическое государство вправе требовать от госслужащих лояльности в отношении конституционных принципов, на которых оно основывается»[633]. Венецианская комиссия, консультативный орган Совета Европы в области конституционного права, многократно подчеркивала, что государства могут защищать недавно возникшую демократию и требовать от гражданских служащих соблюдения принципов, на которых основана национальная Конституция[634]. В 1996 году Парламентская ассамблея Совета Европы приняла резолюцию № 1096 и документ «Меры по устранению наследия бывших коммунистических тоталитарных систем», где устанавливалась связь между защитой демократического развития и люстрацией, описывались критерии соответствия этих мер принципам верховенства права и правового государства[635].

Восстановление доверия в публичной сфере, расширение прав и общественных возможностей. Помимо отмеченных целей, люстрация в странах ЦВЕ рассматривалась ее сторонниками как способ достижения открытости и прозрачности публичных институтов и восстановления общественного доверия к ним. Максимальное раскрытие информации о коммунистических властных структурах способствовало, согласно данной логике, расширению прав граждан, предоставляло им возможность действовать более ответственно и осмысленно. Открытость органов власти означала признание субъектности индивида, его «достоинства как ответственного деятеля»[636].

Один из наиболее активных чешских диссидентов и один из авторов закона о люстрации Павел Братинка подчеркивал накануне принятия чехословацкого закона, что люстрационные меры затронут только лиц, «представляющих общественный интерес», то есть людей, о которых граждане имеют право знать «все факты, необходимые им для того, чтобы судить, достойны ли они их доверия», и чтобы прийти к заключению, «являются или не являются достойными их доверия учреждения, в которых [эти люди] работают»[637]. Демократия, по мнению Братинки, требует такой информации. Право знать как можно больше о людях, представляющих общественный интерес, — это «основной столп любого демократического государства»[638]. При этом Павел Братинка, как и многие другие сторонники люстрации, тщательно отделял принятие люстрационного законодательства от морального расчета с прошлым: «Дело не в морали. Никто, кроме Бога, не может быть судьей другого человека в нравственном смысле этого слова. Мы, однако, хотим принять те меры, которые считаем необходимыми, чтобы свободная и демократическая система этого государства, то есть совокупность политических и других прав граждан, никогда не подвергалась угрозе»[639].

В начале 1990-х годов замминистра внутренних дел Чехословакии сравнил сеть сотрудников тайной полиции с раковой опухолью внутри чехословацкого общества. По его мнению, идентификация бывших агентов и осведомителей — «это вопрос не мести, не осуждения», а «простой вопрос доверия нашим согражданам, которые пишут в газеты, принимают законы и управляют нашей страной»[640].

Инициаторы люстрации в Восточной Германии также неоднократно подчеркивали, что стремились не к возмездию, а к восстановлению доверия граждан к их избранным представителям. Гражданские активисты исходили из того, что в демократической системе доверие — основополагающий принцип, поэтому избранные власти и государственные чиновники должны пользоваться доверием граждан. Доверять же тем, кто являлся частью прежнего репрессивного режима, кто работал на тайную политическую полицию, был причастен к нарушениям прав человека, было довольно сложно. Как и поверить в то, что, оказавшись у власти, эти люди будут придерживаться демократических принципов. Поэтому существовал общественный запрос на то, чтобы лица, причастные к деятельности репрессивных институтов коммунистического режима, были признаны негодными для публичных позиций в новой демократической системе[641].

Сторонники проверок должностных лиц в Польше тоже не раз предупреждали, что отсутствие люстрации может привести к росту недоверия граждан публичным институтам, к отсутствию широкого политического участия, неразвитому гражданскому сознанию и росту чувства социальной отчужденности[642].

Проблема прозрачности институтов публичной власти оказалась в центре внимания и венгерских парламентариев, принявших в 1994 закон о люстрации. В решении Конституционного суда Венгрии, выпущенном тогда же и разбиравшемся, соответствует ли принятый закон венгерской Конституции, говорилось: «В государстве в соответствии с принципом верховенства права основное право на свободу информации предполагает, что функционирование государства прозрачно для его граждан. По этой причине сфера частной жизни лиц, занимающих государственные должности или участвующих в политической жизни, ограничена — в отношении аспектов, связанных с этой публичной деятельностью»[643]. Поэтому «публичная информация о лицах, занимающих определенные должности в органах государственной власти, обязательно включает в себя информацию, раскрыва­ющую предыдущую деятельность, прямо противоречащую принципам верховенства права или членству отдельных лиц в организации, занимавшейся подобной деятельностью»[644]. «Если человек не желает принять публичность, которая сопровождает соответствующую позицию, он может избежать ее, покинув должность», — заключал венгерский Конституционный суд[645].

Механизмы люстрации и открытия архивов в некоторых странах ЦВЕ. Программы люстрации в посткоммунистических странах Европы обретали разные формы и довольно сильно различались по объему. Например, отличия состояли в том, ограничивались ли законодатели проведением проверок, предполагались ли административные санкции за причастность к репрессивным институтам прежнего режима. Люстрационные меры могли разниться в зависимости от того, затрагивал ли процесс выборные должности, касался ли он руководства компартии или только сотрудников и осведомителей секретных служб. Различия касались также механизмов, созданных для реализации люстрационных мер (состав и работа проверочных комиссий), возможности пересмотра или обжалования результатов люстрационных проверок.

Как правило, люстрационные законы включали списки должностей, занятие которых требовало особой проверки. Чаще всего они относились к сфере госуправления и были связаны с широкими полномочиями, ответственностью и властью. В некоторых странах проверки затрагивали и тех, кто руководил крупными коммерческими предприятиями или занимал важное общественное положение в сфере образования, культуры и медиа. Законы о люстрации прописывали подробную процедуру сбора и анализа сведений о лицах, подлежащих проверке, и устанавливали ограничения, применяемые в отношении этих лиц. Информация проверялась и заключения выносились либо судебным органом, либо специально созданной независимой комиссией. Как правило, люди, проходившие проверку, могли ознакомиться с окончательными заключениями и архивными документами, на которых они основывались. В люстрационном законодательстве большинства государств было предусмотрено право судебной апелляции. Ниже приводится краткий обзор законодательных мер, принятых в некоторых посткоммунистических странах ЦВЕ.

Ранняя и жесткая люстрация: Германия и Чехия

Первыми государствами, принявшими законодательные решения о люстрации и открытии архивов в ЦВЕ, стали Германия и Чехословакия. При этом программы декоммунизации в этих странах оказались наиболее жесткими и последовательными.

Восточная Германия[646]. В ГДР, которая стала первопроходцем в выработке различных мер, связанных с преодолением наследия коммунистического режима, борьба за их принятие началась задолго до объединения двух германских государств. Как отмечалось ранее, движущей силой процесса расчета с прошлым в Восточной Германии были участники гражданского движения. Уже осенью 1989 года в ходе массовых акций протеста активисты требовали ликвидации Министерства государственной безопасности (Ministerium für Staatssicherheit, сокр. MfS, в дальнейшем — МГБ или Штази). Когда выяснилось, что сотрудники Штази в массовом порядке уничтожают архивы, протестующие с начала декабря 1989 года стали занимать местные отделения госбезопасности в восточногерманских городах и создавать гражданские комитеты для обеспечения сохранности документов. 15 января 1990 года активисты взяли под свой контроль штаб-квартиру МГБ в Восточном Берлине.

Фактически люстрация началась сразу после объединения Германии: по Договору об объединении 1990 года можно было увольнять госслужащих, если существовали сведения об их сотрудничестве со Штази или причастности к нарушениям прав человека. В декабре 1991 года бундестаг принял закон «О документации МГБ бывшей ГДР», который регулировал доступ жертв госбезопасности, журналистов и исследователей к архивам спецслужб, регламентировал порядок проведения проверок государственных служащих[647]. С начала 1992 года, после вступления закона в силу люстрация проводилась уже на его основании. Законом создавалось Ведомство Федерального уполномоченного по управлению архивами Штази (его возглавил один из главных инициаторов закона, депутат Йоахим Гаук). Помимо обеспечения доступа к архивам, Ведомство Гаука отвечало за проверку госслужащих на предмет сотрудничества со Штази.

По закону проверять сотрудников были обязаны все государственные и муниципальные учреждения, а также ограниченное количество частных институтов. Закон предусматривал обязательную проверку всех желающих занять важные государственные посты в ФРГ — «стать членом земельного или федерального правительства, депутатом парламента, высокопоставленным чиновником, служащим министерства, судьей, штабным офицером, военным атташе в немецком посольстве за рубежом, редактором в общественном телерадиовещании, функционером Национального олимпийского комитета, представителем немецкого спорта в международной организации или тренером национальной сборной»[648].

Все госслужащие, к которым в Германии относятся в том числе работники системы образования, судьи и прокуроры, заново подавали заявления о приеме на работу и заполняли анкеты с вопросами о сотрудничестве со Штази. Люстрационные комиссии на местах рассматривали эти заявления и направляли запросы в Ведомство Гаука, чтобы проверить, сотрудничал ли тот или иной кандидат с МГБ. Ведомство производило проверку и информировало потенциального работодателя о том, содержится ли в архивных документах информация о сотрудничестве того или иного претендента со спецслужбами. Получив уведомление от Ведомства, работодатель сам принимал решение о приеме кандидата на работу. В случае отказа в работе претендент на должность мог оспорить решение работодателя в суде[649].

Первоначально по закону о документации Штази проверки госслужащих должны были завершиться 29 декабря 2006 года. За месяц до этой даты в закон была внесена поправка, про­длевающая проверки высокопоставленных чиновников, политиков, представителей спорта и бизнеса до 2011 года[650]. По истечении этого срока он снова был продлен до конца 2019 года, и на этот раз проверки были вновь расширены на госслужащих среднего звена[651]. В ноябре 2019 года бундестаг вновь продлил проверки гражданских служащих и избранных представителей до 2030 года[652].

К концу 2020 года в Ведомство по управлению архивами Штази поступило 1 756 592 запроса на проверку государственных служащих и 237 414 запросов на проверку других выборных и должностных лиц[653]. Из-за большой децентрализации процессов люстрации подсчитать точное количество уволенных за взаимодействие со Штази сотрудников сложно. По приблизительным оценкам экспертов, всего было уволено порядка 55 тыс. человек[654]. За тот же период в Ведомство было направлено 3 349 609 заявок от граждан на ознакомление с персональными секретными досье госбезопасности и еще 38 430 — от заинтересованных исследователей и представителей медиа[655].

Чехословакия и Чехия. Как и в Восточной Германии, расформирование тайной политической полиции и исключение с руководящих постов лиц, причастных к нарушениям прав человека при коммунистическом режиме, были главными требованиями протестного движения и одними из ключевых целей демократических реформаторов в Чехословакии. При этом уровень проникновения тайной полиции в чехословацкое общество был существенно ниже, чем в бывшей ГДР. Так, в конце 1980‐х годов в Службе государственной безопасности (СТБ; Státní bezpečnost, StB) 15,5‐миллионной Чехословакии работало около 12,5 тыс. официальных сотрудников и было задействовано 29 тыс. агентов[656].

Накануне первых свободных парламентских выборов, проводившихся в июне 1990 года, все политические партии, за исключением коммунистов, обратились в Министерство внутренних дел с просьбой проверить своих членов на предмет их возможной связи с СТБ. В ходе осенних региональных выборов аналогичная проверка кандидатов проводилась партиями по рекомендации избирательной комиссии[657]. Поскольку процесс проверок оказался неоднородным и необязательным, существовали опасения, что в ходе свободных выборов в федеральные и региональные законодательные органы могли проникнуть агенты тайной полиции. Поэтому в феврале 1991 года Федеральное собрание поручило уже существовавшему парламентскому комитету, известному как Комиссия по расследованию событий 17 ноября 1989 года, проверить всех депутатов Федерального собрания, министров, сотрудников аппарата премьер-министра и Федерального собрания на предмет сотрудничества со Службой государственной безопасности[658].

На основании архивных материалов комиссии удалось выяснить, что с СТБ сотрудничали 17 депутатов. Чтобы избежать огласки, им было рекомендовано отказаться от своих мандатов в течение 15 дней. Пятеро ушли в отставку немедленно, имена остальных 12 парламентариев были обнародованы[659]. К весне 1991 года комиссия выявила факты сотрудничества с секретными службами 14 членов федерального правительства (министров или замминистров) и около 60 других должностных лиц из аппарата премьер-министра и Федерального собрания[660].

К этому моменту общественный запрос на проведение проверок и отстранение бывших сотрудников и осведомителей СТБ от позиций влияния чрезвычайно возрос. Причем многие желали не только устранения скомпрометированных высокопоставленных госчиновников, но и «директоров заводов, офисных руководителей и муниципальных лидеров»[661]. В ходе проведенного в июле 1991 года национального опроса 80% респондентов высказались за избавление государственного сектора от сотрудников СТБ посредством люстрации, а 54% выразили мнение, что люстрация необходима для развития демократии[662]. Как пояснял в одном из тогдашних интервью президент Чехо­словакии Вацлав Гавел (1989–1992), «в обществе существовала немалая потребность рассчитаться с прошлым, избавиться от функционеров, терроризировавших народ и беззастенчиво нарушавших права человека, убрать их с должностей, которые они продолжают занимать»[663].

В июле 1991 года был принят закон «О судьях и судах», который установил процедуру переназначения судей, назначенных до 1 января 1990 года[664]. Специальный суд мог отозвать судью, если в ходе проверки в его практике выявлялись факты серьезных злоупотреблений полномочиями или нарушений прав человека. Те, кто не был переназначен, лишались статуса судьи через 12 месяцев — 31 августа 1992 года[665].

4 октября 1991 года Федеральным собранием был принят ожидаемый многими закон о люстрации (№ 451/1991)[666]. Он был призван очистить элиты всех уровней от бывших партийных функционеров, сотрудников и осведомителей спецслужб: законодательную, исполнительную и судебную ветви власти, военные ведомства, полицейские и специальные службы, средства массовой информации, государственную промышленность и банки, академию наук и университеты. Люстрация коснулась руководства компартии начиная с секретарей районного уровня и выше, штатных сотрудников и всех категорий агентов и доверенных лиц СТБ Чехословакии, членов Народной милиции — военизированного крыла компартии, студентов и преподавателей высших школ КГБ и МВД СССР, политработников Корпуса национальной безопасности, служивших в Ведомстве Госбезопасности, членов фильтрационных комиссий 1948 и 1968 годов (§ 2)[667].

Согласно закону, тот, кто был официальным сотрудником или зарегистрированным агентом тайной полиции, не мог занимать некоторые посты в демократической Чехословакии, а впоследствии — в Чешской Республике. К ним относятся избираемые и назначаемые должности на федеральном и республиканском уровне (за исключением депутатов парламента); военные звания начиная с полковника и выше; руководящие должности в госпредприятиях и акционерных обществах; руководящие посты в Чехословацком, Чешском и Словацком радио и телевидении, в официальном пресс-агентстве; высшие академические, судейские и прокурорские должности (§ 1).

Претенденты на эти позиции были обязаны запрашивать в Министерстве внутренних дел «люстрационные удостоверения» (в них говорилось, сотрудничал ли тот или иной человек с органами госбезопасности коммунистической Чехословакии) и подавать письменные заявления о своей непричастности к деятельности других репрессивных институтов, перечисленных в законе. Контроль за исполнением закона был возложен на независимую комиссию при МВД, утвержденную Федеральным собранием. Два члена комиссии назначались министром внутренних дел из числа его сотрудников, по одному — директором Федеральной службы информационной безопасности и министром обороны, остальные шесть — чешским и словацким Национальными собраниями. Существовала возможность судебной апелляции[668]. Председателем созданной в феврале 1992 года независимой комиссии был назначен бывший политзаключенный, правозащитник, один из подписантов гражданской декларации «Хартии 77» Ярослав Башта[669].

Комиссия занималась главным образом разбором случаев, связанных с доказательствами осознанного сотрудничества с СТБ (§ 11, 12, 13). По закону санкция за негласное сотрудничество распространялась на резидентов, агентов, содержателей конспиративных (явочных) квартир, информаторов и идеологических сотрудников госбезопасности (§ 2 (b)). Отдельную категорию составляли так называемые «сознательные сотрудники» (§ 2 (с)). К ним были отнесены граждане, которые в документах секретных служб были зарегистрированы в качестве «доверенных лиц, кандидатов на секретное сотрудничество или секретных сотрудников по конфиденциальным контактам и знаниям». Эти люди знали, что они были «в контакте с членом Корпуса национальной безопасности и передавали ему информацию посредством тайных контактов или выполняли поставленные им задачи» (§ 2.2). Факты осознанного сотрудничества должны были быть доказаны документальными свидетельствами о том, что люди, отнесенные к данной категории, действительно знали: они состояли на связи с оперативным работником, предоставляли ему информацию или выполняли другие задания[670].

По данным Ярослава Башты, в качестве кандидатов на сотрудничество в СТБ было зарегистрировано около 70 тыс. человек (всего в реестре агентуры содержалось около 140 тыс. имен), из которых 4 тыс. обратились за люстрационными удостоверениями, и около 2,7 тыс. успели оспорить принятые в отношении их решения в комиссии. К осени 1992 года комиссия успела пересмотреть 300 случаев и лишь в 13 из них смогла доказать факт сознательного сотрудничества. Поэтому в ходе рассмотрения закона о люстрации в Конституционном суде Чехословакии в ноябре 1992 года суд отменил положение о «сознательных сотрудниках», оставив при этом в силе большую часть закона № 451/1991[671].

Другой люстрационный закон (№ 279/1992), известный как «малый», был принят в апреле 1992 года для регулирования кадровой политики в силовых структурах — Министерстве внутренних дел, полиции и пенитенциарной службе. По аналогии с основным законом, руководителями и сотрудниками этих структур не могли становиться бывшие секретари компартии, сотрудники или осведомители органов госбезопасности[672].

