Орлом, может, кем-нибудь около,
может фениксом,
может соколом,
обнадежив гадких утят,
что рождённые ползать
– взлетят!
Воспет будет всякий,
кто падал,
кто поднимался, коль мог,
и погибших не тронет падаль,
мародёр не снимет сапог.
Неволи проклюй скорлупу,
вылупляться пора из подгузника,
Вера выпустит бедных узников,
будет братом молот серпу.
Ливингстоны подымутся вместе,
серафимами, белой тучей.
Залетел в наш цех Буревестник
надеждой на скорое
лучше.
Оцепенела осень,
разбита параличом.
Скоро снега появится проседь.
Всё меняется, все течёт.
Мой дом от микрорайона,
что зигзагом бежит по холмам,
отделяет какой-то каньон,
погрузившийся в мусор и хлам,
погребённый людской суетой,
как в зубах вековая ириска.
Сверкает дракон чешуёй,
чешуйка каждая – искра.
Светляки в ночной темноте,
и видно издалека их.
Сотни черных, чёрствых ломтей,
там, внизу, в городских кишках.
Лес теряет листву и лысеет,
срываются листья в пике.
Всё течёт безобразной селью,
не меняясь из века в век.
Это русло – дракон по холмам,
это русло – взметнувшийся кнут.
Ты поверь, что не поздно нам
эту реку вспять повернуть.
Надо выстрадать, шишки на сердце набить,
а не быть от рожденья обласканным,
с мясом драть с разбитой макушки бинт,
с кожей рвать застарелые пластыри,
из себя выжимать забродивший сок,
а не ноги греть у камина,
жарить сердце, как мяса сырого кусок,
на сковороде «Каламины»,
лезть под пули, как на рожон, как на вертел,
не думать о жизни своей цене,
и потому не страшиться смерти —
это значит
революционер.
Не бросивший знамени и ружья,
не на победу – значит, на смерть обречён.
Революции жизнь его оказалась нужна,
он отдаст её, не сожалея ни в чём.
Как никак, а Смерть на лопатки всякого клала,
сопротивлялся, но не цеплялся он, не бежал.
Ведь и раньше могла могилой стать Санта-Клара,
между ребёр пронзило одно из свинцовых жал.
Не случилось, но вот по следам идут браконьеры,
революции волк подушечки лап подпалил.
Он дроби наестся здесь и сейчас, в Ла-Игере,
жаль, на последний бросок не осталось сил.
Но как хорошо умирать на полу в деревенской школе,
опалённым последней любовью с примесью злобы.
Ты будешь казнён, потому что глаза им колешь,
твой пронзительный взгляд как гроза для лгунов толстолобых.
И ты выстрадал, шишки на сердце набил,
и не был с рожденья обласканным.
Волки даже укрыты землёю могил,
всё сильнее зубами ляскают.
Столько есть среди нас Че Гевар
сколько в людях твоих молекул —
школяр, кочегар, маляр, сталевар,
есть идея,
хоть и нет человека.
Снова и снова спускаясь в забой,
шахтёры солнце берут с собой.
Если крайним окажется этот раз,
будет на вечность солнца припас.
И каждый раз опускаясь ко дну,
будто солдаты землицу родную,
проверяют – кабы не уронить —
не хотят пропадать в темноте одни.
А ниже уже ни звука не слышно,
на крышке лазурной тусклая вспышка.
Блестит механизмов искрящийся хром,
а вверху – обрывки белых бахром.
Стаханить в грязи – удел землекопий,
работать сильней себя вполтора.
Есть на небе, наверно, Соломоновы копи,
там тоже пашешь на дядю как раб.
Тысячи ангелков и амуров
гибнут там, в рудниках и на приисках.
Кирок стук, и гуденье пчелиное буров —
всё за тем, чтобы золото выискать.
Между ними слова как собачий лай,
замолчишь – и слабость, зараза, взяла,
По ладони наждак, рукоять кайла
измозолила и иззанозила.
Вынимают один самородок-луч,
размером с игольное ушко.
И это на тонну породы туч,
а устал, считай, по макушку.
На центнер – не тонну, пардон, виноват,
только смысла осталось как было.
Сколько можно уныло грязь промывать,
уж отвалятся пальцы стылые.
И каждый желал бы вот тут упасть,
и упали, если б могли бы.
Но надсмотрщик, норма, стальная пасть,
больше золота нужно на нимбы.
Здесь, как везде, благородный металл
к добытчику неблагодарен.
Вроде кровью кропил, потел, добывал,
а не видишь зарплаты годами.
Истолчены, в порошок перемолоты,
и брошены в домну шихтой.
Ради злозолота, ради мозолота,
кто же их спросит, их-то.
На небе закон уж давно как попран.
Чёрным, червивым червонцем,
поднимают на небо краны и копры,
ублажённое жертвами солнце.
