Стояло в зените и не садилось.
4.Наше
Однажды солнце уже взошло,
А значит, взойдет и снова.
В телевизоре смешан Господь с НЛО,
А «наука» – бранное слово.
Теперь о ней ничего не слышно,
Неужто нож был ей в сердце воткнут?
Нет! Лишь за криками «Харя Крышки!»
Сумей различить, отыскать самородки.
Важна в этом деле каждая лепта,
Твоя в этом роль должна быть огромна.
Делай – увидишь – встанут из пепла
Лаборатории и космодромы!
Прорывая ракетами ржавое марево,
Рыжую землю сжимая в горсти,
Новые Армстронги и Гагарины,
Воскликнут: «Яблоням здесь цвести!»
Пусть снится тебе космодрома рокот,
И эта холодная синева,
А прямо за ней, на планете далёкой,
Зелёная, словно земная, трава.
Стань для великих достойной сменой,
Прошлое будет лишь сном казаться,
В рукопожатьи, сквозь пропасть Вселенной,
Встретятся руки цивилизаций.
В телевизоре смешан Господь с НЛО,
И «наука» – бранное слово.
Но если однажды солнце взошло,
Значит, взойдёт и снова.
Атропос
История – времени тонкая нитка,
красная – бьёт нас кнутом по спинам.
Шагают люди, трясутся кибитки,
плывут галеоны, летят цеппелины.
Нитки вдеты в иголки Кощеев,
людей прошивают их острия.
Помнишь – бросали жандармов, ищеек,
и голос приказывал: «…расстрелять…»
С тех пор как Адама прогнали из рая,
редко случался счастливый час.
Нитка застряла – война мировая
грохнула Принципом,
обрушив все принципы,
началась.
Труп как из тёрки – пули дум-дум,
разбивал города канонады хор,
из окопов шагала орда на орду,
им выжег глаза удушающий хлор.
Стену построй для себя крепостную
из вони и мрака тесных каморок.
Но люди не прячутся, а протестуют,
приближаю зарю, и приходит «Аврора».
В девять часов и сорок минут
«Аврора» ударила по пережиткам.
Люди идут, мир старый сомнут,
как мойры, штыки занесут над ниткой.
Грядущие рядом, там радость – обиженным,
великое счастье зажжёт сердца.
А ключ ко всему – это вера: мир хижинам,
ключ – это дело: война дворцам.
Море гудит оглушительным шумом волн,
солнце скрывается за корабельным бортом.
Не отступая, идёт вперёд ледокол,
крошатся льдины, словной промокший картон.
Телеграф заболел, диагноз – морзе-болезнь,
клавиши-зубы стучат, литаврами бьются,
бедный, в ознобе дрожит, раскраснелся весь,
точкой-тире кричит: «Замёрз как цуцик!»
В куртке стоит человек среди палубы белой,
Вильгельмом Теллем стреляет в полярный мороз,
тетива диафрагмы толкает воздуха стрелы,
древним драконом дышит замёрзший нос.
Троссы замёрзшие словно стальные жерди,
тельняшку с груди срывает сиверко свежий.
Нас, Святогоров, не удержишь земною твердью,
Черноморами нас не зови – мы не южные неженки.
Опастность и дело с нами шагают рядом,
по палубе звонкой они маршируют в ногу.
Я всё мечтаю увидеть на суше моряцкий порядок,
тогда непременно стало бы правильней многое.
Чтоб для счастья хватало наполненной спиртом фляги,
чтобы себя всего обрести в работе,
чтобы в последний путь уходить, как берсерки-варяги —
в огне керосина, лёжа в фанерном вельботе.
Житель суши, не прячься в каюте, застрявши в шторме,
на шкоте гордиев узел не оставляй на потом,
потом мы червей своими телами покормим,
а сейчас – за штурвал. Заводи мотор.
О любителях картонных крыльев
Не буду долго вступать, сразу с места в карьер.
Вам, любителям бросить слово «утопия»,
у подножия ветхих порядков стоящим в каре
будет упрёк сегодня вам в сердце ввинчен.
Помните, в полудикой Европе
обитал Леонардо да Винчи?
Первые пушки ложились тогда на лафет,
возникла Геена кострами аутодафе,
в ней был безвинно изжарен Джордано Бруно,
за то, что он мысль свою сделал вере соперницей.
Но как не пытайся сдавить её цепью чугунной,
сказал Галлилей: «И всё-таки она вертится!».
Как слонам, что плоскую землю держали, под этим гнётом,
как атлантам – какие мысли тут о полётах?!
Но как бы не лезли к нему инквизиции когти,
у него в чертежах и в уме – геликоптер.
Нельзя позабыть и о более древних Икарах.
Что там – парочка перьев и свечки огарок,
и не надо шампуня для роста волос, чтобы вырастить крылья,
бери и лети – в одиночку иль эскадрильей.
Но с солнцем надменным поспорить ещё нельзя.
Шурику жалко мелкую, гордую птичку.
Лучики якобы нежные вдруг поразят,
плавится воск, превращаются перья в спички.