Изначально было предусмотрено, что лица, подпадающие под действие люстрационного законодательства, не смогут занимать руководящие должности в течение пяти лет. Однако в сентябре 1995 года парламент Чешской Республики продлил действие «большого» и «малого» люстрационных законов еще на пять лет (№ 254/1995, № 256/1995), а по окончании этого периода их действие вновь было продлено на неограниченный срок (законы № 422/2000, № 424/2000)[673].

Согласно данным чешского МВД, в 1991–2020 годах кадровой проверке на основании обоих люстрационных законов подверглись 503 939 человек (табл. 6), из которых более 10 тыс. (2%) были идентифицированы в реестрах СТБ как осведомители или информаторы секретных служб и на этом основании лишились своих должностей[674].

Таблица 6. Общая статистика по люстрации в Чехии, 1991–2020

Источник: МВД Чешской Республики. http://www.mvcr.cz/mvcren/article/lustrace-659009.aspx.

В 1996 году граждане Чехии обрели право знакомиться с секретными досье, заведенными на них СТБ Чехословакии (законы № 140/1996, № 107/2002), а в марте 2002 года доступ к архивным документам коммунистической политической полиции, включая часть архивов разведки и военной контрразведки, был открыт для всех чешских граждан и иностранцев (закон № 499/2004)[675].

В 2003 году правительство опубликовало на сайте МВД список из 75 тыс. имен людей, сотрудничавших с чехословацкими органами госбезопасности. Хотя в нем оказалось множество известных персон — артистов, писателей, политиков и бизнесменов, — сенсацией эта информация не стала. Многие из фигурировавших в списке имен осведомителей были преданы гласности еще много лет назад: в июне 1992 года бывший диссидент и редактор Петр Цибулка опубликовал их в своей «Газете без цензуры» (Necenzurované Noviny), вызвав тогда большой общественный резонанс и спровоцировав дискуссию о допустимых методах расчета с прошлым[676]. Расхождения в цифрах — список Цибулки содержал около 200 тыс. имен — МВД объяснило тем, что в выпущенном в 2003 году перечне были перечислены только те, кто сотрудничал с СТБ сознательно, а не люди, кого тайная полиция считала потенциальными информаторами[677].

В 2007 году в Чехии было создано специальное учреждение для управления архивными документами чехословацких органов госбезопасности, которые ранее хранились в МВД, Министерстве юстиции, Министерстве обороны, Службе безопасности и информации. На основании специального закона были созданы Институт изучения тоталитарных режимов (Ústav pro studium totalitních režimů, ÚSTR) и входящий в его состав Архив служб безопасности (закон № 181/2007). Они призваны заниматься изучением коммунистического периода, хранением, оцифровкой, публикацией архивных сведений и обеспечением доступа к ним заинтересованных граждан и исследователей[678].

Мягкая люстрация: Польша и Венгрия

Переход к демократии в Польше и Венгрии — странах, обладавших в коммунистический период наиболее развитым гражданским обществом и массовым протестным движением, — был осуществлен в результате компромиссов, достигнутых в ходе переговоров между коммунистическими властями и оппозицией. В отличие от Германии и Чехословакии Польша и Венгрия проводили менее решительную и последовательную политику декоммунизации.

Польша. В 1988 году польскому Независимому самоуправляемому профсоюзу «Солидарность» (Solidarność) удалось инициировать общенациональную забастовку и заставить власти сесть за стол переговоров. В ходе круглого стола, проходившего с 6 февраля по 5 апреля 1989 года, руководство Польской Народной Республики и оппозиция достигли договоренности о проведении полусвободных парламентских выборов 4 июня 1989 года. За правящей коммунистической Польской объединенной рабочей партией (ПОРП; Polska Zjednoczona Partia Robotnicza, PZPR) и ее сателлитами было зарезервировано 65% мест в нижней палате парламента — сейме, а 35% депутатов избирались на альтернативной основе. Выборы в верхнюю палату — сенат — были полностью свободными. Вопреки ожиданиям обеих сторон, выборы завершились убедительной победой «Солидарности», которая получила 99 из 100 мест в сенате и все 260 мандатов, избираемых на альтернативной основе, в сейме. В результате был сформирован кабинет министров во главе с представителем «Солидарности» Тадеушем Мазовецким (1989–1991)[679].

Премьер-министр Мазовецкий не был сторонником люстрации (вступая в должность, он заявил о намерении «подвести жирную черту под прошлым»), но некоторые общественные институты самостоятельно инициировали внутриведомственные проверки сотрудников. Так, в результате проверок в прокуратуре свои должности в 1990 году потеряли 10% прокуроров (341 человек); а в Генеральной прокуратуре — 33% сотрудников[680].

В апреле 1990 года польский парламент упразднил политическую полицию —коммунистическую Службу безопасности (Sluzba Bezpieczenstwa, SB) — и создал в структуре Министерства внутренних дел гражданскую спецслужбу — Управление охраны государства (Urząd Ochrony Państwa, UOP). Чтобы продолжить работу, бывшим сотрудникам Службы безопасности пришлось пройти через процедуру, в ходе которой специально созданные квалификационные комиссии проверяли их на предмет причастности к нарушениям прав человека и участию в противоправных действиях. Центральные и районные квалификационные комиссии формировались из депутатов, сенаторов, юристов, представителей полиции и членов «Солидарности». В итоге из 24 тыс. бывших сотрудников Службы безопасности спецпроверку решились пройти 14,5 тыс. человек. Из них 8 тыс. были приняты на работу в МВД и около 4 тыс. — в Управление охраны государства; остальные 2,5 тыс. трудоустроились в полицию или частные охранные агентства[681].

В ноябре–декабре 1990 года победу на президентских выборах одержал лидер «Солидарности» Лех Валенса (1990–1995), а в ноябре 1991 года первые свободные выборы в парламент завершились победой «Солидарности» и формированием нового правительства во главе со сторонником радикальной декоммунизации Яном Ольшевским (1991–1992). 28 мая 1992 года сейм принял первую резолюцию о люстрации, на основании которой министр внутренних дел Антоний Мачаревич должен был раскрыть информацию о сотрудничестве представителей новой польской элиты с бывшей Службой безопасности. На базе архивных материалов к 4 июня был подготовлен список, содержавший имена 64 депутатов, сенаторов и высокопоставленных чиновников для передачи президенту, главам сейма и сената. В списке оказалось множество известных имен, включая президента Валенсу. Список сразу попал в прессу и вызвал огромный скандал[682]. На следующий день сейм выразил вотум недоверия правительству, и ему пришлось уйти в отставку[683].

Несмотря на крайне неудачный опыт с люстрационной резолюцией 1992 года, люстрация в Польше на этом не завершилась. Вскоре польский сенат принял другую резолюцию, согласно которой «отстранение бывших агентов и сотрудников Службы безопасности от осуществления важных государственных функций, а также принятие правовых мер, способных предотвратить выполнение ими подобных функций в будущем, является основным требованием справедливости и необходимым условием безопасного развития демократии в Польше»[684].

Осенью 1992 года в польском сейме обсуждалось как минимум шесть законопроектов о люстрации, но закон так и не был принят. Год спустя, после победы на парламентских выборах в сентябре 1993 года наследников коммунистической партии и традиционных противников люстрации — Союза демократических левых сил (СДЛС; Sojusz Lewicy Demokratycznej, SLD) и Польской крестьянской партии (ПКП; Polskie Stronnictwo Ludowe, PSL), шансов на люстрацию стало еще меньше. Тем не менее, несмотря на приход к власти левых сил (на президентских выборах 1995 года победу над Лехом Валенсой одержал бывший член компартии и министр по делам молодежи с 1985 года, лидер СДЛС Александр Квасьневский) и предсказуемое снижение интереса политических элит к декоммунизации и расчету с прошлым, закон о люстрации все же был принят. Накануне парламентских выборов 1997 года, к которым «Солидарность» вновь укрепила свои позиции и в итоге одержала победу, президент Квасьневский (1995–2005) сам инициировал законопроект о люстрации, вероятно желая предупредить принятие более жесткого закона в случае прихода к власти оппозиции. Закон был принят польским сеймом в апреле 1997 года, но начал применяться только с января 1999 года, когда в структуре Апелляционного суда Варшавы был создан специальный люстрационный суд и было организовано Бюро Уполномоченного по общественным интересам с люстрационным прокурором во главе[685].

По закону о люстрации 1997 года лица, занимавшие или претендовавшие на государственные посты (включая должности президента, депутата парламента и члена кабинета министров, судьи и прокурора), а также те, кого назначали на высшие должности президент, премьер-министр или генпрокурор, были обязаны подать декларацию, указав, были ли они сотрудниками и осведомителями коммунистической Службы безопасности (полный список должностей приводится в § 7 закона)[686]. Те, кто скрывал факт сотрудничества или предоставлял в люстрационной декларации недостоверные сведения, лишались права занимать госдолжности сроком на десять лет. Таким образом наказывалось не само сотрудничество с тайной политической полицией, а ложь в люстрационной декларации[687].

Проверкой достоверности письменных заявлений чиновников и политиков занимался Уполномоченный по общественным интересам (люстрационный прокурор). В случае наличия подозрений, что в люстрационной декларации содержится ложь, он мог обратиться в люстрационный суд — специальную коллегию в составе трех судей, решения которой могли быть обжалованы в том же суде в течение 14 дней. Решение по апелляционной жалобе являлось окончательным, и вердикт о виновности ответчика в предоставлении недостоверных сведений в декларации публиковался в официальном правительственном вестнике Monitor Polski. Согласно закону, окончательный вердикт суда о лжи в декларации был «равносилен утрате моральных качеств, необходимых для осуществления государственных функций <…> таких как: безупречный характер, безупречная репутация, хорошая гражданская репутация или уважение основных нравственных норм» (§ 30), что лишало права занимать указанные в законе должности на десять лет[688].

Для обеспечения сохранности и доступа к документам польских спецслужб за период с 22 июля 1944 по 31 июля 1990 года, а также органов безопасности Третьего рейха и СССР в декабре 1998 года специальным законом был учрежден Институт национальной памяти — Комиссия по расследованию преступлений против польского народа (ИНП; Instytut Pamięci Naro­dowej — Komisja Ścigania Zbrodni przeciwko Narodowi Pols­kie­mu, IPN)[689]. Закон обеспечил доступ к архивам органов госбезопасности коммунистической Польши. Пострадавшие от режима граждане получили доступ к информации, касающейся их самих (§ 30), а все остальные, включая историков и журналистов, — к сведениям о сотрудниках тайной полиции (§ 35 (с)).

С середины нулевых годов с приходом к власти национал-консервативной партии «Право и справедливость» (ПиС; Prawo i Sprawiedliwość, PiS) братьев Леха и Ярослава Качиньских Польша пережила новую волну декоммунизации. Вступая в должность президента в июле 2005 года, Лех Качиньский (2005–2010) провозгласил курс на «моральное очищение» от коммунистического прошлого. В своей инаугурационной речи он, в частности, заявил: «Польше абсолютно необходимо установить моральный порядок, и этот моральный порядок означает также наши усилия по борьбе с бременем прошлого, отказ от него <…>. Это может быть достигнуто путем политического отбора. Люстрация должна быть реализована со всей решимостью»[690].

18 октября 2006 года при поддержке партии «Право и справедливость» польский сейм принял новый и ныне действующий закон о люстрации — «О раскрытии информации о документах органов государственной безопасности в период 1944–1990 годов», вступивший в силу 15 марта 2007 года[691].

Как пояснялось в преамбуле закона, «работа или служба в органах безопасности коммунистического государства, либо оказание помощи этим органам <…> были постоянно связаны с нарушением прав человека и гражданина ради коммунистического тоталитарного строя»[692]. Принятие нового закона объяснялось стремлением назначать на «должности, требующие общественного доверия» только тех, кто «своими поступками привык давать гарантии честности, благородства, чувства ответственности за свои слова и действия, гражданской смелости и справедливости»[693]. Еще принятие закона связывалось с необходимостью реализации «конституционных гарантий, обеспечивающих гражданам право на информацию о лицах, занимающих [публичные] должности»[694].

Новый закон в целом сохранил прежнюю процедуру, но существенно расширил список должностей, подлежащих люстрационной проверке. Если под действие первого закона 1997 года подпадали приблизительно 27 тыс. человек, то новый закон затрагивал уже около 700 тыс. должностных лиц[695]. И хотя Конституционный трибунал Польши в своем решении от 11 мая 2007 года существенно сузил список лиц, обязанных проходить проверку, он по-прежнему довольно широк[696]. Подавать люстрационную декларацию с заявлением о сотрудничестве или несотрудничестве со Службой безопасности ПНР обязаны первые лица государства, члены парламента, высшие должностные лица (руководители национального банка, почты, управления социального страхования и др.), директора госпредприятий, судьи и прокуроры, председатели судов и работники прокуратуры, адвокаты, юрисконсульты, нотариусы, судебные исполнители; руководящие работники науки и высшей школы, директора школ; военнослужащие, занимающие служебные должности, имеющие звания полковников (командоров) и генералов (адмиралов), и другие должностные лица, родившиеся до 1 августа 1972 года (§ 4).

Закон 2006 года возложил люстрационные функции на Институт национальной памяти. Созданное в его структуре Люстрационное бюро (Biuro Lustracyjne) проверяет люстрационные заявления должностных лиц. В случае каких-либо сомнений относительно достоверности представленных в декларации сведений дело может быть доведено до общего суда. В этом случае проверка деклараций осуществляется по правилам уголовного судопроизводства; прокурор отдела проверок выполняет функцию государственного обвинителя. Люстрационное бюро обнародует списки граждан, сотрудничавших во время коммунистического правления с органами госбезопасности (§ 7, 20)[697].

По данным Радослава Петермана, замдиректора Люстрационного бюро (2010–2016), в 2007–2016 годах в его ведомство было подано более 375 тыс. деклараций. По состоянию на конец 2016 года, из проверенных судом 60 тыс. деклараций прокуроры поставили под сомнение правдивость почти 850. Более чем в 500 случаях суды пришли к заключению, что должностные лица скрывали факт своего сотрудничества со Службой безопасности и должны быть уволены[698].

Венгрия. Особенность венгерской ситуации заключалась в том, что после жесткого силового подавления народной революции 1956 года в Венгрии установился наиболее либеральный среди стран соцлагеря коммунистической режим. Относительная мягкость режима Яноша Кадара (1956–1988) не означала, однако, ослабления полицейского контроля: напротив, ценой экономических и социальных льгот стало сотрудничество с властями. Уровень инфильтрации венгерского общества агентами тайной полиции был довольно высок[699]. В Венгрии с ее 10,4‐миллионным населением Главное управление III/III Министерства внутренних дел (Belügyminisztérium III/III), отвечавшее за внутреннюю безопасность, имело около 50 тыс. агентов и держало под наблюдением около 170 тыс. человек[700].

В конце 1980‐х годов власти страны сами инициировали процесс реформ, сев за стол переговоров с оппозицией[701]. В итоге они смогли сохранить значительное влияние в посткоммунистический период: реформированная бывшая правящая Венгерская социалистическая рабочая партия (ВСРП; Magyar Szocialista Munkáspárt, MSZMP), объявившая себя социал-демократической и переименованная в Венгерскую социалистическую партию (ВСП; Magyar Szocialista Párt, MSZP), проиграла выборы 1990 года, но впоследствии фактически доминировала в парламенте, участвуя в формировании правительственных кабинетов в ходе трех легислатур (1994–1998, 2002–2006, 2006–2010).

Несмотря на относительно высокий запрос на люстрацию со стороны венгерского общества (в 1992–2002 годах около половины опрошенных поддерживали идею обнародования информации о бывших агентах госбезопасности), принятые меры и их довольно непоследовательная реализация способствовали дискредитации этого механизма переходного правосудия в глазах венгерского большинства[702]. Исследовательница Синтия Хорн называет венгерскую люстрацию «программой, ограниченной по объему, продолжительности и реализации», а специалист в области переходного правосудия Лавиния Стан — «слабой» и «беззубой»[703].

Венгрия упустила шанс принятия закона о люстрации на раннем этапе транзита, когда избранный в ходе первых свободных выборов парламент не поддержал люстрационный проект депутатов оппозиционного Альянса свободных демократов Габора Демски и Питера Хэка в сентябре 1990 года[704]. Парламентские фракции первой посткоммунистической легислатуры явно не желали проверки своих депутатов. Закон о люстрации удалось принять только в самом конце созыва первого парламента, в 1994 году.

По закону «О проверке лиц, занимающих некоторые важные должности» (23/1994), принятому 8 марта 1994 года, проверке подлежали члены парламента и правительства; послы; армейские командиры; начальники полиции; судьи, окружные прокуроры; президенты, деканы, генеральные директора и руководители департаментов государственных университетов и колледжей; редакторы газет и еженедельных журналов; президенты, вице-президенты и редакторы Венгерского радио, телевидения и службы новостей Венгрии; президент и вице-президенты Национального банка; менеджеры государственных банков, финансовых учреждений и страховых компаний[705]. В отношении этих должностных лиц требовалось установить, являлись ли они официальными, «тайными» или неофициальными сотрудниками Главного управления III/III Министерства внутренних дел Венгрии, ответственного за внутренние репрессии, служили ли они в подразделениях госбезопасности вооруженных сил в 1956–1957 годах, были ли членами нацистской «Партии скрещенных стрел» (Nyilaskeresztes párt), получали ли информацию от секретных служб в процессе принятия решений (§ 1).