И смотрят на небо лица чумазые,
и подёрнуты лица немой виной —
знают те, у которых солнце за пазухой,
какой добыто оно ценой.
Земля раскинулась под Пиренеями,
Вдоволь солнца, рядом плещет море.
И бежит волна на берег и синеет,
Чтоб разбиться и в песок впитаться вскоре.
И веками бьются каталанцы,
И ещё готовы, если надо, биться.
И горит звезда, пришитая на лацкан,
И горит гвоздика, вставлена в петлицу.
Ты, мадридский трусоватый торо,
Знай, не избежишь ты чёрной бандерильи.
Ты покрыл себя неслыханным позором,
Флагом, саваном тебя покрыли.
И на мельницы фаланги вновь воскресшей,
Те, что поим мы своими кровью, потом,
Мы войной пойдём, кто конный, а кто пеший,
Поведет нас Кампеадор – Дон Кихот.
Отступить нельзя, за нами Герника,
Вся истерзана, вся в густом дыму.
Под бомбежкой, к звездам через терние
Маршируем – не сдадимся никому!
Партизаны диких территорий,
Умираем стоя, стойко, гордо.
Здесь Сервантес, Пикассо, Серторий,
Вместе с нами Хемингуэй и Роберт Джордан.
Разбуди, интербригада, воды Тахо!
Барселона, подымись и требуй!
Когда по норам расползутся тучи страха —
Над всей Испанией безоблачное небо.
Старый репей
В листьях земля, будто в старом тряпье,
Скоро кашлять начнёшь и хрипеть.
К локтю прицепился старый репей,
Старый, сухой, прошлогодний репей.
Возьми, он был копейно-колючий,
Но помяты колючки – он стар и измучен,
Всегда третий лишний, всегда до кучи —
Докучает, поэтому он до кучи.
Ржавеет, брошенный, в поле меч,
Снимавший вражьи головы с плеч.
Горит репейник, если зажечь,
Он станет пожаром, если зажечь.
Но кости хрупки и нервы шатки,
Скребут на сердце когтистые лапки.
По шапке Сеньке, по Сеньке и шапка.
Я оставил репей у тебя на шапке.
И я не стану рыться в тряпье,
Я начал кашлять уже и хрипеть.
В сердце вцепился старый репей,
Старый, сухой, прошлогодний репей.
Солнциолковский
За грифом «секретно», за семёркой печатей,
Замками заперты кометы и луны.
Нет, ты не ошибся, калужский мечтатель,
Просто пока мы о звёздах не думаем.
Просто пака что тут только борьба.
У нас здесь разруха – свалить бы её!
Сидят паразиты у нас на горбах,
Так что сейчас мы буржуев бьём.
Но если бы мы проиграть могли,
Нам б давно не мечтать о победе.
И помчатся звёздные корабли
к Туманности Андромеды.
Как только мы скинем «хозяев» с шей —
– станем с небом самим бороться.
Не тащить же нам в космос клещей и вшей!
Так что жди, Циолковский-Солнце.
Не станет рылом наше лицо —
Человечество выберется из конуры.
Руки пожмут Великим Кольцом —
Вот увидишь! – Вселенной миры.
Пускай глухота – всё равно услышишь
Звездолёта летящего грохот.
Это мы – всё выше и выше!
Приходи!
Есть работа, и надо
работать.
Красный рыцарь
Отлитый из стали Феликс,
смотри,
товарищ Дзержинский.
Куда романтики делись,
одни сигареты
да джинсы.
Тот бунт, что снарядами прерван,
у Дома Совета
– танки.
За что в девяносто первом
тебя сдёрнули краном с Лубянки?
У тебя здесь дурная слава,
но истину ложь только прячет.
Ведь не было твёрже сплава,
и не было сердца мягче.
Нет сил у «Авроры» отчалить,
хоть и рвётся – зовёт её долг.
А в людях Павка Корчагин,
в их сердцах он
навеки замолк.
И тёмные воды Сиваша,
те, что сталь закаляли в груди.
Но земля ослабела наша
и руду уже не родит…
Но в России,
будто в цейхгаузе —
люди —
взрывчатый порох.
Так что слово товарищу Маузеру!
И грядёт Революции молох!
Свергнем мы Вавилоны и Римы,
будем гнать Революции прыть
и, как ты,
будем непримиримы
и будем, как ты,
добры.
Надежду оставь себе,
всяк входящий,
вся жизнь твоя не дорога до ящика.
Разбудили тебя, разбуди же спящего.
Мы вернём тебя, Яцек, тебя, настоящего!
и это, казалось бы, только слова.
Где дела, диванная рать?
Товарищ Дзержинский на бой вставал,
пора и тебе
вставать.
Гора
поэма
«Тихо, тихо ползи
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!»
Кобаяси Исса
«Когда рак на горе свистнет»
Поговорка
«Слева по борту – рай —
Держись, Сизиф, волоки до него свой камень»
Олег Медведев