В гардеробной, где подбирались костюмы к очередной оперетке, мирно примерял котурны Шер. Я взглянул на него в ужасе. Он выпрямился, скрипя заржавленными ходулями, и со своей зыбкой высоты, медленно подымая на меня длань, замогильно дохнул:
— Смертный! Перед тобою потревоженная тень художника.
— Слезьте, к черту!
Я расспросил, как было дело. Лисси ни капельки не соврала: он должен был садиться на неделю в лагерь.
С трудом опустившись на кучу разнокалиберных стоптанных башмаков, Шер, усмехаясь, пожаловался мне на судьбу. Внезапно он приуныл.
— Что лагерь! — сказал он. — Помните Ярошенко? «Всюду жизнь»… Обидно другое. Я ни при чем в этой истории. Вильму не могли видеть со мной: ни разу она не исполнила ни одной моей просьбы.
Он сидел повесив нос, стаскивая с маленьких ног котурны.
— Она ходит с другим. Я готов в любой лагерь, лишь бы сбылось то, в чем меня обвиняют. Странные женщины: этот ее ухажер, которого приняли за меня, невероятно смешон и, по-моему, просто несимпатичный…
В коридорах задребезжали звонки, созывавшие на продолжение репетиции. Я пожал Шеру руку.
Где-то в холодной щели декораций, в закулисном полумраке я налетел на директора, ткнувшись в его спружинивший живот.
— Э-э-э! — сказал директор, когда разглядел и узнал меня. — Э-э! Вы мне нужны. Мы будем ставить оперу «Марта». Я решил дать вам партию лорда Тристана. Басовая партия, очень комичная. А?
Все еще ощущая упругий удар директорского живота, я промычал нечто вроде того, что у меня нет выучки и я сомневаюсь.
— Мы вам поможем. Если не справитесь, партию возьму я. Если у вас получится — я буду вашим дублером. Завтра вам дадут клавир.
Он слегка пощелкал пальцами по моей спине, что отдаленно могло означать поощряющее объятие. Я собирался возразить, но он не дал мне:
— И потом, я хотел сказать: я вас освобождаю от участия в «Апофеозе немецкой победы». Вы можете не петь гимна…
Он исчез за декорациями.
«Лисси, — тепло подумал я, — бескорыстное сердце».
8
Музыка «Ричмондского рынка», или «Марты», нехитра. Между двух незыблемых рубежей — романтической народной оперой и композиторскими способностями Фридриха фон Флотова, порхают ее дуэты, трио, квинтеты, ее веселые хоры. Для меня она была трудна, потому что я понятия не имел о пении. Партию разучивал со мною капельмейстер Зейферт, помогая себе и мне локтями, коленями — чем только мог. Несчастный и во сне не видывал, что ему надо будет дирижировать оперой. Наконец дошло до сцены. Директор, взявший режиссуру, начал учить меня поворачиваться, ставить ноги, делать придворные поклоны. Моя партнерша — почти шестидесятилетняя обладательница колоратурного сопрано, видавшая пышные виды и «в качестве гостя» извлеченная из состояния анабиоза на роль леди Герриэт — Марты, тоже трудилась над моим образованием, в своей же партии искусно восполняла былой школой все то, что у нее отняло время.
На оркестровых репетициях стало очевидно, что капельмейстеру не суждено повелевать стихиями. У него просто не хватало органов тела, чтобы уследить за всеми неисчислимыми подвохами партитуры.
Тогда ко всеобщему торжеству и безудержному восхищению женской половины труппы — в результате дипломатического обмена депешами — из большого города, с театром побогаче нашего, был призван Рихард Кваст.
Он появился в покоряющем сиянии победителя, чуть под хмельком, перецеловался с актрисами, хохоча распихал, кому пришлось, дюжину анекдотов и совершенно всех умилил тем, что будто бы в жизни не слыхивал оперы, которой приехал дирижировать.
— Детки мои, хотите верьте, хотите нет, но я, вот видите, вот эта партитура вашей «Марты», я взял ее вчера в поезд, чтобы, понимаете ли, хоть понюхать, чем это там такое заправлено. И что же вы думаете? В мое купе залезает обер-лейтенант, с которым мы вместе драпали после Марны. Он тогда был еще лейтенантом. Ну, понимаете — выслужился, Железный крест и все прочее. Так мы без передышки всю дорогу двигали по коньяку, ей-богу! Я этой самой партитуры так и не раскрыл.
Если он врал, то на зависть хорошо. Все были милы ему, и он был мил.
Я не видался с ним до самой репетиции, на которой он сел за пульт. Оркестр с облегчением поддался его руке, и актеры пели в полную силу, точно бенефицианты.
Трое придворных лакеев оповещают о появлении лорда Тристана Майклфорта у леди Герриэт. Такую расточительность театр не мог себе позволить, и миссию троих у нас выполнял один. Он выкрикивал по очереди басовую, баритонную, теноровую фразы, затем медные в оркестре выдували коду, и под их звон лорд церемониально выходил на сцену.
Рихард Кваст, подавая вступление, вдруг узнал в лорде меня, дрогнул и сполз со стула. Пока я пел, он, дирижируя, все протирал глаза.
— Сын человеческий, — воскликнул он в перерыв, тряся мне руки, — если бы на меня двинулись со сцены декорации, я удивился бы меньше! Весело вам тут живется, если вы пошли в актеры.