Для проверки должностных лиц учреждались две люстрационные коллегии, каждая состояла из трех судей. Номинирование судей в коллегии осуществлялось парламентским комитетом по национальной безопасности, назначал их председатель Верховного суда (§ 5.1). Если проверка, проводимая на основании архивных материалов, выявляла факты, подпадающие под действие закона, коллегия рекомендовала должностным лицам добровольно уйти в отставку в течение 30 дней (§ 18). В случае отказа снять с себя полномочия результаты проверок обнародовались, но уличенных в связях с тайной полицией не увольняли. Таким образом, единственной санкцией, предусмотренной законом, была угроза разглашения информации о сотрудничестве со спецслужбами. Закон вступил в силу 1 июля 1994 года и должен был действовать до 30 июня 2000 года. Всего по закону проверкам подлежали около 12 тыс. должностных лиц[706].

На проходивших в 1994 году вторых парламентских выборах победу одержали социалисты. Они сформировали коалиционное правительство с Альянсом свободных демократов — Венгерской либеральной партией (Szabad Demokraták Szövetsége — a Magyar Libe­rális Párt, SZDSZ). Главой правительства стал один из лидеров ВСП, бывший заведующий международным отделом ЦК ВСРП и министр иностранных дел в правительстве Миклоша Немета в 1988–1990 годах Дьюла Хорн (1994–1998). Формально новый премьер сам подпадал под закон о люстрации: с декабря 1956 по июнь 1957 года он служил в добровольческих формированиях, помогавших советским войскам в подавлении народного восстания (эти структуры получили название «фуфаечников» (pufajkás)). Однако Дьюла Хорн не скрывал своего прошлого, и служба в вооруженных отрядах не отразилась на его электоральном успехе[707].

После вступления в силу закона о люстрации в июле 1994 года его различные положения несколько раз пересматривались венгерским Конституционным судом (КС), и в закон неоднократно вносились поправки. Первое решение, признавшее часть положений закона неконституционными, КС Венгрии вынес уже в декабре 1994 года. Это судебное решение 60/1994 (XII.24) содержало важное положение, согласно которому «действия против принципа верховенства права» должны квалифицироваться как сведения, представляющие общественный интерес в соответствии со статьей 61 венгерской Конституции[708]. Суд признал возможность ограничения свободного доступа к информации по соображениям национальной безопасности, но они не могли применяться к Главному управлению III/III МВД, так как его деятельность нарушала принцип верховенства права[709].

Поскольку в законе не шла речь даже о частичном открытии архивов секретных служб, Конституционный суд обратил внимание на значимость правового принципа «информационного самоопределения»: «Нарушение права (информационного) самоопределения требует уточнения, кто на самом деле может получить доступ к документам секретных служб, которые касаются их самих, чтобы понять истинную степень влияния про­шлого режима на их личную судьбу и таким образом по крайней мере смягчить совершенное правонарушение против их человеческого достоинства <…> так что мучительная проблема прошлого в более широком смысле, касающаяся нации в целом, тоже может быть решена только в том случае, если секретность бывшей секретной службы не будет в дальнейшем сохранена»[710].

На основании данного постановления КС в закон о люстрации в 1996 году были внесены поправки (67/1996). Суд рекомендовал выработать единый критерий для определения круга лиц, подлежащих проверке, и было решено проверять только «должностных лиц, которые приносят присягу перед парламентом или президентом республики, и должностных лиц, избираемых парламентом» (§ 2.1)[711]. Это существенно сузило круг проверя­емых, ограничив их лишь самыми влиятельными должностями. Кроме того, по закону 1996 года в структуре МВД создавался Отдел истории для обеспечения доступа граждан к архивной информации секретных служб, касавшейся их самих[712].

Поправки 1996 года также установили критерии, в соответствии с которыми могло быть доказано, что деятельность, подпадавшая под действие закона о люстрации, имела место. Подтвердить сотрудничество с тайной полицией можно было в случае наличия имени в агентской картотеке или реестре штатных сотрудников, а также присутствия данных о предоставленных отчетах, получении денежной компенсации или иных видов вознаграждений. Присутствие одного только имени в реестре или картотеке МВД не могло служить достаточным доказательством сотрудничества: требовались сведения как минимум из двух источников. При принятии решений люстрационные коллегии могли привлекать дополнительную информацию, включая архивные сведения или показания свидетелей[713].

Следующие поправки к закону были приняты на основании решения КС от 25 июня 1999 года[714]. Венгерский парламент, в котором с 1998 года преобладали консерваторы, а главой правительства был лидер партии «Фидес — Венгерская гражданская партия» (Fidesz — Magyar Polgári Szövetség) Виктор Орбан (1998–2002, 2010–), принял закон № 93/2000, продлевавший люстрационные проверки на четыре года — до 2004‐го. Новый закон существенно расширил круг лиц, подлежавших проверкам: в него включили судей, прокуроров и лидеров политических партий, получавших бюджетные средства (число проверяемых возросло с 900 до 17 тыс. человек)[715]. Действие закона также было распространено на представителей СМИ, включая сотрудников коммерческих телеканалов, радио, газет и новостных интернет-агентств. Проверки должны были затронуть всех «тех, кто прямо или косвенно влияет на политическое общественное мнение»[716].

В 2002 году, после прихода к власти коалиции Венгерской социалистической партии и Альянса свободных демократов, в закон вновь были внесены поправки. На этот раз из числа проверяемых снова были исключены журналисты, за исключением работавших в государственном Венгерском телеграфном агентстве (Magyar Távirati Iroda, MTI), церковные лидеры, члены попечительских советов, созданных парламентом или правительством. Согласно новым правилам, проверкам должны были подлежать лишь «президент, члены кабинета министров, госсекретари, члены Конституционного суда, руководители Верховного суда и Генеральной прокуратуры, руководители Государственного контрольно-ревизионного управления и Национального банка, омбудсмены, члены валютного совета, мэр Будапешта и его замы, главы окружных советов и мэры городов с населением более 10 тыс. человек»[717].

Тогда же в Венгрии разразился скандал, ясно проявивший ограниченность закона, предусматривавшего проверку сотрудничества политиков и других публичных персон лишь с Главным управлением МВД III/III. В результате апрельских выборов 2002 года премьер-министром Венгрии стал Петер Медьеши (2002–2004), ранее бывший министром финансов страны (в 1987 и 1996–1998 годах). Спустя месяц после вступления Медьеши в должность консервативная газета Magyar Nemzet опубликовала документ, свидетельствующий, что новый премьер был агентом контрразведки МВД в 1961–1982 годах под кодовым именем D-209. После появления этой информации оппозиция потребовала отставки премьера и обнародования сведений о его связях со спецслужбами. Сам Медьеши сначала полностью отверг обвинения, но в итоге признался, что был секретным сотрудником органов контрразведки, работая в Главном управлении III/II МВД социалистической Венгрии, сотрудники которого не подпадали под проверки по закону о люстрации. Несмотря на общественное давление, Петер Медьеши был поддержан своими партнерами по коалиции и не покинул премьерский пост[718].

Скандал вокруг прошлого премьер-министра Медьеши имел, однако, несколько важных последствий. Сам премьер, в явной попытке восстановить репутационный ущерб, в своем обращении к парламенту призвал изменить действующее законодательство, чтобы обеспечить возможность публикации имен всех агентов, причастных к деятельности внутренних структур госбезопасности, включая органы разведки, контрразведки и военной контрразведки[719]. В соответствии с уже упоминавшимися поправками к закону о люстрации, предложенными правительством в июле и принятыми в декабре 2002 года, должностные лица должны были теперь проверяться на предмет сотрудничества со всеми подразделениями 3‐го Управления МВД[720].

В июле 2002 года в венгерском парламенте был образован специальный комитет, перед которым была поставлена задача сбора информации о возможных связях всех бывших и действующих членов кабинетов министров (с 1990 года) с любыми подразделениями органов госбезопасности. Главой комитета был избран Имре Меч, депутат от младшей правящей коалиционной партии Альянса свободных демократов, а в прошлом — активный участник Венгерского восстания 1956 года, приговоренный к смертной казни, впоследствии замененной тюремным сроком. Опираясь на архивные сведения, комитет Меча изучил прошлое около 200 высокопоставленных государственных чиновников и пришел к заключению, что с госбезопасностью сотрудничали десять бывших министров (пятеро из них служили в кабинете Йожефа Анталла в 1990–1994 годах, двое в кабинете Дьюла Хорна в 1994–1998 годах и четверо — в кабинете Виктора Орбана в 1998–2002 годах). Но прежде чем комитет обнародовал соответствующий список имен, Конституционный суд постановил, что парламентская резолюция, учредившая комитет, была неконституционной, поскольку не было четких правовых оснований для сбора комитетом данных о сотрудничестве должностных лиц со спецслужбами[721].

После скандала, разгоревшегося вокруг премьер-министра Медьеши и его прошлого, был создан комитет для урегулирования вопроса о доступе к архивам спецслужб. Его главой стал бывший председатель Конституционного суда Ласло Шойом (1990–1998). Комитет пришел к заключению, что, поскольку социалистическая Венгрия не являлась правовым государством, архивы ее секретных служб не должны оставаться засекреченными[722]. В результате политика в отношении архивов госбезопасности была существенно изменена.

Хотя возможность доступа граждан к персональным досье, собранным на них тайной политической полицией, была гарантирована еще законом № 67 от 1996 года, а с 1997‐го сохранность архивных документов контролировалась созданным в структуре МВД Отделом истории, доступ к архивным данным был существенно ограничен (к примеру, псевдонимы и имена фигурировавших в делах агентов оставались засекреченными). В 2003 году для управления архивами был учрежден Исторический архив служб государственной безопасности (Állambiztonsági Szolgálatok Történeti Levéltára, ÁBTL), ставший правовым преемником Отдела истории[723]. Помимо архивных документов всех структур венгерских органов госбезопасности за 1944–1990 годы, в Исторический архив была передана документация люстрационных коллегий, действовавших в 1994–2005 годах. Был также расширен доступ к архивным данным: граждане получили возможность знакомиться с секретными досье, собранными на них тайной полицией, включая донесения следивших за ними осведомителей, а исследователи и журналисты смогли запрашивать информацию о связях с органами безопасности публичных персон. Документы, затрагивающие вопросы национальной безопасности, оставались засекреченными[724].

Всего, по оценкам Барретта, Хака и Мункачи, к декабрю 2003 года, за первые десять лет с момента принятия закона, было проверено 7872 человека. Факты сотрудничества были подтверждены в 126 случаях[725]. Проверка должностных лиц продолжалась еще какое-то время, пока закон не утратил силу в конце 2004 года.

Люстрация без архивов: страны Балтии

Особенность ситуации в странах Балтии состояла в том, что значительная часть архивов республиканских КГБ — документы, касающиеся кадров органов госбезопасности и агентурных сетей, а также оперативные материалы — была вывезена из союзных республик в Россию или уничтожена. Поэтому для недопущения к власти бывших сотрудников и осведомителей органов госбезопасности балтийским государствам пришлось вырабатывать особые кадровые механизмы. В Латвии и Эстонии советская правящая элита была частично отстранена от позиций влияния с помощью законов о гражданстве.

Латвия. Принцип, согласно которому гражданство Латвии автоматически предоставлялось лишь тем жителям страны и их потомкам, кто имел латвийское подданство до 17 июня 1940 года (до присоединения Латвии к Советскому Союзу), был включен в Постановления Верховного Совета Латвийской Республики от 15 октября 1991 года и от 28 октября 1992 года. Затем его зафиксировал закон «О гражданстве» от 22 июля 1994 года[726]. Остальные жители Латвии могли получить гражданство лишь в порядке натурализации. Пройти через процедуру обретения гражданства предстояло сотням тысяч русских, поселившихся в Латвии после 1940 года и существенно изменивших ее этнический состав: в 1935 году русские составляли 8,8% почти двухмиллионного населения Латвии, а в 1989 году — уже 34% от 2 665 770 ее жителей[727].

Закон «О гражданстве» 1994 года предусматривал некоторые ограничения натурализации[728]. На получение гражданства Латвии не могли рассчитывать те, кто:

1. Антиконституционными методами выступали против независимости Латвийской Республики, демократического парламентского государственного строя либо существующей государственной власти в Латвии, если это установлено приговором суда.

2. После 4 мая 1990 года распространяли фашистские, шовинистические, национал-социалистические, коммунистические или иные тоталитарные идеи или разжигали национальную или расовую вражду и нетерпимость, если это установлено приговором суда.

3. Являются должностными лицами учреждений государственной власти, управленческих или правоохранительных учреждений иностранного государства.

4. Служат в вооруженных силах, внутренних войсках, службах безопасности или полиции (милиции) иностранных государств.

5. После 17 июня 1940 года избрали Латвийскую Республику местом жительства непосредственно после демобилизации из Вооруженных Сил СССР (России) или внутренних войск СССР (России), а на день призыва или поступления на службу не проживали постоянно в Латвии.

6. Являлись сотрудниками, информаторами, агентами или содержателями конспиративных квартир КГБ СССР (ЛССР) или других служб безопасности иностранных государств, разведывательных или других специальных служб, если этот факт установлен в предусмотренном законом порядке.

7. Были осуждены в Латвии или в другом государстве к лишению свободы на срок более одного года за совершение умышленного преступления, признаваемого преступлением и в Латвии к моменту вступления в силу данного закона.

8. После 13 января 1991 года действовали против Латвийской Республики в КПСС (ЛКП), Интерфронте ЛССР, Объединенном совете трудовых коллективов, Организации ветеранов войны и труда, Вселатвийском комитете общественного спасения или его региональных комитетах[729].

Итак, все перечисленные обстоятельства и действия, включая членство в запрещенных объединениях и сотрудничество с советскими органами госбезопасности, были достаточным основанием для отказа в гражданстве и лишения политических прав[730]. Одновременно в Латвии вводились ограничения по схожим критериям в сфере избирательных и трудовых прав для должностных лиц, являющихся латвийскими гражданами. Сразу после провала августовского путча ГКЧП деятельность КГБ СССР и ее структурных подразделений в Латвии была объявлена незаконной и направленной против интересов латвийского народа, а КГБ Латвийской ССР был ликвидирован Постановлением Верховного Совета Латвии от 24 августа 1991 года «О прекращении полномочий Комитета госбезопасности СССР на территории Латвийской Республики»[731].

В марте 1992 года Верховный Совет учредил специальную Комиссию по расследованию преступлений тоталитарных режимов и поручил ей восстановить и систематизировать сохранившиеся в Латвии документы, а также заложить основу для создания постоянно действующего института, который бы отвечал за хранение и исследование этих материалов. Центр документации последствий тоталитаризма (ЦДТП; Totalitārisma seku dokumentēšanas centrs, TSDC), положение о котором было принято в следующем году, сначала находился в ведении Министерства юстиции, а в ноябре 1995 года был передан в Бюро по защите Конституции (БЗК; Satversmes aizsardzības birojs, SAB)[732].

Главный вызов, с которым столкнулись власти независимой Латвии, заключался в том, как использовать в процессе люстрации сохранившиеся в республике архивные материалы госбезопасности. Несмотря на то что в конце 1980‐х — начале 1990‐х годов наиболее «чувствительная» часть архива КГБ Латвийской ССР была вывезена в Россию (в том числе все личные дела штатных сотрудников, агентов и около 20 тыс. оперативных дел), в Латвии сохранилась агентурная картотека, состоящая примерно из 4,5 тыс. карточек агентов и внештатных оперативных сотрудников республиканского КГБ, зарегистрированных в последние годы его существования, а также агентурные журналы начиная с 1953 года (эта коллекция получила известность как «мешки ЧК/КГБ»)[733]. Сами по себе данные, представленные в карточках агентов (псевдоним, место работы, имя завербовавшего его офицера, время и место вербовки), мало говорили о характере взаимодействия с Комитетом госбезопасности. Поэтому в Латвии долгие годы шли споры о том, как следует поступить с этим наследием советской эпохи.

19 мая 1994 года сейм Латвийской Республики принял закон «О сохранении и использовании документов бывшего КГБ и установлении факта сотрудничества лиц с КГБ», который должен был:

1. Обеспечить сохранность документов бывшего КГБ Латвийской ССР в виде единого государственного комплекта исторических документов.

2. Создать возможности для информирования общественности о тоталитарном режиме, тотальном контроле над обществом, механизмах и инструментах его действия в период оккупации и способствовать тому, чтобы общественность осознавала его последствия, преодолевала их и развивала Латвию как демократическое государство.

3. Определить порядок использования документов КГБ.

4. Санкционировать выявление и оценку сотрудничества отдельных лиц с КГБ.

5. Обеспечить судебное преследование лиц, совершивших преступления в сотрудничестве с КГБ.

6. Предоставить возможность для политической, правовой и моральной реабилитации лиц, подвергшихся репрессиям, преследованиям и шпионажу со стороны КГБ.

7. Предоставить возможность для научного, исторического и юридического расследования и оценки материального и морального ущерба, причиненного КГБ Латвийскому государству и его жителям.

8. Обеспечить публичный доступ к документам КГБ и возможность для граждан использовать их в своих целях в соответствии с положениями настоящего закона[734].

Хранение, публичный доступ и использование документов КГБ, согласно закону, обеспечивает Национальный архив Латвии (§ 7.1). При этом закон наделил граждан правом отправлять персональные запросы о наличии касающихся их материалов госбезопасности в Центр документации последствий тоталитаризма, где хранилась картотека агентуры КГБ (§ 12).

Также закон 1994 года (в сочетании с другими актами) обеспечивал процедуру проверки депутатов и чиновников на предмет их сотрудничества с советской госбезопасностью. Несмотря на проблематичность использования архивных источников, латвийское государство приняло ряд мер с целью недопущения бывших агентов КГБ на ключевые государственные посты.

Еще в июне 1992 года Верховный Совет Латвии внес поправки в закон от 28 мая 1990 года «О статусе народного депутата Латвийской Республики», в соответствии с которыми законодательный орган мог принять решение об аннулировании депутатского мандата, «если депутат действовал против Конституции Латвийской Республики и других законов, постановлений Верховного Совета, которые обеспечивают существование Латвии как независимого демократического государства»[735]. При этом решение об аннулировании мандата могло быть принято лишь в том случае, если оно было основано на выводах парламентской комиссии и утверждено на пленарном заседании Верховного Совета (§ 5.II.5). На базе этих поправок и на основании заключения, вынесенного парламентской комиссией, созданной 22 августа 1991 года, в июле 1992 года Верховный Совет аннулировал мандаты 15 депутатов за деятельность, направленную против Латвии как независимого демократического государства[736].