Помнишь ещё – стоял на скале человечек,
взъерошены волосы, взгляд над миром навис,
у него на руках, словно крест, пара тонких дощечек,
он людей обнимает ими, падая камнем вниз.
Сколько погибло таких купидонов картоннокрылых,
сколько спрятано голиафов внутри лилипутов,
чтобы «Флайер-1», услыхав восхищённый выдох,
в воздух взмыл, пролетав почти что минуту!
Они все, не думая, мчались с места в карьер,
не обращая вниманья на крики: «Утопия!».
Вы останетесь там, на земле,
стойка «смирно», каре,
или же побежите за ними,
за нами,
радостно хлопая?
Кулигин
Весь перепачкан машинным маслом,
склонился над рычагами.
Нажал, показалась искра, погасла,
в ноздрях оставила запах гари.
И снова у гаек ключами колдуя,
торчал в мастерской ночами.
Не оставив наивность свою молодую,
я всё колдовал ключами.
Ведь было это Бог знает когда,
физики, в общем, обычный урок,
но этот урок я принял как дар,
как знак. Прозвенел звонок.
Нет, не с урока, это будильник —
бьётся, больной, в лихорадке.
Я из кровати к доске гладильной,
бутерброд, и в рюкзак тетрадки.
Всё как тогда, но уроков не будет,
гайку сжимает рука – амулет.
Сегодня я представляю людям
вечный двигатель, чертежи и макет.
Вот я на сцене, дрожу, волнуюсь,
ведь его мне придётся включить для пробы.
Одно дело – слагать мечту числовую,
другое – преодолеть свою робость.
Включаю и вижу – лопасть не сдвинулась.
Это провал, меня освистали.
Числовая мечта – неравенство, минус,
ерунда получилась в пластмассе и стали.
Не вышло с жизнью без электричеств,
народ разбегается будто в панике.
Надменно-злорадные физики тычут
во второе начало термодинамики.
Я ломаю макеты, рву чертежи,
так, что стало кругом одиноко.
Вижу: на верстаке лежит
листочек с физики, с ТОГО урока.
Весь перепачкан машинным маслом,
я снова склонился над рычагами.
Нажал, показалась искра, погасла,
в ноздрях оставила запах гари.
И снова у гаек ключами колдуя,
снова торчал в мастерской ночами.
Не оставив наивность свою молодую,
я вновь колдовал ключами.
Из каких ты морей – такая жемчужина хрупкая?
Увы, корабли наши встретятся только шлюпками,
будут люди сидеть в них, чужие, назовутся «парламентёрами»,
и мы разойдёмся. Я пойду океанами тёмными,
а ты снова окажешься в гавани.
Моё голландце-летучее плавание,
без пристаней, без кренгований,
не испугают твоих моряков.
Ещё бы! Мой фрегатик бумажный
канониром слепым разбиваем легко,
А твой – линкор. Даже Кот Абордажный
и тот не дерзнул бы, а я и подавно.
Я мог бы сказать – не найти тебе равной,
но слов таких больше частичек в песке.
Как такую разыщешь и днём с огнём
на шаре, гигантском шаре земном?
Разозлившись скуке моей и тоске,
команда пустит меня по доске.
И будет волна подо мной голубеть,
я вспомню, должно быть, тогда о тебе…
…там, где любовь и маленький остров,
девять лагун вокруг ожерельем,
пальмы выше нашего роста,
там плодоносят чудесной трелью.
И песок, ещё не тревожимый шлюпками,
в нём спрятана ты, жемчужина хрупкая.
Однажды баржи многоэтажек поднимут знамёна,
и в небо взлетят, и станут они вне закона.
Тогда человечество, тщедушный и хилый ребенок
вдруг заревёт миллионоголосым ревом.
Затхлые города не смогут его вместить,
Потому что молчание больше не может внутри скисать.
Больше не будет пупов земли и святых Палестин,
вся Земля нам святая,
весь мир нам Эдемский сад.
Займутся пламенем синим гнилые доктрины,
подлости старого мира закроют в доминах,
иерихонские трубы займут эфиры,
а трубы заводов поспорят с небесным эфиром.
Интересно, красиво? Значит, задницу подними,
выключи ящик, что так долго сжигал глаза,
распутай верёвки, разбей кандалы, разорви ремни.
Будь – с человечеством!
Будь – человечеством!
Иначе нельзя.
Капитану «Золотой Лани»
Как катласы, скрестились морские пути,
нас как камнем покроют валы-василиски,
но помни, сир Фрэнсис, ты – приватир,
ты приватир, да ещё и английский!
Табак и порох смешались в кармане.
О, нет здесь «мимо», «убил» или «ранил»,
и нет здесь циферно-буквенной сетки,
лишь глобус, ждущий второй кругосветки.
По щекам – борода обжигающих капель —
виски раздавлены пинтою виски.
Помни, сир Фрэнсис, помни, ты – капер,
ты капер, к тому же ещё и английский!
Мы крошились в щепки в морском капкане,