Он засмеялся саркастически, притянул к себе мою голову и сказал на ухо:
— Но это много лучше, чем окопы, даю вам честное слово! Мне рассказывал один обер-лейтенант — русские солдаты сыты по уши и больше не хотят воевать. Когда наши тоже поймут, что эта богом треклятая война — дерьмо, мы покончим с ней, вот увидите!
«Все на свете приходит к концу, — с надеждой подумал я, — однако пока надо петь».
В день спектакля я повторил всю партию под рояль и, довольный, вознаградил свои труды доброй кружкой пива. Это было в полдень. Через час от моего голоса не осталось следа. Я не сразу понял это. Да это и не поддавалось никакому разумению. Вечером должна была состояться премьера, ничто в мире не могло ей помешать. Я должен был петь. А из моего горла вытекали самые убогие хрипы и свисты.
Я бросился к леди Герриэт. Она жарила на газовой горелке желуди для изготовления военно-экономического кофе, в комнате пахло паленым, над окнами в клетках заливались канарейки, старый мопс приветственно обмусолил мои руки. Леди Герриэт тотчас запретила мне говорить и дала неизвестных пахучих капель, рецепт которых ее муж в молодости получил от Карузо. Кроме того, необходимо было немедленно выпить сырой яичный желток, и так как леди уже целый год не кушала яиц, я отправился на поиски.
Я бегал из магазина в магазин. Всюду на меня смотрели как на умалишенного и робко предлагали яичный суррогат в порошке, безукоризненно заменяющий яйца. Я знал эти штучки нашего химика, но мне ничего не оставалось. Уже с порошками в кармане, я вспомнил Лисси и помчался к ней.
У нее обнаружился знакомый, разводивший кур.
— Дело к зиме, — сказал я в отчаянии, — вряд ли теперь несутся куры.
Но ее окрыляла надежда, потому что куры были какие-то породистые, и надо было только скорее слетать к куроводу.
Я очутился один и лег на диван. До спектакля оставалось часа четыре. Я зажал лицо руками. Если не поможет какое-нибудь чудо, решил я, — все кончено. Я боязливо попробовал взять ля. Мое горло было подменено какой-то дудкой с хроническим ларингитом. Похолодевший, я дожидался возвращения Лисси.
Она скоро пришла. Я вскочил ей навстречу. Породистые куры, оказалось, давно прекратили носку. Однако куровод дал Лисси записку к знакомой сестре милосердия в офицерский госпиталь. По его мнению, офицеры питались одними яйцами. Я опять повалился на диван.
— Осторожно! — закричала Лисси, — у тебя в кармане яичные порошки! Не раздави!
У меня немного отлегло от сердца. Мы пошли разыскивать сестру милосердия. Она обошлась с нами отзывчиво после того, как Лисси обещала ей контрамарку в театр. Она жила при госпитале и тут же отправилась на кухню. Как видно, получить яйцо было нелегко, потому что мы томились целых полчаса. Вручая Лисси яйцо, сестра сказала, что у нее есть племянник, молодой человек, скоро отправляющийся на фронт, — большой поклонник оперетты. Лисси пообещала контрамарку и для племянника.
Мы тут же занялись священнодействием лечения. Нам были предоставлены два блюдца, в одно из которых мы слили белок, в другое — желток. Красноватый, блестящий глаз желтка скользко скатился с блюдца ко мне в рот. Лисси и сестра внимательно смотрели, как я глотал.
— Не торопись, — сказала Лисси.
Потом она выпила белок, чтобы не пропадал, и, сморщившись, велела мне попробовать голос. Не прекословя, я исполнил требование. Ничего не переменилось, словно и не было никакого яйца. Мы посидели в безмолвии.
— Ясно, — сказала Лисси, — такие истории с голосом иногда тянутся неделями. Надо идти к директору — заявить, что ты не можешь петь.
Я давно был готов к этому. По дороге мне встретился Брейг с пачкою книг под мышкой. Я остановил его, чтобы хоть немного передохнуть, прежде чем ступить на порог к директору. Он взял меня под руку и, подталкивая вперед, словно возлагая на меня выбор пути, сказал:
— Когда пройдет ваша молодость, когда вы убедитесь, что уже все достигнуто в вашей неповторимой жизни, вы будете искать друга. И, знаете, его будет не легко найти. Человек, доживающий свои дни, часто обременителен и всегда скучен. Даже если ему оказывают почет, то это почет его прошлому. Лишь сами вы будете любить себя до конца своих дней. И лишь один вечный друг останется к вам неизменен: это — книга.
Он вытянул из-под мышки и подержал передо мною, точно взвешивая, перекрещенную шнурком пачку книг.
— Эгоизм — это священное чувство — уважается только книгой: она дает человеку право думать о ней свободно, по его произволу. Я ведь вам говорил, что моя настольная книга — «Единственный» Штирнера. У меня сегодня праздник: я достал издание «Единственного», напечатанное очень крупным шрифтом, для слепых. Я могу его читать сам, с увеличительным стеклом.
Я взглянул на Брейга. Глаза его с помутневшими темными зрачками, слезившиеся и сощуренные, показались мне раскосыми. Но я не почувствовал к нему сострадания. Я считал, что он должен жалеть меня, и мне захотелось оборвать его напыщенные речи.
— Сегодня вы открываете заглавную страницу вашей молодой жизни, продолжал Брейг.