Ограничения люстрационного характера были впоследствии включены в ряд правовых актов. Одним из первых латвийских законов, вводящих кадровые ограничения, стал принятый в октябре 1992 года закон «О выборах Пятого сейма». Он требовал от всех кандидатов в депутаты законодательного органа предоставить в Центральную избирательную комиссию письменные заявления, что они не состоят и не были штатными сотрудниками КГБ СССР или Латвийской ССР, службы безопасности, военной разведки или контрразведки России (наследницы СССР) или других стран, а также что они не являются и не являлись агентами, резидентами или содержателями явочных квартир (§ 21)[737]. В марте 1993 года, накануне очередных парламентских выборов, сейм ужесточил требования, постановив, что кандидаты в депутаты, которые не смогли подать подобное письменное заявление, лишались права баллотироваться[738].

Закон «О выборах в муниципальные, районные и сельские советы» 1994 года также вводил прямой запрет на избрание сотрудников и осведомителей КГБ, а также лиц, действовавших в компартии и дружественных ей организациях после 13 января 1991 года (§ 9.5, 9.6)[739].

В добавление к этому, согласно статье 5 принятого в 1995 году закона Латвийской Республики «O выборах в сейм», не могли становиться кандидатами и избираться в парламент лица, бывшие «штатными сотрудниками служб госбезопасности, разведки и контрразведки иностранных государств, СССР, Латвийской ССР, за исключением тех, кто работал в плановых и финансовых, административно-хозяйственных структурных единицах КГБ СССР и Латвийской ССР» (§ 5.5)[740]. Также доступ к депутатским мандатам был закрыт для тех, кто «после 13 января 1991 года состоял в КПСС (ЛКП), в Интернациональном фронте трудящихся Латвийской ССР, в Объединенном совете рабочих коллективов, в Организации ветеранов войны и труда, во Вселатвийском комитете общественного спасения или его региональных комитетах» (§ 5.6)[741].

Схожие ограничения затронули и некоторые другие профессиональные группы. По закону «О полиции», принятому Верховным Советом Латвийской Республики 4 июня 1991 года, на службу в полицию не разрешалось принимать бывших штатных или внештатных работников, в том числе числящихся за организациями прикрытия в любой форме, агентов, резидентов или держателей конспиративных квартир КГБ СССР, Латвийской ССР или какой-либо иностранной службы безопасности (службы разведки или контрразведки) (§ 28)[742].

Закон «О дипломатической и консульской службе», принятый латвийским сеймом 21 сентября 1995 года, аналогичным образом запрещал нести дипломатическую и консульскую службу тем, кто был штатным сотрудником КГБ СССР или Латвийской ССР (§ 3.6)[743]. А по закону «О государственной гражданской службе» от 7 сентября 2000 года на госслужбу нельзя было принимать бывших штатных сотрудников Комитета государственной безопасности, разведки и контрразведки СССР или ЛССР, а также спецслужб другого иностранного государства (§ 7.8)[744].

В июне 1996 года были внесены поправки в закон «О судебной системе», вводящие схожие ограничения для судей. Отныне кандидатами на судебные должности не могли быть лица, которые «являются или являлись штатными или внештатными работниками КГБ СССР и Латвийской ССР, Министерства обороны СССР, службы безопасности, службы армейской разведки и контрразведки России и других государств; агентами, резидентами или держателями конспиративных квартир вышеупомянутых органов» (§ 55.5)[745].

Уже упоминавшийся закон «О сохранении и использовании документов бывшего КГБ и установлении факта сотрудничества лиц с КГБ», принятый в мае и вступивший в силу в июне 1994 года, наделял Центр документации последствий тоталитаризма правом проводить проверки депутатов и чиновников (§ 13.2)[746]. Главы государственных и муниципальных органов могли отправлять запросы в Центр в отношении лиц, находившихся на должностях, которые по закону запрещено занимать бывшим сотрудникам и осведомителям КГБ. Если сотрудники Центра обнаруживали компрометирующие сведения, а человек, по которому проводилась проверка, отвергал факт сотрудничества, Бюро сейма или председатель республиканского городского совета могли подать в районную или республиканскую городскую прокуратуру соответствующее заявление. Если проверяемый признавал связь с тайной полицией, разбирательство прекращалось. В противном случае дело направлялось в суд (§ 14.14). Решение спорных вопросов происходило в районных или городских судах по месту жительства проверяемых. Если суду удавалось установить факт сотрудничества, проверяемый лишался должности или депутатского мандата (§ 16).

В итоге с 1994 по 2019 год перед судом предстал 391 человек. При этом установить факт работы на КГБ судам удалось лишь в 15 случаях (4,75% всех дел)[747]. Несмотря на столь скромные показатели, электоральные ограничения для бывших сотрудников и осведомителей советских спецслужб продолжают сохраняться. Изначально запреты баллотироваться в национальный парламент и органы местного самоуправления, работать на руководящих должностях на госслужбе должны были действовать для этих категорий граждан в течение десяти лет — до 2004 года, но сейм продлил их еще на двадцать лет[748].

Электоральные ограничения были трижды оспорены в Конституционном суде — в 2000, 2006 и 2018 годах. И каждый раз суд признавал соответствующие статьи законов «О выборах в сейм» и «О выборах в муниципальные, районные и сельские советы» соответствующими латвийской Конституции[749].

В свою очередь, депутаты латвийского сейма не раз предпринимали попытки полностью обнародовать картотеку агентуры из так называемых «мешков ЧК/КГБ». Закон 1994 года засекретил эти материалы на десятилетний срок, но в 2004 году срок обнародования картотеки был отложен еще на 30 лет. После длительных общественных дискуссий и ожесточенной политической борьбы картотека все-таки была предана гласности: в закон 1994 года были внесены поправки, и документы выложили в интернет 20 декабря 2018 года[750].

В 2001 году Комиссия по оценке преступлений тоталитарных режимов представила промежуточный доклад под названием «Преступления против человечности, совершенные на территории Латвии с 1940 по 1956 год во время оккупации Советским Союзом и национал-социалистической Германией»[751]. А в 2005 году латвийский сейм принял декларацию «Об осуждении осуществлявшегося в Латвии тоталитарного коммунистического оккупационного режима СССР». В этом документе, помимо прочего, содержались требования к Российской Федерации «о возмещении убытков, причиненных в результате оккупации Латвийскому государству и его жителям, и возвращении Латвийской Республике всех вывезенных из Латвии архивных материалов (также архивных материалов КГБ Латвийской ССР)»[752].

Эстония. 26 февраля 1992 года Верховный Совет Эстонской Республики восстановил действие закона «О гражданстве» 1938 года в редакции, действовавшей в момент аннексии Эстонии Советским Союзом 16 июня 1940 года[753]. Гражданство по эстонскому (как и по латвийскому) закону предоставлялось лицам, обладавшим им до 16 июня 1940 года, и их потомкам. Остальные жители страны могли получить гражданство только в порядке натурализации. Как и в Латвии, прежде всего это касалось русского населения, которое выросло за 1934–1989 годы с 8 до 30%[754].

По принятому в 1995 году закону «О гражданстве» в предоставлении эстонского гражданства (и соответственно в политических правах) отказывалось действующим и бывшим агентам разведки и служб безопасности иностранного государства (§ 21.5), а также тем, кто действовал против эстонского государства и его безопасности (§ 21.3). Также закон запрещал натурализацию бывших кадровых военнослужащих вооруженных сил иностранных государств, если они не состояли в браке с эстонскими гражданами не менее пяти лет (§ 21.6, 21.2)[755].

В Конституции Эстонской Республики, которая была принята в июне 1992 года, содержалось требование, по которому претендент на любую чиновничью или выборную должность — от президента до депутата местного совета — должен был принести присягу («клятву совести»), письменно заявив о своем несотрудничестве с немецкими и советскими спецслужбами и о непричастности к нарушениям прав человека[756]. Вскоре был принят и закон «О порядке принесения присяги», в котором приводился ее текст: «Клянусь, что я не состоял на службе в органах безопасности оккупировавших Эстонию государств либо в органах разведки или контрразведки их вооруженных сил, не был их агентом, не участвовал в преследовании и репрессиях против граждан за их политические убеждения, нелояльность, классовую принадлежность или за службу в государственных органах или вооруженных силах Эстонской Республики» (§ 1)[757].

Если на основании имеющихся архивных данных выяснялось, что присяга ложная, человек по закону и решению суда лишался должности или мандата, а сведения о его причастности к репрессиям или сотрудничеству со спецслужбами предавались огласке. Если же он добровольно являлся в Генеральную прокуратуру и признавал свою вину, снимал свою кандидатуру с выборов, отказывался от мандата или уходил в отставку с должности, требующей по закону принесения «клятвы совести», сведения о нем не обнародовались (§ 10)[758].

«Клятва совести была предостерегающей, а не репрессивной мерой, — говорил позже председатель Верховного суда Эстонии Март Раск, — но ее послание было ясным и заключалось в том, что государственная служба Эстонии отмежевывается от людей, которые активно служили иностранной державе»[759]. Истинный эффект присяги должен «измеряться не в количественных показателях (клятва скольких человек была оспорена, и многие ли были сняты с должностей), а по косвенному эффекту, способствовавшему разрыву любой преемственности на личном уровне с советской эпохой», — отмечал Раск[760].

В мае 1993 года эстонский парламент рийгикогу создал Временную комиссию по расследованию деятельности служб безопасности и разведки СССР и других стран в Эстонии[761]. В ее задачи входило расследование деятельности КГБ Эстонской ССР и процесса его ликвидации, а также разработка правового механизма использования материалов госбезопасности. В комиссию вошли представители всех парламентских партий, а ее председателем стал депутат и бывший политзаключенный Энн Тарто, проведший четырнадцать лет в советских тюрьмах и лагерях и освобожденный из заключения в октябре 1988 года.

Наиболее важным достижением комиссии стала разработка законопроекта о регистрации сотрудников КГБ и сотрудничавших с ним лиц и о предоставлении гражданам доступа к собранным на них секретным сведениям[762]. Закон, предоставляющий гражданам Эстонии право знакомиться с касающейся их архивной информацией (если речь шла о недееспособных или умерших лицах, это право передавалось их родителям, супругам, братьям, сестрам, детям и другим потомкам), был принят в марте 1994 года[763].

В следующем, 1995 году в Эстонии был принят закон «О взятии на учет и обнародовании данных лиц, служивших в органах безопасности, разведки или контрразведки вооруженных сил оккупировавших Эстонию государств, а также сотрудничавших с ними лиц»[764]. Этот закон обязал бывших сотрудников и осведомителей секретных служб нацистской Германии и Советского Союза сообщить о себе в течение года полиции безопасности Эстонии (КаПо; Kaitsepolitsei, KaPo). Никаких санкций против выполнивших это предписание предусмотрено не было. Однако имена агентов, не заявивших о себе в установленном порядке, обнародовались (проверка доказательств и бремя доказывания лежала на КаПо, поэтому публикация сведений была возможна лишь в случаях, когда полиция безопасности установила факт работы на КГБ)[765]. В ситуации отсутствия достаточных архивных материалов процедура регистрации позволяла госорганам «получать информацию о лицах, которые сотрудничали со спецслужбами, а им самим давала возможность заявить о своей лояльности к Эстонской Республике и защитить себя от шантажа со стороны иностранного государства»[766].

В результате в течение года после вступления закона в силу (с 28 марта 1995 по 1 апреля 1996 года) личное признание в КаПо представили 1153 человека. В официальном издании эстонского правительства Riigi Teatja было опубликовано 647 имен бывших сотрудников КГБ (501 мужчины и 146 женщин), не зарегистрировавшихся в установленном порядке[767].

В 1998 году в Эстонии была создана Международная комиссия по расследованию преступлений против человечности. Она выпустила свои отчеты в 2006 году и вскоре завершила свою работу, а в 2008‐м президент Эстонии Тоомас Хендрик Ильвес (2006-2016) учредил Институт исторической памяти (Eesti Mälu Instituut) для дальнейшего изучения нарушений прав человека в периоды советской и нацистской оккупаций[768].

Литва. Наиболее основательные люстрационные меры из трех балтийских стран были реализованы в Литовской Республике[769]. Уже в 1990–1991 годах, еще при советской власти в Литве было издано несколько указов и постановлений, призывающих чиновников и депутатов добровольно раскрыть факты сотрудничества с советскими органами госбезопасности. В заявлении Верховного Совета Литовской ССР от 27 марта 1990 года подчеркивалось, что сознавшиеся в связях с КГБ «не будут подвергаться моральным, юридическим и другим преследованиям со стороны властей. Фамилии, которые есть в списке секретных информаторов, никогда не будут официально обнародованы или подтверждены, если каким-то образом будут преданы огласке»[770].

После провала путча ГКЧП и обретения Литвой независимости 24 августа 1991 года Верховный Совет Литовской Республики учредил Временную комиссию по расследованию деятельности КГБ Советского Союза в Литве. Основные функции комиссии — «руководство сформированными правительством и муниципалитетами Литовской Республики комиссиями при перенятии имущества, архивов и прочей документации, находящихся в подразделениях КГБ СССР в Литве» и «расследование всей деятельности КГБ СССР в Литве с целью ее полного прекращения» (§ 2)[771]. При обнаружении в подразделениях КГБ Литовской ССР дел о сотрудничестве депутата или государственного должностного лица любого уровня с госбезопасностью комиссия после проверки этих сведений должна была незамедлительно представить их Верховному Совету Литовской Республики (§ 4)[772].

В изданном 12 октября 1991 года правительственном указе № 418 деятельность Комитета госбезопасности СССР определялась как антигосударственная. Указ запрещал сотрудникам и осведомителям КГБ занимать посты в министерствах, ведомствах и других государственных органах, работать руководителями и заместителями в основных структурных подразделениях (департаментах) министерств, быть руководителями или депутатами муниципальных и районных советов в течение пяти лет. Лица, попадающие под действие указа и занимавшие высокие государственные посты, должны были уйти в отставку не позднее 1 октября 1992 года[773].

17 декабря 1991 года литовский Верховный Совет принял закон «О проверке мандатов депутатов, подозреваемых в сознательном сотрудничестве со специальными службами СССР или других государств», который предусматривал проверки кандидатов в депутаты, избранных членов парламента и муниципальных советов на предмет их возможных связей с советскими органами госбезопасности[774].

Проверкой чиновников и депутатов занималась Временная комиссия Верховного Совета по расследованию деятельности КГБ Советского Союза в Литве. Выводы комиссии основывались на сведениях, содержащихся в сохранившихся архивах Комитета. Депутаты Верховного Совета (с июля 1992 года — сейма) могли обжаловать постановления комиссии в Верховном суде, а члены местных или региональных советов — в районных судах. Если приговор суда оставлял в силе резолюцию комиссии, выборный орган должен был приостановить действие мандата и организовать в течение 30 дней повторное голосование за сохранение или лишение депутатского мандата парламентария, уличенного в сотрудничестве с тайной полицией[775].

Председателем Временной комиссии, состоявшей в основном из членов общественно-политического движения «Саюдис» (Sąjūdis), стал депутат Балис Гаяускас — бывший диссидент и политический заключенный, проведший 35 лет в советских лагерях и два года в ссылке и освобожденный лишь в 1988 году. В одном из интервью 1992 года Гаяускас так объяснял смысл своей работы: «Мы должны знать тех, кто работал [на органы госбезопасности]. Мы должны узнать их и убедиться, что они больше не действуют против своей страны. Шаг за шагом мы узнаем все об этих агентах. Мы хотим, чтобы они знали, что за ними следят. Мы разоблачаем эту систему, которая уничтожала народы и разрушала жизни людей»[776].

Одним из наиболее громких разоблачений, сделанных комиссией, стало обвинение в негласном сотрудничестве с КГБ бывшего премьер-министра, ключевой фигуры в процессе обретения Литвой независимости, знаменитой «янтарной леди» Казимиры Прунскене (1990–1991). В 1992 году Коллегия по гражданским делам Верховного суда подтвердила виновность Прунскене в тайных связях с КГБ. Президиум Верховного суда оставил это постановление в силе. А в 2009 году сотрудничество Прунскене с госбезопасностью подтвердила и литовская комиссия по люстрации[777].

Еще одно скандальное разоблачение было связано с депутатом сейма, известным литератором и переводчиком, одним из лидеров «Саюдиса» Виргилиюсом Чепайтисом. В качестве агента КГБ под псевдонимом Юозас Чепайтис более десяти лет информировал органы госбезопасности о деятельности нескольких десятков человек, включая своих соратников по борьбе за литовскую независимость. После обнародования архивных данных Чепайтис признал факт своего сотрудничества с госбезопасностью и покинул парламент, полностью устранившись от активного участия в общественной и политической жизни[778].

Парламентская комиссия Гаяускаса проработала до середины осени 1992 года, когда процесс разоблачения тайных агентов был фактически приостановлен из‐за прихода к власти бывших коммунистов. На октябрьских выборах в сейм победу одержала преемница компартии — Демократическая партия труда Литвы (Lietuvos demokratinė darbo partija, LDDP), — получившая 44% голосов. В феврале 1993 года на президентский пост был избран бывший первый секретарь ЦК компартии Литовской ССР Альгирдас Бразаускас (1993–1998). Однако исследование сохранившихся архивных материалов и их передача на государственное хранение были продолжены.

В июле 1993 года правительство Литовской Республики приняло «Положение о передаче и приеме архивных документов особой важности» и «Регламент хранения, упорядочения, изучения и использования архивных документов особой важности»[779]. За хранение, упорядочение, изучение и использование архивных документов подразделений бывшего КГБ СССР в Литовской ССР, за их постепенную передачу в ведение Генеральной дирекции архивов Литвы изначально отвечали рабочие группы Временной комиссии Верховного Совета по расследованию деятельности КГБ Советского Союза в Литве. В 1995 году в результате реорганизации рабочих групп по упорядочению архивных документов особой важности был создан Особый архив Литвы (Lietuvos ypatingasis archyvas), которому были переданы архивы советских органов госбезопасности за 1941–1991 годы[780].

В 1993–1995 годах для изучения периодов советской и нацистской оккупаций был создан Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы (ЦИГСЖЛ; Lietuvos gyventojų genocido ir rezistencijos tyrimo centras, LGGRTC). Его функционирование регламентировано специальным законом от 5 июня 1997 года[781].

Благодаря своевременному созданию парламентской комиссии для установления контроля над архивами госбезопасности и их передаче на государственное хранение в Литве удалось сохранить большой массив архивных документов. Тем не менее большинство необходимых для проведения полноценной люстрации материалов были уничтожены или вывезены в Россию. Это касалось практически всех личных дел сотрудников, агентов и так называемых «бойцов защиты народа»[782], а также подав­ляющего большинства дел оперативного учета[783].

Очередная смена политических элит способствовала новой активизации политики декоммунизации. В ходе парламентских выборов 1996 года экс-коммунисты утратили доминирующее положение в сейме (на этот раз они оказались лишь четвертыми), а победу одержали представители Союза Отечества — Литовских консерваторов (Tevynes sajunga — Lietuvos konservatoriai) под председательством Витаутаса Ландсбергиса (1996–2000). В 1998 году на президентский пост был избран бывший гражданин США Валдас Адамкус (1998–2003, 2004–2009), проведший почти 50 лет в эмиграции. Вскоре парламент, более не контролируемый левыми, принял закон «Об оценке Комитета государственной безопасности СССР (НКВД, НКГБ, МГБ, КГБ) и нынешней деятельности кадровых сотрудников этой организации»[784].

Закон от 16 июля 1998 года, вступивший в силу 1 января 1999 года, признавал Комитет государственной безопасности СССР и его предшественников (НКВД — НКГБ — МГБ) преступной организацией, «совершавшей военные преступления, геноцид, репрессии, террор и политические гонения на территории Литвы в период ее оккупации СССР» (§ 1)[785]. Он также вводил ограничения деятельности бывших кадровых сотрудников КГБ СССР: им запрещалось в течение десяти лет работать «должностными лицами и служащими в органах государственного, местного и военного управления, в департаменте госбезопасности, полиции, прокуратуре, судах, на дипломатической службе, в таможнях, системе госконтроля и в других органах, осуществляющих надзор за госорганизациями, адвокатами и нотариусами, в банках и других кредитных организациях, в стратегических экономических проектах, в охранных и других компаниях, предоставляющих услуги расследования преступлений, в системе связи, преподавателями, воспитателями и руководителями учебных заведений», выполнять работу, требующую наличия оружия (§ 2). Включение коммерческих структур в список запретов стало особенностью литовского люстрационного законодательства.

Предусмотренные законом ограничения могли не распространяться лишь на тех бывших сотрудников советских спецслужб, которые в течение трех месяцев с даты вступления закона в силу обратились бы в Департамент государственной безопасности Литвы (Lietuvos Respublikos valstybės saugumo departamentas, LR VSD) и представили всю имеющуюся у них информацию о своей прошлой работе и существующих отношениях с бывшими коллегами и осведомителями. Центр исследований геноцида и сопротивления жителей Литвы и Департамент государственной безопасности могли совместно рекомендовать, в форме мотивированного ходатайства, не применять предусмотренные законом ограничения к сотрудникам, выполнившим это условие. Однако окончательное решение должно было приниматься комиссией в составе трех человек, образованной президентом Литовской Республики (§ 3.2)[786].

Вскоре после вступления закона в силу Конституционный суд рассмотрел вопрос о его соответствии основному закону Литвы. В своем решении от 4 марта 1999 года суд постановил, что запрет бывшим сотрудникам КГБ занимать государственные должности не противоречит Конституции, поскольку «право на равные возможности для работы в государственной сфере не является абсолютным», а «требование лояльности и доверия в связи с работой в государственном секторе является общим и понятным»[787].

Суд пришел к заключению, что законодательный запрет на осуществление бывшими сотрудниками КГБ «определенных видов деятельности в некоторых частных сферах совместим с конституционным принципом свободного выбора профессии, поскольку государство имеет право предъявлять специфические требования к лицам, желающим получить работу в наиболее важных отраслях экономики, чтобы гарантировать должное функционирование системы национальной безопасности, сферы образования и финансов»[788]. В то же время суд признал неконституционной процедуру принятия решений созданной президентом комиссией и порекомендовал передать эти функции парламенту[789].

Выступая 16 ноября 1999 года в сейме, директор Центра исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы Даля Куодите (1997–2008) сообщила, что с 1 января 1999 года совместная комиссия Центра и Департамента государственной безопасности Литвы расследовала 303 случая; 87 сотрудникам было рекомендовано уйти в отставку (20 человек обжаловали это решение в суде, пятеро выиграли дело)[790].

23 ноября 1999 года в Литве был принят новый закон о люстрации — «О регистрации, признании, учете и защите лиц, которые признались в секретном сотрудничестве со спецслужбами бывшего Советского Союза»[791]. Этот закон, во многом схожий с эстонским законом 1995 года, обязывал граждан, негласно сотрудничавших с органами НКВД — НКГБ — МГБ — КГБ СССР в 1940–1990‐х годах, в течение шести месяцев зарегистрироваться, письменно признать факт сотрудничества, раскрыть имеющуюся у них секретную информацию, касающуюся деятельности органов госбезопасности, сдать связанные с ней документы и объекты, раскрыть свои псевдонимы и информацию о характере взаимодействия. К людям, предоставившим эти сведения, ограничительные меры не применялись. Тайна добровольного признания гарантировалась всем, кроме тех, кто занимал ключевые посты в государстве, включая президента, членов правительства и парламента, депутатов местных советов, судей, прокуроров и кандидатов на эти должности (§ 8).

Если человек отказывался добровольно зарегистрироваться и раскрыть информацию о сотрудничестве с КГБ или предоставлял ложные сведения о себе, других лицах и деятельности органов госбезопасности, данные о его связях с советскими спецслужбами (в случае наличия таковых в архиве) публиковались в официальном печатном органе Литвы — «Государственном вестнике» (Valstybės Žinios). Такой человек лишался возможности устроиться на госслужбу, в образовательные учреждения, заниматься юридической практикой, работать в МВД, в сфере производства вооружений, в банковской сфере и на стратегических экономических предприятиях (§ 6).

Оценка деятельности лиц, которые негласно сотрудничали со спецслужбами бывшего СССР, и принятие решений о публикации сведений о секретном сотрудничестве была поручена Межведомственной комиссии, учрежденной генеральным директором Департамента государственной безопасности Литвы. Один из пяти членов комиссии рекомендовался Управлением Генеральной прокуратуры, по двое — Департаментом государственной безопасности и Центром исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы. В структуре Департамента госбезопасности была создана рабочая группа, ответственная за регистрацию информации о секретном сотрудничестве граждан и деятельности спецслужб СССР и за передачу этой информации Комиссии (§ 5). К обозначенному законом сроку — 5 августа 2000 года — в Департаменте госбезопасности добровольно зарегистрировались 1589 человек[792].

У описанного закона оказалось одно довольно существенное негативное последствие. Решение об удалении информации о признавшихся в связях с КГБ лицах из документов, хранящихся в Особом архиве Литвы, привело к изъятиям целых страниц из дел, где упоминаются псевдонимы или имена бывших агентов[793]. В ситуации, когда количество сохранившихся после уничтожения или вывоза в Россию дел и так довольно ограничено, исключение из дел целых страниц (можно было ограничиться вычеркиванием псевдонимов, как происходит в Германии) создает существенные трудности для исследователей советских органов госбезопасности.

Начиная с 2006 года историки из Центра исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы совместно с эстонскими и латвийскими коллегами начали публиковать в интернете имеющиеся в наличии в архивах трех стран директивные и иные документы советских подразделений госбезопасности за 1940–1991 годы[794].

Поздняя люстрация: Румыния и Словакия

Политические силы, оказавшиеся у власти в Румынии после падения режима Чаушеску и в Словакии после разделения бывшей Чехословакии, были последовательными противниками политики декоммунизации. Поэтому меры переходного правосудия в этих двух странах были предприняты лишь после прихода к власти оппозиции в конце 1990‐х — начале 2000‐х годов.

Румыния. Призывы к радикальному расчету с коммунистическим прошлым звучали в румынском обществе с момента падения режима Чаушеску. В марте 1990 года лидеры гражданского движения приняли один из наиболее известных антикоммунистических манифестов в Европе — Тимишоарскую декларацию, восьмой пункт которой содержал однозначное требование люстрации: «Мы предлагаем ввести запрет на участие в любых избирательных кампаниях в течение ближайших трех кампаний бывших лидеров компартии и офицеров Секуритате. Их участие в политической жизни страны остается главным источником напряженности и подозрительности, которые раздирают румынское общество. До стабилизации положения и достижения национального примирения отстранение этих людей от политической жизни абсолютно необходимо. Также мы требуем, чтобы в законе о выборах было установлено, что бывшие лидеры компартии не имеют права выдвигать свои кандидатуры на должность президента страны»[795].

Однако требования гражданских активистов, содержащиеся в Тимишоарской декларации, были отвергнуты политическими силами, пришедшими к власти в посткоммунистической Румынии. На первых парламентских и президентских выборах в мае 1990 года победу с большим отрывом одержал Фронт национального спасения (Frontul Salvării Naţionale, FSN) и его кандидат Ион Илиеску — бывший руководитель отдела пропаганды ЦК РКП в 1965–1968 годах, первый секретарь ЦК Союза коммунистической молодежи и министр по делам молодежи в 1967–1974 годах. Снятый в 1984 году со всех постов по приказу Чаушеску, Илиеску в 1989 году возглавил волнения, приведшие к падению коммунистического режима, и вскоре образовал Фронт национального спасения.

Фронт стал оплотом для представителей второго эшелона коммунистической номенклатуры, сумевшим, благодаря свое­временной мобилизации, сохранить свои позиции влияния. Ион Илиеску оставался на президентском посту в общей сложности в течение десяти лет: в 1990–1996 и 2000–2004 годах. В ходе второго срока румынский парламент контролировала возглавляемая Илиеску Социал-демократическая партия (Partidul Social Democrat, PSD)[796].

Всю первую половину 1990‐х годов преемники компартии оставались ожесточенными противниками любых серьезных попыток переосмысления диктатуры. Лишь после победы оппозиции на всеобщих выборах 1996 года, когда большинство мест в Палате депутатов получил блок «Демократическая конвенция» (Convenţia Demócrata Română, CDR) и ее союзник «Демократический союз венгров Румынии» (Uniunea Democrată Maghiară din România, UDMR), а пост президента занял кандидат от «Демократической конвенции» Эмиль Константинеску (1996–2000), в румынской политике впервые в посткоммунистический период активизировались дискуссии о необходимости расчета с коммунистическим прошлым[797].

Хотя пришедшим к власти силам не удалось выработать и принять полноценный закон о люстрации, в октябре 1999 года румынский парламент все же принял закон «О доступе к персональным досье и разоблачении Секуритате в качестве политической полиции»[798]. Его инициатором выступил бывший диссидент и политический заключенный, а с 1992 года — глава Национальной ассоциации бывших политзаключенных и сенатор Константин Тику Думитреску, который еще в декабре 1993 года вносил в парламент законодательное заявление о люстрации, не ставшее тогда законодательным актом[799].

С принятием закона 1999 года граждане Румынии обрели право знакомиться с материалами, собранными на них Государственным департаментом безопасности (Departamentul Securităţii Statului, далее — Секуритате) МВД Социалистической Республики Румынии, получать информацию об осведомителях и сотрудниках тайной полиции, причастных к созданию их секретных досье (§ 1)[800]. Заинтересованные граждане Румынии, СМИ, политические партии, неправительственные организации, госорганы и институты могли запрашивать информацию о сотрудничестве с Секуритате публичных фигур, включая президента и членов парламента (§ 2).

Для применения положений закона был учрежден специальный подконтрольный парламенту автономный орган — Национальный совет по изучению архивов Секуритате (Consiliul Naţional pentru Studierea Arhivelor Securităţii, CNSAS) со штаб-квартирой в Бухаресте. Совет, который возглавляется коллегией из одиннадцати членов, назначающихся парламентом на шестилетний срок по предложению парламентских групп (в соответствии с политическим составом обеих палат), был призван обеспечить публикацию имен, псевдонимов и должностей агентов и информаторов Секуритате в «Официальном вестнике Румынии» (Monitorul Oficial al României) (§ 7, 8, 17).

В течение первых лет работы деятельность Национального совета не отличалась особенной эффективностью. Было раскрыто всего несколько десятков имен агентов. Частично дело осложнялось тем, что Совет имел крайне ограниченный доступ к архивам Секуритате, большинство из которых продолжали оставаться в ведении Службы информации Румынии (Serviciul Român de Informaţii, SRI)[801].

К середине 2000‐х годов в Румынии усилились призывы гражданского общества к обновлению коррумпированных политических элит и проведению радикальных кадровых реформ. Изменилась и политическая расстановка сил: в результате парламентских и президентских выборов 2004 года социал-демократы утратили монопольное положение в парламенте, на президентский пост был избран кандидат от оппозиции — председатель правоцентристской Демократической партии (Partidul Democrat, PD), мэр Бухареста Траян Бэсеску (2004–2014).

Создавалось впечатление, что новый президент всерьез воспринял призывы к обновлению власти посредством люстрации, исходившие от части депутатов и представителей гражданского общества. Но артикулированная им позиция состояла в том, что люстрация не может быть проведена, пока коммунистический режим в Румынии не будет осужден как преступный[802]. Под давлением общества и по требованию президента Бэсеску в 2006 году многие архивные документы были наконец переданы в Национальный совет по изучению архивов Секуритате, за исключением архивов Службы внешней разведки (Serviciul de Informatii Externe, SIE)[803].

Тогда же Траян Бэсеску учредил специальную президентскую комиссию по анализу румынской коммунистической диктатуры. Ее председателем был избран известный политолог румынского происхождения, профессор политических наук в Университете Мэриленда Владимир Тисманеану. На основании 660-страничного заключительного доклада Комиссии президент выступил в парламенте с официальным осуждением коммунистического режима[804]. В речи, произнесенной 18 декабря 2006 года, за две недели до вступления Румынии в Европейский союз, Траян Бэсеску заявил:

Как глава румынского государства, я безоговорочно и категорически осуждаю коммунистическую систему в Румынии с момента ее создания на основе диктата с 1944 по 1947 год до момента ее распада в декабре 1989 года. Принимая во внимание реалии, представленные в отчете, я утверждаю с полной ответственностью: коммунистический режим в Румынии был незаконным и преступным <…>. Во имя румынского государства я выражаю свое сожаление и сочувствие жертвам коммунистической диктатуры. Во имя румынского государства я прошу прощения у тех, кто пострадал, их семей, всех тех, чья жизнь так или иначе была разрушена из‐за злоупотреблений диктатуры <…>. Вспоминая сегодня период, который многие хотели бы забыть, мы говорим о прошлом и о том, в какой степени мы, люди сегодняшнего дня, хотим идти до конца в принятии ценностей свободы. Эти ценности <…> проистекают из универсальной, священной ценности человеческой личности. Если мы теперь обращаемся к прошлому, мы делаем это для того, чтобы встретить будущее, в котором презрение к человеческой личности больше не будет оставаться безнаказанным <…>[805].

При всей важности инициированной Бэсеску декоммунизации его роль в данном процессе была полна противоречий. Много лет не утихали ожесточенные споры о возможном агентурном прошлом самого президента[806]. И только спустя 15 лет после вступления Траяна Бэсеску в должность, 20 сентября 2019 года, Бухарестский апелляционный суд подтвердил, что политик действительно сотрудничал с военной контрразведкой Секуритате со студенческих лет. Ранее такую оценку вынес CNSAS, представив найденные в архивах документальные доказательства[807].

Поэтому поддержка люстрационных мер президентом Бэсеску хотя и была озвучена публично, но так и не оказалась в полной мере реализованной, несмотря на высокий интерес и поддержку общества. Румынские интеллектуалы, главным образом члены основанной в 1990 году в Бухаресте Группы по социальному диалогу (Grupul pentru Dialog Social, GDS), неоднократно призывали к проведению радикальной люстрации, основанной на обвинениях (accusation-based lustration), по аналогии с немецкой и чешской, вместо люстрации, основанной на признании (confession-based lustration) по польскому образцу[808].

Соответствующий законопроект был внесен в румынский парламент группой депутатов от Национальной либеральной партии (Partidul Național Liberal, PNL) в 2005 году, а в апреле 2006 года был принят верхней палатой — сенатом (закон PL 282/2006). Однако Палата депутатов одобрила его лишь спустя четыре года — 19 мая 2010 года. Вскоре после этого Конституционный суд признал принятый закон не соответствующим румынской Конституции. 28 февраля 2012 года нижняя палата парламента приняла новый закон с поправками. Под его действие подпадали партийные функционеры и сотрудники румынской политической полиции Секуритате, представители прокурорского корпуса, занимавшие свои посты в 1945–1989 годах. Эти категории граждан лишались права баллотироваться и занимать должности в сфере госуправления на пять лет. Тем не менее закон о люстрации так и не был реализован: 28 марта 2012 года Конституционный суд снова признал его противоречащим румынской Конституции и отменил его действие[809].

Словакия. После разделения Чехословакии в январе 1993 года словацкое правительство под руководством лидера «Народной партии — Движения за демократическую Словакию» (Ľudová strana — Hnutie za demokratické Slovensko, ĽS-HZDS) Владимира Мечьяра (1993–1998) отказалось от применения чехословацкого закона о люстрации, и его срок действия истек в 1996 году (хотя в январе 1993 года 56% словаков поддерживали идею продления действия закона)[810]. Лишь после прихода к власти оппозиции в 1998 году тема декоммунизации вернулась в политическую повестку.

Бывшие диссиденты — министр юстиции Ян Чарногурский и экс-министр внутренних дел Чехословакии в 1990–1992 годах Ян Лангос — выступили с инициативой принятия закона об открытии доступа к архивам коммунистической Службы государственной безопасности. Тогда инициатива не была поддержана правящей коалицией, но Ян Чарногурский создал в 2000 году в Министерстве юстиции специальный Департамент по документации преступлений коммунизма для первичного сбора архивных материалов. Спустя два года в Словакии был принят закон «О раскрытии документов, касающихся деятельности органов государственной безопасности в 1939–1989 годах, и об учреждении Института национальной памяти»[811]. В результате архивы из Департамента Министерства юстиции были переданы в созданный в 2003 году словацкий Институт национальной памяти (Ústav pamäti národa), во главе которого стал Ян Лангос (руководивший Институтом до своей трагической гибели в автокатастрофе в 2006 году)[812].

Институт национальной памяти осуществляет доступ граждан к архивной информации и публикует списки сотрудников и осведомителей Службы госбезопасности, а также сведения о лицах, подвергшихся преследованиям и репрессиям на территории Словакии. Первые секретные документы были открыты для широкой публики в мае 2004 года[813].

Хотя закон о раскрытии данных не является люстрационным актом и не влечет за собой непосредственных административных санкций, проводимые на его основании проверки должностных лиц и публикация сведений о сотрудничестве с чехословацкой СТБ иногда имеют конкретные кадровые последствия. Например, после того как в мае 2005 года Институт национальной памяти опубликовал очередные списки бывших сотрудников и осведомителей госбезопасности, своих должностей лишились несколько членов кабинета министров, спикер и ряд депутатов парламента, епископы и архиепископы[814].

Отказ от люстрации: Россия

В отличие от большинства стран ЦВЕ проблематика переходного правосудия в России на протяжении всего постсоветского периода оставалась маловостребованной. При этом нельзя сказать, что в обществе не существовало запроса на обновление элит. В массовых акциях протеста против ГКЧП в августе 1991 года принимали участие сотни тысяч человек под лозунгами «Долой КПСС!», а в 1992 году 58% россиян согласились с тем, что бывших членов компартии нужно было годом ранее отстранить от важных постов в государстве[815].

Однако у новых российских властей не было политической воли и интереса к выработке специальных кадровых мер. Хотя президент Ельцин после августовского путча издал ряд указов о приостановке деятельности компартии и передаче ее имущества государству, он сразу же пообещал, что никакого преследования коммунистов и «запретов на профессию» в России не будет. Президент не раз положительно высказывался о том, что управление в стране сохранилось в руках «профессионалов»[816]. Отвергнув идею люстрации, Ельцин, по сути, обезопасил себя и ближайшее окружение: в случае принятия любых ограничительных мер в отношении бывшего партийного руководства президент, более десяти лет являвшийся первым секретарем Свердловского обкома партии, наверняка стал бы одним из кандидатов на исключение[817].

Что касается парламента, то шансов, что Съезд народных депутатов поддержит законодательные инициативы по ограничению доступа к власти бывших коммунистов и сотрудников органов госбезопасности, практически не существовало. Ни после августовского путча, ни после окончательного de jure распада СССР в декабре 1991 года в России так и не были проведены «учредительные», или первые свободные парламентские выборы, необходимые как центральное звено демократического транзита. Вместо этого были сохранены Съезд народных депутатов и Верховный Совет, избранные на пятилетний срок еще при советской власти — 4 марта 1990 года. Это решение имело крайне негативные последствия для российской общественно-политической жизни. Непроведение выборов стало основной причиной кризиса двоевластия — противоборства Ельцина и Верховного Совета, — который завершился расстрелом Белого дома осенью 1993 года и, по существу, положил конец российскому проекту реформ.

Проблема заключалась в том, что по действующей на момент распада СССР Конституции 1978 года фактическим центром власти в стране являлся Съезд народных депутатов[818]. Поэтому в случае непроведения политической реформы руководство Съезда в любой момент могло использовать это правовое преимущество в политической борьбе. Что вскоре и случилось. В течение 1992 года происходило все большее размежевание политических элит по отношению к проводимым командой Ельцина экономическим реформам, и конфликт между законодательной и исполнительной ветвями власти становился неизбежным. С лета 1992 года российская общественно-политическая жизнь была отмечена непрерывным противоборством между президентом и Съездом, каждый из которых в ситуации неопределенности полномочий и высокой степени легитимности стремился к абсолютной монополии на власть.

Кризис власти в постсоветской России был вызван прежде всего тем, что сразу после августа 1991 года не было предпринято ничего для установления новых, демократических «правил игры», которые бы позволили беспрепятственно осуществить необходимую либерализацию экономики и демократизацию политической системы. Как справедливо отмечали исследователи демократических транзитов Хуан Линц и Альфред Степан, если бы осенью 1991 года были проведены выборы органов власти всех уровней, демократические силы, объединенные тогда главным образом вокруг движения «Демократическая Россия», скорее всего, одержали бы на них внушительную победу. Это создало бы прочную базу для радикальной рыночной реформы, а президент, как можно предположить, получил бы достаточную поддержку со стороны законодательной власти для формирования демократических институтов. Популярность Ельцина осенью 1991 года была высока, что могло обеспечить и ему, и его сторонникам необходимую поддержку на выборах[819].

Однако вместо проведения политической реформы все, что предпринял в тот ключевой момент Борис Ельцин, — это убедил Съезд предоставить ему дополнительные полномочия для реализации экономических реформ[820]. Этим решением президент не только поставил под угрозу посткоммунистический экономический проект, начав либерализацию экономики без формирования необходимой институциональной среды. По сути, он пресек дальнейшее развитие парламентаризма и вместе с ним — демократического законодательства. Ведь парламент, в котором преобладали реакционные коммунистические и националистические силы, не мог выработать и поддержать многие необходимые для молодой демократии законы, включая правовые акты о декоммунизации.

Одержав в 1993 году победу над Верховным Советом, президент предложил на декабрьский референдум проект новой Конституции, текст которой был поспешно подготовлен его окружением без консультаций с другими политическими силами. Разрабатываемый до этого Конституционной комиссией парламентский проект Конституции, авторы которого выступали за премьер-президентскую республику, был при этом забыт[821]. Фактически являвшийся «конституцией победителя», опубликованный лишь за месяц до голосования президентский конституционный проект не был, да и не мог быть ни отражением, ни основой политического и общественного консенсуса.

Другим вероятным препятствием на пути выработки мер переходного правосудия в России стало отсутствие общественных сил, способных артикулировать и поддержать подобную повестку. Превалирующим среди представителей либеральной общественности, включая бывших диссидентов, было мнение о неуместности и опасности люстрации. Всерьез высказывались опасения о неизбежной в случае правового расчета с прошлым «охоте на ведьм». Среди активистов гражданского общества, включая руководство общества «Мемориал», доминировало представление о люстрации как о недемократическом акте мести, сравнимом с большевистскими чистками периодов красного и Большого террора. Так, председатель российского отделения «Мемориала» Сергей Ковалев неоднократно называл люстрацию неприемлемой и потенциально опасной, поскольку, по его словам, процесс проверки мог разделить общество на «чистых и нечистых». Ковалев не видел в этом механизме переходного правосудия отличий от большевистских чисток, проводившихся после 1917 года[822].

Примечательно, что такая аргументация либеральных активистов и журналистов местами почти дословно совпадала с доводами, звучавшими из уст чекистов и консервативных политиков[823]. Писатель Владимир Войнович, безуспешно пытавшийся добиться от преемников советского КГБ доступа к собиравшейся на него долгие годы оперативной информации, в своей автобиографической повести «Дело № 34840» рассказал об обсуждении проекта о люстрации на проходившей в 1993 году конференции под многообещающим названием «КГБ: вчера, сегодня, завтра». «Разумеется, самыми строгими критиками идеи люстрации стали как раз бывшие партийные воротилы и кагебисты, — писал Войнович. — Они поголовно считают, что люстрация антидемократична, негуманна и аморальна. Слушая приводимые доводы (и со многими соглашаясь), я подумал, что, наверное, наиболее решительными противниками смертной казни являются убийцы, ожидающие исполнения приговора. Противники люстрации говорили об опасности того, что люстрация очень легко может превратиться в охоту за ведьмами <…>. На конференции много раз звучало слово „милосердие“, употребляемое чаще всего всуе и не к месту и при полном непонимании его значения»[824].

Известный диссидент и правозащитник Владимир Буковский, хотя и был сторонником символического «суда над КПСС», тоже выступал против публичного разоблачения и любых других ограничительных мер в отношении бывших осведомителей КГБ[825]. Однако более важным, чем мнения отдельно взятых правозащитников, является то, что общество «Мемориал» как наиболее авторитетное общественное движение ни в момент своего организационного оформления в 1988–1989 годах, ни после распада СССР не высказало никакой консолидированной позиции по поводу сохранения в структурах власти бывших представителей советской номенклатуры, кадровых чекистов и осведомителей госбезопасности. К тому же «Мемориал» официально отказался от судебных преследований виновных в массовых преступлениях советской эпохи: одна из принятых в ходе его учредительной конференции резолюций, хотя и призывала «провести общественный суд над Сталиным и всеми виновными в репрессиях», заявляла полный отказ от уголовного преследования фактических виновных в репрессиях советского периода, — как это было сформулировано, «в интересах гуманности и милосердия»[826].

Отказ от поднятия вопроса об ответственности нередко обосновывался якобы невозможностью отделить жертв от палачей в советском обществе[827]. Другим аргументом в этой связи был широко распространенный тезис о всеобщей виновности[828]. Убедительный ответ на эти доводы дал в одном из выступлений 1993 года руководитель питерской организации «Гражданский контроль», бывший политзаключенный Борис Пустынцев. Приводя аргументы в пользу мер переходного правосудия, Пустынцев говорил о принципиальном различии между палачами и жертвами советского режима, о разной степени ответственности власти и общества: «Первое типичное возражение — в том, что с нами произошло, виноваты все. Опыт показывает, что сентенции типа „виноваты все“ действуют на общество крайне деморализующе. И сегодня мы пожинаем их плоды <…>. Дело было совсем иначе. Существовала организация, которая в течение многих десятилетий занималась нравственным растлением народа, то есть культивировала доносительство, предательство, руками которой создавалась атмосфера повального страха, а конформизм являлся гражданской доблестью. И были растлеваемые, то есть жертвы. Да, совращенные становились соучастниками преступления, но это не лишает их изначального статуса жертв. А в палачи шли в основном добровольно. И это становилось профессией. И говорить о равной ответственности палачей и жертв — значит наводить тень на плетень. Несоизмерима вина профессионального „ловца душ“, опиравшегося на всю мощь огромного, тоталитарного государства, и абсолютно беззащитного человека, которого он сломал, заставил предать жену, брата, друга. Да, все мы виноваты в том, что не протестовали каждый день, каждый час, даже участники сопротивления. Но это уже совершенно другой уровень вины. И подобные требования можно предъявлять только к самому себе. Говорить людям, что они разделяют ответственность с палачами, так как не выступали против режима, — значит упрекать их за то, что они не шли на Голгофу. Это аморально»[829].

По мнению Пустынцева, необходимость принятия закона о люстрации в России была даже выше, чем в других странах, поскольку «страны Восточной Европы просто не успели подвергнуться столь глубокой моральной деградации, как Россия, где нужно восстанавливать азы нравственности, систему самых примитивных поведенческих табу, простейшие ориентиры для вступающих в жизнь»[830]. «Нам крайне необходимо начать называть вещи своими именами на самом высоком уровне, на уровне закона. И закон о люстрации, может быть, первый шаг на этом пути», — полагал Пустынцев[831].

Сторонники идеи люстрации, подобные Борису Пустынцеву, в постсоветской России были в абсолютном меньшинстве[832]. В начале 1993 года народный депутат и сопредседатель движения «Демократическая Россия» Галина Старовойтова внесла в Верховный Совет проект федерального закона «О люстрации (о временном запрете на профессии для лиц, осуществлявших политику тоталитарного режима)»[833]. Он предусматривал временный, на 5–10 лет, запрет на замещение руководящих должностей в исполнительной власти для бывших секретарей райкомов, горкомов, обкомов и крайкомов КПСС, бывших работников республиканских и союзного ЦК, для «действовавших штатных сотрудников, включая резерв, и давших подписку о сотрудничестве с органами НКВД — МГБ — КГБ»[834]. Действие закона не должно было распространяться на выборные должности (по мнению Старовойтовой, «народу надо оставить право еще раз выбрать тоталитарное правление»)[835]. Проект закона обсуждался, в том числе на упомянутой выше конференции, впечатлениями о которой делился Владимир Войнович. Тогда законопроект не был поддержан ни большинством коллег Старовойтовой по демократическому движению, ни журналистами, ни парламентариями[836]. То же самое касается доработанного варианта, повторно внесенного на рассмотрение Госдумы в 1997 году[837]. Через год, 20 ноября 1998 года, Галина Старовойтова была убита, и ее законопроект о люстрации так и остался единственным за всю историю существования российского парламента.

Один из соратников Старовойтовой по движению «Демократическая Россия», бывший диссидент и правозащитник, народный депутат в 1993–2003 годах Юлий Рыбаков спустя годы признавал, что «не поддержав Старовойтову, не заставив Президента сделать этот необходимый шаг, мы допустили тогда роковую ошибку. Ее результат сегодня — засилье чекистов и бывших партократов на всех ключевых позициях, подавление гражданской активности, отсутствие политической конкуренции, стагнация существующего авторитарного режима»[838]. «Нам остается лишь надеяться, — признался Рыбаков в одном из интервью 2016 года, — что ошибки прекраснодушных либералов будут наукой для того поколения, которое вернет нашу страну на столбовую дорогу демократии. Жаль только, что среди них не будет Галины Васильевны Старовойтовой»[839].

Здесь стоит отметить, что к моменту обсуждения законопроекта Старовойтовой в мае 1993 года российская Госдума уже предприняла несколько шагов в противоположном направлении. Так, она приняла несколько законодательных актов, фактически криминализовавших раскрытие данных об агентурном аппарате КГБ и его российских преемников. В марте 1992 года был принят закон об оперативно-розыскной деятельности, 16-я статья которого содержала положение о том, что «сведения о лицах, сотрудничающих или сотрудничавших [sic] с органами, осуществляющими оперативно-розыскную деятельность на конфиденциальной основе, являются государственной тайной и могут быть преданы гласности только с письменного согласия этих лиц или в других случаях, прямо предусмотренных законом»[840].

Другим гарантом конфиденциальности сотрудничества с органами госбезопасности стала статья 17 принятого в июле 1992 года закона «О федеральных органах государственной безопасности»[841]. А статья 19 принятого в тот же день закона «О внешней разведке» гласила, что «сведения о лицах, оказывающих (оказывавших) конфиденциальное содействие органам внешней разведки, составляют государственную тайну. Доступ к этим сведениям имеют только уполномоченные на то сотрудники соответствующего органа внешней разведки»[842]. Таким образом, раскрытие информации об агентуре КГБ уже в 1992 году приравнивалось российским законодательством к разглашению государственной тайны, которое, согласно статье 283 УК РФ, наказывается «лишением свободы на срок до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет или без такового»[843].

Так что обсуждение возможных люстрационных мер без связи с разрабатывавшимися и принимавшимися в тот же период нормативными актами было, как минимум, запоздалым. Общество изначально не предложило комплексного проекта декоммунизации, который бы позволил юридически зафиксировать преступный характер коммунистического режима и его тайной полиции и на основании которого можно было бы ввести санкции против его основных агентов — партийных лидеров, а также сотрудников и осведомителей органов госбезопасности.

Правда, сразу после неудавшегося переворота ГКЧП в августе 1991 года президент Ельцин сам предпринял несколько первоначальных шагов в направлении декоммунизации. Был издан ряд указов, запрещавших коммунистическую партию и предписывавших передачу ее активов и имущества государству. Указ «О приостановлении деятельности Коммунистической Партии РСФСР» поручал МВД и Прокуратуре «провести расследование фактов антиконституционной деятельности органов Коммунистической партии РСФСР» и направить «соответствующие материалы на рассмотрение судебных органов»[844]. А указ «Об имуществе КПСС и коммунистической партии РСФСР» объявлял госсобственностью имущество и денежные средства, принадлежащие КПСС и российской компартии[845].

В другом указе 1991 года «О деятельности КПСС и КП РСФСР» президент возлагал на КПСС ответственность за «исторический тупик, в который загнаны народы Советского Союза, и тот развал, к которому мы пришли»[846]. Деятельность руководящих структур КПСС, согласно указу, «носила явный антинародный, антиконституционный характер, была прямо связана с разжиганием среди народов страны религиозной, социальной и национальной розни, посягательством на основополагающие, признанные всем международным сообществом права и свободы человека и гражданина»[847]. Указом предписывалось «прекратить на территории РСФСР деятельность КПСС, КП РСФСР, их организационные структуры распустить», а имущество компартии передать в собственность государства. В то же время указ настаивал на недопустимости попыток «шельмовать миллионы рядовых членов партии, не имевших отношения к произволу и насилиям, творившимся от их имени, вводить запреты на профессии <…>». Исполнительной власти и органам прокуратуры было дано указание «исключить преследование граждан РСФСР за факт принадлежности к КПСС и КП РСФСР»[848].

Вскоре указы Ельцина о запрете компартии были оспорены партией-преемницей КПСС — Коммунистической партией Российской Федерации (КПРФ) — в новом российском Конституционном суде (КС). Чтобы избежать ситуации, в которой Кремль оказался бы в роли оправдывающегося ответчика, ряд депутатов (О. Румянцев, А. Котенков, И. Безруков) подали встречное ходатайство о проверке конституционности самой КПСС. Суд объединил оба иска в одно дело[849]. В Постановлении № 9-П от 30 ноября 1992 года КС признал, что «руководящие структуры КПСС были инициаторами, а структуры на местах — зачастую проводниками политики репрессий в отношении миллионов советских людей, в том числе в отношении депортированных народов»[850]. Но хотя суд признал законность запрета компартии на федеральном уровне, ее местные отделения могли быть восстановлены.

Это компромиссное решение способствовало общественной стабилизации, полагал председатель КС РФ Валерий Зорькин. «Если бы мы поступили по примеру некоторых стран Восточной Европы, где были приняты так называемые законы о люстрации, запрещающие коммунистам занимать определенные должности, то такое решение открыло бы путь к гражданской войне», — заявил Зорькин в интервью «Российской газете» в октябре 2006 года[851].

В свою очередь, исследователь «дела КПСС» Сергей Тойменцев писал, что, «хотя российское общество, казалось, ожидало от Конституционного суда российского Нюрнбергского процесса с последующей декоммунизацией (аналогично немецкой денацификации), процесс по делу КПСС 1992 года оказался всем, чем Нюрнбергский процесс не был, поскольку после запрета КПСС президентом Коммунистическая партия Российской Федерации была создана в качестве ее главного преемника именно благодаря постановлению суда»[852]. Разбирательства в Конституционном суде довольно быстро превратились в фарс в немалой степени потому, что подавляющее большинство тех, кто присутствовал на судебных заседаниях с обеих сторон, включая 12 из 13 судей Конституционного суда, ранее сами состояли в КПСС.

«Нюрнбергский процесс изначально был судом над физическими лицами, чьи четко определенные преступные действия стали юридическим основанием для объявления их партии „преступной организацией“, — уточнял Тойменцев. — В процессе же по делу КПСС без „живых“ обвиняемых в уголовных преступлениях судебное разбирательство довольно быстро увязло в несколько истерических дебатах о том, почему одни коммунисты имеют право преследовать других коммунистов, а не наоборот. <…> [С]удебный процесс стал бесконечным спором между двумя антагонистическими лагерями, которые имели, по сути, один и тот же политический бэкграунд»[853].

Вместо борьбы за полноценную декоммунизацию, открытие архивов и официальное осуждение коммунистического режима как преступного большинство российских правозащитников и активистов с энтузиазмом включились в этот судебный процесс сомнительного юридического и нравственного свойства в качестве экспертов или свидетелей со стороны ельцинской команды. Часть из них получила на время судебных заседаний особый доступ к архивам[854], в результате чего была рассекречена крайне ограниченная, выборочная коллекция документов, ставшая, словами историка Патриции Гримстед, основой для «запоздалых, разрозненных, строго цензурированных разоблачений»[855]. При этом архивы — главным образом архивы госбезопасности — так и остались закрытыми.

Еще в августе 1991 года президент издал указы, призванные обеспечить передачу архивов партии и КГБ государству («О партийных архивах» и «Об архивах Комитета государственной безопасности СССР»)[856]. Была создана специальная комиссия, которая должна была заниматься передачей документов КГБ СССР на государственное хранение. Председателем комиссии был назначен генерал-полковник, многие годы проработавший в Главном политическом управлении Советской армии и Военно-морского флота, историк Дмитрий Волкогонов — автор вышедшего в 1983 году пропагандистского издания «Психологическая война: Подрывные действия империализма в области общественного сознания». В нем Андрей Сахаров, Александр Солженицын, Петр Григоренко, Юрий Орлов, Владимир Буковский и другие известные диссиденты клеймились позором как «злобные антисоветчики», «отщепенцы» и «предатели Родины»[857].

Комиссия Волкогонова проработала два года, но практически безрезультатно. Даже те документы, которые были подготовлены к передаче в Госархив, остались на хранении в КГБ[858].

Исследователь советских спецслужб Эми Найт осенью 1993 года констатировала, что, «хотя КГБ перестал существовать в конце 1991 года, возникший на его месте новый аппарат госбезопасности был сильно заинтересован в удержании своих архивов и сделал все возможное, чтобы предотвратить их передачу для последующего рассекречивания. Со своей стороны, Ельцин не предпринял никаких усилий, чтобы его указ был реализован»[859]. По мнению Найт, российский президент полностью устранился от решения этого вопроса, «несмотря на его ключевое значение как для исторических исследований, так и для будущего демократических реформ в России»[860].

Вот какую оценку работе комиссии и ситуации с рассекречиванием архивов советских органов госбезопасности в начале 1990‐х годов дал эксперт Комиссии Верховного Совета РСФСР по приему-передаче архивов КПСС и КГБ на государственное хранение историк Никита Петров: «Разработка и тем более принятие решения о предании в той или иной форме гласности материалов „досье на граждан“ и, как следствие этого, открытие имен агентов госбезопасности были вне компетенции Комиссии по архивам КПСС и КГБ. Здесь могло быть принято только политическое решение на самом высшем уровне (Президентом или Верховным Советом). Однако, кроме жарких дискуссий в определенных политических кругах, никакой реальной законотворческой работы в этом направлении не велось. Тогда как близкие к спецслужбам консервативно настроенные депутаты спешно разрабатывали другой закон, который позволил бы по-прежнему держать подобные дела в секрете. И такой акт, получивший статус закона „Об оперативно-розыскной деятельности“, был принят уже в апреле 1992 года. Новая, значительно более жесткая редакция этого закона была принята Государственной думой 5 июля 1995 года. Согласно этому закону, все сведения об агентурно-оперативной деятельности и имена лиц, сотрудничающих на тайной основе с органами, осуществляющими эту деятельность, были объявлены „государственной тайной“. Этот закон стал серьезным тормозом в дальнейшей работе Комиссии по архивам КПСС и КГБ по изучению возможности приема-передачи всего комплекса оперативно-учетных документов КГБ на государственное хранение и их научному изучению»[861]. Итак, документы органов госбезопасности остались в ведомственных архивах и по сей день остаются практически полностью закрытыми для исследователей[862].

В октябре 1991 года президент Ельцин подписал принятый Верховным Советом РСФСР закон «О реабилитации жертв политических репрессий», который признавал «многолетний террор и массовые преследования народа, осуществленные коммунистической властью»[863]. Согласно закону, «работники органов госбезопасности ВЧК, ГПУ — ОГПУ, УНКВД — НКВД, МГБ, прокуратуры, судьи, члены комиссий, „особых совещаний“, „двоек“, „троек“, работники других органов, осуществлявших судебные полномочия, судьи, участвовавшие в расследовании и рассмотрении дел о политических репрессиях, несут уголовную ответственность на основании действующего уголовного законодательства. Сведения о лицах, признанных в установленном порядке виновными в фальсификации дел, применении незаконных методов расследования, преступлениях против правосудия, периодически публикуются органами печати»[864].

Несмотря на наличие в законе приведенного положения, в действительности оно никогда не применялось. Никаких реальных правовых основ для преследования виновных в преступлениях советского режима в постсоветской России создано не было. Никаких судебных разбирательств в отношении бывших советских функционеров и чекистов не проводилось, и сведения о них не обнародовались. Да никто на таких разбирательствах особенно и не настаивал.

Почему судебных разбирательств не было, можно понять на примере поэта Ростислава Евдокимова. В июне 1982 года он был арестован в Ленинграде, а в апреле 1983 года приговорен Ленгорсудом к пяти годам исправительно-трудовых лагерей и двум годам ссылки по статье 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда». В 1987 году Евдокимова освободили по амнистии. Следователем по делу Евдокимова, как и по многим другим делам ленинградских диссидентов, выступал Виктор Черкесов. С 1988 года он был главой следственного отдела Ленинградского управления КГБ. А уже в новой России в 1992–1998 годах Черкесов служил начальником Управления Министерства безопасности РФ (МБ, позже — ФСК, ФСБ) по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.

В 1998 году Черкесов был назначен первым заместителем директора ФСБ РФ Владимира Путина (тоже бывшего сотрудника Ленинградского УКГБ). В мае 2000 года Черкесов стал полномочным представителем президента в Северо-Западном федеральном округе. В 2003–2008 годах он руководил Федеральной службой РФ по контролю за оборотом наркотиков, а в 2008–2010 годах — Федеральным агентством по поставкам вооружения, военной, специальной техники и материальных средств[865]. «Вы что, предлагаете всерьез, чтобы мы подали в суд на Черкесова?» — задавал в одном из интервью риторический вопрос Ростислав Евдокимов[866].

Подобные государственные карьеры бывших чекистов и членов советской номенклатуры в новой России не были исключением. Судья на процессе Евдокимова Нелла Волженкина в течение 22 лет (до выхода на пенсию в 2004 году) была заместителем председателя Санкт-Петербургского городского суда по гражданским делам[867]. А прокурор на процессе Евдокимова Валерий Большаков в постсоветский период был первым зампрокурора Санкт-Петербурга, затем работал в аппарате питерского Законодательного собрания, а в 2000–2011 годах являлся заместителем полпреда президента в Северо-Западном федеральном округе Виктора Черкесова[868].

Итак, вскоре после распада СССР прежние члены коммунистической номенклатуры начали восстанавливать свое влияние и, располагая обширными связями и доступом к ресурсам, стали пользоваться привилегиями и извлекать максимальную выгоду уже в новых рыночных условиях. О «номенклатурном реванше» в начале 1993 года, в частности, много говорила и писала Галина Старовойтова[869].

Хотя изначально шла речь о реформировании органов госбезопасности, очень скоро стало понятно, что преемники КГБ — Министерство безопасности (МБ, 1992–1993), Федеральная служба контрразведки (ФСК, 1993–1995) и Федеральная служба безопасности (ФСБ, с 1995 года) все больше воспроизводят черты прежней структуры. Как констатировал уже в 1993 году Борис Пустынцев, «пережив после августа 1991 года период некоторой растерянности, ряд переименований и формальных преобразований, связанных в основном с распадом империи, а не с логическими последствиями своей неудавшейся роли в путче, политическая полиция сегодня воспрянула духом, рассчитывая снова стать одной из влиятельных сил в государстве»[870].

Приход к власти президента Владимира Путина в мае 2000 года сопровождался массовым притоком силовиков и военных на ключевые государственные посты[871]. С начала нулевых годов практически все главные должности в Администрации президента, правительстве, экономической сфере находятся под контролем выходцев из силовых структур[872].

Разница подходов к расчету с коммунистическим прошлым

Люстрационные законы во всех странах ЦВЕ были направлены на минимизацию общественного влияния бывших должностных лиц и сотрудников спецслужб коммунистических режимов. Но, как показал приведенный выше обзор принятых в регионе мер, программы люстрации могли обретать разные формы и довольно сильно различаться по объему. Люстрационные механизмы варьировались от выявления и публичного разоблачения бывших сотрудников и осведомителей секретных служб до запрета им работать на госдолжностях и занимать другие позиции общественного доверия. Если в Чехии бывшие руководители компартии и сотрудники органов госбезопасности по закону автоматически не допускались на определенные должности, то в Германии решение о профессиональном будущем выявленных сотрудников и осведомителей тайной полиции оставалось за государственными, общественными и частными институтами, а в Словакии — за избирателями или высшими должностными лицами[873].

Найти объяснение различиям в подходах к расчету с репрессивным прошлым в странах ЦВЕ пытались многие исследователи посткоммунистических обществ. Одним из первых это сделал политолог Сэмюэль Хантингтон. В книге 1991 года «Третья волна. Демократизация в конце ХХ века» он писал, что решение «проблемы палачей» связано с типом перехода общества к демократии и той ролью, которую в этом процессе сыграли прежние элиты и оппозиция. В зависимости от роли правящих и оппозиционных групп в процессе демократизации Хантингтон выделял три типа стран. К первому относятся государства, в которых, как в Венгрии и Болгарии, правящие элиты взяли на себя инициативу по установлению демократии и сами осуществили «трансформацию» режима (transformation). Ко второй группе принадлежат страны, в которых «бразды правления взяли в свои руки оппозиционные группировки, а авторитарный режим развалился или был свергнут», в результате чего была осуществлена его «замена» (replacement). Примерами здесь могли служить, согласно Хантингтону, Восточная Германия и Румыния. И наконец, в третьей группе стран, включавшей Польшу и Чехословакию, имело место «замещение» (transplacement), поскольку демократизация стала «результатом совместных действий правительственных и оппозиционных группировок»[874].

По мнению Хантингтона, вероятность принятия мер переходного правосудия была высока лишь в государствах, осуществивших «замену», то есть там, где прежние элиты были отстранены от власти против собственной воли. В остальных случаях, когда прежнее коммунистическое руководство само инициировало процесс реформ или село за стол переговоров с оппозицией, должна была, по прогнозам Хантингтона, возобладать тенденция «простить и забыть». Стоит отметить, что прогнозы эти оказались ошибочными: в итоге меры переходного правосудия были реализованы в государствах всех трех типов. Поскольку нередко механизмы декоммунизации принимались спустя годы после краха коммунистической системы, ошибочным оказалось и утверждение Хантингтона, что «при новых демократических режимах правосудие вершится быстро, либо не вершится вообще»[875].

Другая интерпретация была предложена в 1994 году Джоном Мораном, полагавшим, что в вопросе принятия мер переходного правосудия решающее значение имеет характер и степень репрессивности предыдущего режима. Заимствуя терминологию экономиста Альберта Хиршмана, Моран подчеркивал важность факторов «голоса» (протеста) и «выхода» (эмиграции) при выработке мер расчета с прошлым в посткоммунистический период[876]. Согласно этой логике, там, где коммунистический режим был относительно либеральным, допуская некоторый протест и возможность выезда из страны, была высока вероятность принятия довольно мягких мер переходного правосудия (Польша и Венгрия). Там же, где ни «выход», ни «голос» не допускались, где коммунистический режим не позволял гражданам выражать недовольство и не давал им возможности покинуть страну (Чехословакия, Восточная Германия и Болгария), доминирующими должны были стать требования принять более жесткие меры расчета с прошлым[877].

Действительно, Чехословакия и Восточная Германия, где коммунистический режим отличался наиболее жестким контролем над обществом, быстро и решительно приняли довольно ограничительные люстрационные программы[878]. В то же время посткоммунистические элиты Венгрии и Польши, где прежние режимы имели менее репрессивный характер, не были столь решительны в принятии кадровых мер, исключающих из общественной жизни коммунистических чиновников, сотрудников и осведомителей органов госбезопасности. Характер коммунистического режима имел значение и в Румынии, где призывы избавиться от бывших коммунистических активистов настойчиво звучали в ходе декабрьской революции 1989 года и составили ядро Тимишоарской декларации 12 марта 1990 года[879]. Однако из‐за сохранения прежних элит у власти в первые десять лет после падения режима Чаушеску люстрационные меры в Румынии приняты не были.

Согласно другой интерпретации, одним из авторов которой была Хельга Уэлш, решающее значение для законодательно оформленного расчета с прошлым имеют не столько характер прежнего режима и тип перехода, сколько политические обстоятельства того момента, в который проводится (или не проводится) декоммунизация. Успех или неуспех мер переходного правосудия зависел от «политики настоящего» — расклада политических сил в посткоммунистический период, подчеркивала Уэлш в статье 1996 года, признавая значимость и рассмотренных выше факторов. Главное же значение имело то, удалось ли бывшим коммунистическим элитам и политическим преемникам компартии остаться у власти: «Чем слабее электоральная сила бывших коммунистов, тем проще было осуществлять усилия по декоммунизации»[880].

В тех странах ЦВЕ, где реформированные преемники бывшей правящей компартии оказывались у власти (Венгрия в 1994–1998 и 2002–2010 годах, Литва в 1992–1996 годах, Польша в 1993–1997 и Румыния в 1990–1996 и 2000–2004 годах), они действительно довольно успешно противостояли процессам декоммунизации[881]. И все же, хотя преемники компартии чаще противились мерам переходного правосудия, чем поддерживали их, разделение на сторонников и противников люстрации не всегда четко следовало логике партийной аффилиации. Так, закон о люстрации в Польше был принят в период нахождения у власти левых. В год принятия закона пост президента занимал глава Союза демократических левых сил Александр Квасьневский, представители Союза доминировали и в парламенте[882]. С другой стороны, лидеры польской оппозиции, включая представителей либерального крыла «Солидарности», далеко не всегда поддерживали принятие люстрационного законодательства[883].

Исследователь Надя Недельски, проводившая в 2004 году сравнительный анализ мер переходного правосудия в Чехии и Словакии — странах с общим коммунистическим прошлым, продемонстрировавших совершенно разный подход к политике декоммунизации после распада Чехословакии, — попыталась установить связь между тоталитарным прошлым и демократическим настоящим двух стран. Она обнаружила, что важны не столько объективный характер прежнего режима и степень его репрессивности, сколько восприятие этого режима обществом. Есть корреляция между уровнем легитимности коммунистической системы для общества и вероятностью принятия мер переходного правосудия, показывает Недельски: «Чем выше в глазах общества легитимность прежнего режима, тем ниже его мотивация добиваться правосудия в отношении властей и тем выше вероятность, что в условиях демократии общество позволит элитам, связанным с прежней системой, вернуться на политическую сцену. Эти элиты, в свою очередь, не будут особенно склонны поддерживать активную политику правосудия переходного периода. Таким образом, чем быстрее они вернут себе власть, тем менее вероятно, что будет создана нормативно-правовая база для исключения подобных элит из политической сферы в долгосрочной перспективе. И наоборот, чем ниже легитимность предыдущего режима в глазах общества, тем выше вероятность того, что в нем возникнут антикоммунистические контрэлиты, предлагающие альтернативу коммунистической партии-преемнице, и что эти контрэлиты получат поддержку избирателей. В свою очередь, эти элиты будут с гораздо большей вероятностью, чем преемники компартии, проводить политику декоммунизации»[884].

По оценкам Недельски, наибольшее влияние на вероятность декоммунизации оказывает уровень легитимности предшествующего режима. Оценить этот фактор можно «по степени кооптации, оппозиции или внутренней эмиграции в коммунистический период и по уровню релегитимизации элит и общественного интереса к декоммунизации в посткоммунистический период»[885]. Применяя эту схему к анализируемым странам, Недельски подчеркивает, что легитимность коммунистического режима в Словакии была значительно выше, чем в Чехии, этим и объяснялось различие в подходах двух стран к расчету с коммунистическим прошлым[886].

Обобщила различные исследовательские подходы к проблеме декоммунизации редактор вышедшего в 2009 году сборника «Переходное правосудие в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе» Лавиния Стан. «Национальная специфика коммунистического прошлого, — писала она, — привела к определенному типу перехода, который, в свою очередь, обусловил определенную посткоммунистическую политическую конфигурацию, содействовавшую или препятствовавшую правосудию переходного периода»[887]. Стан подчеркивала, что «правосудие переходного периода было гораздо более радикальным там, где коммунистическое господство осуществлялось путем репрессий и идеологической жесткости (как это было в Чешской Республике и Восточной Германии, в Эстонии, Латвии и Литве), чем в странах, где режим больше полагался на кооптацию и допускал некоторый уровень реформ (Польша и особенно Венгрия).

С другой стороны, там, где организованная оппозиция коммунистическому режиму была очень слаба из‐за сочетания ничтожного докоммунистического опыта политического плюрализма (Болгария, Румыния, Кавказ и Центральная Азия) и жесткой репрессивной политики коммунистического режима против зарождающейся контрэлиты (Румыния) и/или успешной кооптации большинства элит (Словакия, Россия, Украина, Беларусь и отчасти Румыния), в посткоммунистический период мы находим гораздо более слабый импульс к реализации мер переходного правосудия. В этих случаях характер бывшего режима был важен в формировании посткоммунистического отношения к нему оппозиции: меры правосудия переходного периода реализовывались более активно и успешно там, где репрессии, а не кооптация были основным методом обеспечения общественного согласия»[888].

Принятие и реализация мер переходного правосудия, как показал анализ посткоммунистических трансформаций в странах ЦВЕ, требовали как минимум двух факторов. Это функционирующие демократические институты, гарантирующие смену власти в результате честных и свободных выборов, и наличие влиятельных политических сил (контрэлит), выступающих в поддержку политики декоммунизации и способных консолидировать достаточно сторонников для принятия соответствующего законодательства. Сочетание этих двух обстоятельств — институционального фактора в виде периодической смены власти и наличия политических групп, активно выступающих за меры переходного правосудия, — как правило, приводило к реализации люстрационных мер на том или ином этапе. В Германии, Чехии и Эстонии, где сразу после падения коммунистического режима к власти пришли оппозиционные силы, активно поддерживавшие качественную смену элит, соответствующие кадровые меры были приняты уже в течение первого электорального цикла. В Польше, Румынии, Словакии, Литве и других странах это происходило лишь спустя несколько электоральных циклов, когда к власти приходила нацеленная на декоммунизацию оппозиция[889].

Не последнюю роль в проведении подобной политики сыграл личностный фактор. Такие авторитетные лидеры, как Йоахим Гаук в Германии; Вацлав Гавел, Войтех Сепл, Ярослав Башта и Павел Братинка в Чехии; Ян Чарногурский и Ян Лангос в Словакии; Константин Тику Думитреску в Румынии; Балис Гаяускас в Литве; Энн Тарто в Эстонии, сыграли важную роль в расширении поддержки мер декоммунизации и консолидации политических сил вокруг соответствующих проектов реформ.

Даже в странах, где бывшим коммунистам удавалось сохранить позиции влияния и временно противодействовать декоммунизации, ротация элитных групп способствовала началу или возобновлению этого процесса. Что касается России, то здесь в постсоветский период не только не произошло смены власти выборным путем, но и не возникло политических сил, всерьез заинтересованных в реализации мер переходного правосудия.

Во всех странах региона основным институтом, против которого были направлены люстрационные меры, стала тайная политическая полиция. На сотрудничестве с ней (официальном и неофициальном) и на открытии принадлежавших ей архивов делался акцент во всех люстрационных законах в государствах ЦВЕ. Восприятие органов госбезопасности как наиболее репрессивного и закрытого института сосуществовало в этих странах с представлениями о всесильности тайной полиции, о ее способности проникать всюду и контролировать все сферы общественной и частной жизни через массовую сеть осведомителей.

Именно восприятие тайной политической полиции как наиболее репрессивного коммунистического института определило логику разработчиков люстрационных законов в большинстве стран региона. Она состояла в том, что секретные отношения и операции, проводимые спецслужбами, были даже более разрушительны, чем открытый авторитаризм правящей компартии. Поэтому, например, немецкий закон о документации Штази не предусматривал кадровых ограничений для бывших функционеров правящей Социалистической единой партии Германии. Деятельность партийных органов, в отличие от органов госбезопасности, была сравнительно открытой, и расчет с партийным аппаратом, по данной логике, не нуждался в специальных мерах: граждане могли принять к сведению деятельность этих структур и на основе открытой информации не поддерживать бывших коммунистов на выборах[890].

Отношение к секретным службам в большинстве стран ЦВЕ было крайне негативным. Многие граждане разделяли мнение, что бывшим сотрудникам и осведомителям органов госбезопасности должен быть закрыт доступ на руководящие государственные посты. По данным опроса, проведенного в июле 1991 года в Чехословакии, 80% респондентов приветствовали очищение государственного сектора от сотрудников Службы государственной безопасности посредством люстрации[891]. В Польше 74% опрошенных в 1994 году и 79% в 1996 году считали, что людям, сотрудничавшим с польской Службой безопасности, не место на высоких государственных постах[892]. Национальный опрос, проведенный в мае 1991 года в объединенной Германии, показал, что 94% респондентов считали важной задачей сохранение архивов Штази и юридическо-правовое преследование основных виновных в преступлениях режима ГДР[893].

На этом фоне особенно выделяется восприятие советской госбезопасности российским населением. Так, на вопрос «Левада-центра», беспокоит ли респондентов, что пришедший к власти в 2000 году президент Владимир Путин долгое время работал в КГБ — ФСБ, 78% опрошенных признались, что это не вызывает у них беспокойства, и лишь 5% ответили, что обеспокоены «очень сильно»[894].

Отношение граждан к тайной полиции, возможно, было обусловлено уровнем инфильтрации обществ стран «социалистического блока» агентами госбезопасности (табл. 7). В разных государствах ЦВЕ этот уровень во второй половине 1980‐х годов оказался довольно неоднородным, хотя данные не всегда точны.

Как видно из приведенных в таблице цифр, лидерами по отношению числа агентов к числу жителей страны были Румыния и ГДР, Советский Союз же находился на последнем месте. Более низкий уровень агентурного проникновения в СССР по сравнению со странами ЦВЕ, скорее всего, объясняется гораздо большей закрытостью советского режима, его почти полной изоляцией и большей продолжительностью в нем фазы прямого насилия и террора, фактически уничтоживших потенциальные ростки инакомыслия.

Таблица 7. Где было больше агентов во второй половине 1980‐х годов[895]

В большинстве стран ЦВЕ люстрационные меры состояли в простом признании факта сотрудничества или в раскрытии информации о связях граждан с тайной полицией. В Румынии и Словакии публиковались списки сотрудников и осведомителей, но никаких ограничительных мер против них закон не предусматривал. В данном случае имел значение институт репутации: предполагалось, что предание этой информации гласности могло стать достаточным основанием для увольнения чиновников с высоких должностей или неизбрания кандидатов на представительские должности. В Венгрии, Польше, Литве и Эстонии информация предавалась огласке лишь в случае предоставления недостоверных сведений или сокрытия фактов сотрудничества со спецслужбами в люстрационной декларации. Здесь имела значение готовность бывших сотрудников и агентов госбезопасности символически отречься от прежних путей, правдиво и полно раскрыв сведения о собственной вовлеченности в репрессивные институты прежнего режима.

Конечно, своей главной цели — не допустить к позициям влияния бывших сотрудников и осведомителей тайной политической полиции — люстрационные законы добивались не только посредством санкций. Скрытая функция сдерживания, заложенная в люстрационном законодательстве, могла оказывать даже большее воздействие, чем прямые административные ограничения. Не существует точных данных о числе людей, которые еще до начала проверок покинули свои рабочие места из‐за опасений быть разоблаченными или отказались от идеи трудоустройства на должности, подпадавшие под действие люстрационного законодательства. Но можно сказать наверняка, что таких людей было много. На польском примере выше мы видели, что спецпроверку в 1990 году решились пройти лишь 14,5 тыс. из 24 тыс., или около 60%, бывших сотрудников коммунистической Службы безопасности[896].

Анализируя сегодня факторы, послужившие реализации мер правосудия переходного периода, стоит учитывать и временной аспект: на каком этапе подобные меры были приняты и реализованы. Ранняя люстрация была во многом реакцией на прежний репрессивный режим и была нацелена на предотвращение угроз новому демократическому порядку, тогда как поздняя — скорее на консолидацию демократии и улучшение ее качества.

Основной целью поздней волны декоммунизации, отмеченной приблизительно с начала 2000‐х годов, стало повышение доверия граждан к общественным институтам. Ее отличало, во-первых, значительное расширение объема проверок: помимо представителей властных структур и политиков, проверки расширялись на должности, связанные с общественным доверием, — на работников сферы образования и культуры, представителей средств массовой информации. Во-вторых, происходило расширение доступа к архивной информации, рассекречивание ранее закрытых архивных документов коммунистических спецслужб, обеспечение максимально широкого и прозрачного доступа к архивным данным[897].

Поздние люстрационные программы оказались включены в более широкий контекст реформ, направленных на улучшение качества государственного управления, борьбу с коррупцией и социальным неравенством. Например, в Румынии, где отмечался крайне низкий уровень доверия к правительству и высокий уровень коррупции, законопроект о люстрации в середине 2000‐х годов обсуждался одновременно с антикоррупционным законом. Словакия тоже приняла в 2002 году закон «О раскрытии документов, касающихся деятельности органов государственной безопасности в период 1939–1989 годов и об учреждении Института национальной памяти» в качестве ответа на высокий уровень коррупции и политических интриг, подрывающих эффективное управление[898].

Принятие польским сеймом второго закона о люстрации в середине нулевых годов тоже совпало с правительственной борьбой с коррупцией и реформированием спецслужб. В июне 2006 года по инициативе правящей партии «Право и справедливость» был принят закон, учредивший службу по борьбе с коррупцией в государственном и частном секторе, — Центральное антикоррупционное бюро (Centralne Biuro Antykorupcyjne, CBA). Тогда же была расформирована польская Военная информационная служба (Wojskowe Slużby Informacyjne, WSI) — прямая преемница коммунистических органов военной разведки и контрразведки, не попавшая под действие первого люстрационного закона и воспринимавшаяся обществом как один из наиболее нереформированных и непрозрачных институтов[899]. Эффективным средством борьбы с коррупцией считало люстрацию и украинское общество[900]. Поэтому, как подчеркнул политолог Алекс Щербяк, вторую волну люстрации стоит оценивать в контексте демократической консолидации как «проект, направленный на реализацию демократического обновления и повышения качества демократии»[901].

Еще одним фактором, оказавшим влияние на позднюю люстрацию, стал опыт государств, реализовавших аналогичные меры ранее. К примеру, в Польше, где на начальном этапе политические элиты ориентировались на испанский опыт перехода к демократии, к середине 1990‐х годов все большее внимание стало уделяться успешному опыту декоммунизации в Германии и Чехии[902]. Постановление Конституционного суда Венгрии 1994 года о соответствии закона о люстрации национальной Конституции упоминало люстрационное законодательство, принятое в Чехословакии, Германии, Болгарии и Албании[903]. А в соответствующем постановлении Конституционного суда Литвы 1998 года, помимо апелляции к опыту Германии, Чехословакии и Польши, содержались ссылки на венгерский, болгарский и эстонский опыт расчета с прошлым[904]. В ходе парламентских дебатов о люстрации в Румынии в середине 2000‐х годов звучали мнения, что именно благодаря люстрационным законам Чехия, Венгрия и Польша раньше Румынии вступили в Европейский союз[905]. Так что европейские соседи во многом ориентировались друг на друга, испытывая определенное групповое давление (peer pressure) со стороны коллег (или будущих коллег) по ЕС[906].

Хотя взаимосвязь между люстрационными мерами и качеством демократии остается до сих пор малоизученной, в последние годы исследователи мер переходного правосудия были склонны положительно оценивать влияние люстрации на демократическую консолидацию и на доверие к институтам власти. Следуя этой логике, чем обширнее люстрация и чем жестче предусмотренные ею санкции, тем благоприятнее она влияет на качество демократии[907]. В любом случае принятие подобных правовых мер означает довольно четкий сигнал, посылаемый обществу государством, — сигнал о том, что государственные институты базируются на общественном доверии и что работа в них требует приверженности демократическим принципам и уважению прав и свобод человека.

***

Программы люстраций и открытия архивов в странах ЦВЕ стоит рассматривать как одно из направлений посткоммунистической демократической трансформации, нацеленной на формирование институтов подотчетности власти и изменение характера взаимоотношений между государством и обществом. Переход от неправового государства, основанного на властном произволе, на систематическом подавлении инакомыслия, выборочном применении правовых норм, на нарушении гражданских и политических прав, — к демократическому правовому государству требовал от новых лидеров одновременного проектирования принципиально иной институциональной среды и создания механизмов защиты от воспроизводства прежних тоталитарных институтов и практик в будущем.

Люстрация в этом контексте воспринималась частью посткоммунистических элит как способ защиты молодой демократии от реванша представителей прежней системы в лице функционеров правящей коммунистической партии, сотрудников и осведомителей тайной политической полиции. Ограничение доступа этих лиц к государственным и некоторым частным институтам в новой системе символизировало неприемлемость для демократии тех ценностей и личностных качеств, которые на протяжении десятилетий были востребованы наиболее репрессивными структурами тоталитарного государства. Речь идет прежде всего о политических критериях отбора руководящих кадров, неизбежно служивших развитию таких свойств, как лояльность высшему руководству, приспособленчество, цинизм, оппортунизм, неэффективность, неумение решать управленческие и иные задачи в условиях прозрачности и конкуренции современного общества.

Вся работа сотрудников тайной политической полиции, направлявшаяся партийным руководством стран «народной демократии», была нацелена на защиту государственного социалистического строя и неизменно сопровождалась тотальным контролем и принуждением, нарушениями прав и свобод личности, подавлением инакомыслия, ограничениями свободы передвижения и выезда за рубеж, выбора профессии и религии, препятствовала выражению независимых мнений и проявлению религиозных чувств, возникновению зачатков солидарности, развитию социального знания и формированию навыков гражданственности. Основным содержанием этой работы (и единственными профессиональными навыками, которыми обладали эти «государственные служащие») была организация системы массового доносительства, слежка и надзор, прослушка телефонных разговоров и перлюстрация почты, фабрикация уголовных дел, выработка и реализация неправовых методов преследования, включая разнообразные меры морального разложения, дискредитацию, шантаж, подкуп, методы пропаганды, дезинформации и идеологической индоктринации. Система государственного насилия, создаваемая с помощью подобных действий, способствовала формированию атмосферы страха и всеобщей подозрительности, разрушению социального доверия и основ солидарности, служила развитию в обществе равнодушия, пассивности, цинизма, приспособляемости к насилию и несправедливости.

Отстранение от власти людей, обладавших всеми этими «компетенциями», было связано с попыткой выработки иной системы ценностей, с качественным изменением человеческого измерения власти, формированием ее морального и социального капитала, с попыткой повысить доверие граждан к государственным институтам в посткоммунистический период.

Хотя важность подобных механизмов не всегда осознавалась элитами и обществами стран ЦВЕ на раннем этапе посткоммунистического транзита, рано или поздно практически все государства региона, заинтересованные в создании демократических институтов или в улучшении качества демократии, принимали и реализовывали проекты декоммунизации. В странах, позднее других принявших подобные меры, они стали значимым символом отказа от постсоветской модели и выбора демократического пути развития: Грузия сделала это в 2011‐м, а Украина — в 2014–2015 годах.

Россия и сейчас, спустя тридцать лет после распада советской системы, представляет собой воплощение тех опасений и угроз, о которых предупреждали сторонники люстрации в странах ЦВЕ, настаивавшие, что отказ от подобных мер может привести к реваншу, восстановлению влияния прежних репрессивных структур, к новым ущемлениям прав и свобод человека. Сохранение преемственности репрессивных институтов тоталитарного режима и отсутствие каких бы то ни было кадровых ограничений для лиц, причастных к преступлениям и нарушениям гражданских прав, послужили постепенному восстановлению советских репрессивных практик в новых условиях. Следствием отказа от люстрации и других мер переходного правосудия стало сохранение значительной части власти и собственности в постсоветской России в руках бывшей номенклатуры, ее постепенная консолидация в руках выходцев из силовых структур, прежде всего тайной политической полиции.

Российский негативный опыт на фоне относительно успешного опыта демократизации европейских государств свидетельствует о том, что переход от диктатуры к демократии вряд ли осуществим без серьезных институциональных реформ, без реализации специальных кадровых мер в отношении функцио­неров прежнего режима, без полноценного открытия архивов репрессивных органов и других мер переходного правосудия.

Часть III