Она делает паузу, наслаждаясь моментом, и добавляет, почти шёпотом:
— Там были анализы.
Не может быть, чтобы всё было так банально, как говорила моя свекровь. Я словно в дешёвом сериале о слабой обманутой жене, которую в новых сериях ждёт лишь унижение — от мужа, родственников, друзей и детей.
Но Алиса ещё не закончила.
— Она уверена, что он уйдёт к ней, как только узнает. — Её губы дрожат, но не от сочувствия — от азарта. — Но… ведь так нельзя! — она опять пытается сыграть для меня женскую солидарность.
А я в шоке. В таком шоке, что забыла о слезах. Они высохли и остались сухими линиями соли на коже.
— Он знает? — мой голос звучит хрипло, как будто кто-то сжал мне горло.
Алиса закусывает губу, будто колеблется — то ли из жалости, то ли просто тянет время, чтобы усилить эффект.
— Ещё нет, — она бросает взгляд в сторону, будто проверяя, не подслушивает ли кто. — Но Божена… хочет устроить ему сюрприз, — фыркает презрительно, — ну… вы же знаете… Спрятать тест на беременность в коробочку, завязать красивым бантиком… Так глупо…
Меня бьёт как ударом тока.
И Пашин юбилей — сорока пяти лет — на следующей неделе. Я ему заказала бриллиантовые запонки у независимого французского ювелира, но, видимо, зря я тратила время на уговоры капризного мастера на эксклюзивный заказ.
Не будет у нас юбилея. Мы разводимся, и он в подарок получит тест на беременность.
Я закрываю глаза. В голове всплывает картинка — Пашин юбилей, красивый торт, гости... и этот ужасный "подарок".
— Как трогательно, — вырывается у меня ледяной смешок.
Губы дрожат. Прижимаю холодные пальцы к вискам.
— Моя сестра знала, что Павел Витальевич женат, — Алиса со лживым осуждением качает головой. — Я просила её остановиться. Просила… Говорила ей, что вы болеете…
Алиса отслеживала мои визиты к врачам. Ей поручил Паша, ведь я из-за забывчивости могла пропускать встречи с тётями и дядями в белых халатах.
— Мира, мне так жаль… — Алиса слабо улыбается, — я к вам всегда с большим уважением относилась, но… моя сестра всегда была такой… Ох, зря я тогда попросила забрать его из химчистки пальто… Я так виновата перед вами…
— Паша, правда, снимает ей квартиру на Восточной? — тихо спрашиваю я.
— Да, — Алиса отводит взгляд, — она всегда мечтала жить в двухярусной квартире… — слышу зависть в голосе Алисы, которая называет мне полный адрес, — Восточная, тридцать два, квартира сто сорок пять… — кидает на меня беглый взгляд, — у меня есть дубликат ключей.
Алиса явно хочет спустить меня, как разъярённую собаку, на сестру, а я не могу мыслить трезво.
Протягиваю руку и раскрываю ладонь:
— Отдай ключи мне.
5
— Павел, — начинает мой будущий бывший тесть, — она же женщина… — примиряюще улыбается, — а они живут эмоциями. Дай моей дочери время.
Я делаю глоток кофе.
Горький и терпкий.
Закрываю глаза в очередной попытке успокоиться.
В кафе на первом этаже моего офиса нет ни одной живой души, кроме напряженного баристы за стойкой.
Слышу, как он со стуком ставит чистую чашку на поднос. Звенит стекло. Гудит кофе-машина.
Вдох-выдох.
— Да, Мирослава немного вспылила, — соглашается Александр Иванович, — но и ты ее пойми…
Не хочу я ее понимать.
Мы разводимся. Мирослава перешла из категории родных людей в категорию чужих, и, надо сказать, что я чувствую облегчение.
Зря она вломилась на сегодняшние переговоры.
Я сжимаю чашку так, что пальцы белеют. Эти чертовы корейцы. Я был в одном шаге от того, чтобы сломать их на свои условия. Все шло идеально — до того момента, пока дверь не распахнулась с грохотом, и вся моя жизнь не превратилась в дешевый сериал.
Она меня опозорила.
Кричала… Нет, визжала о том, какой я козел и что она знает о моей любовнице.
Я слушал ее и думал: а она правда такая тупая или просто решила разыграть передо мной спектакль обиженной жены?
Я к Мире не прикасаюсь и лишний раз стараюсь избегать с ней физического контакта, а когда она рядом, то задерживаю дыхание, ведь под ее дорогим парфюмом я чую запах ее таблеток, которые она глотает каждый день горстями.
Да, лечится. Да, у нее проблемы, но удивляться моей любовнице при вводных данных… это откровенная глупость.
— Паш, пара дней — и она успокоится…
— Я больше не вижу в ней жену, — пожимаю плечами устало.
Мой голос звучит спокойно, но внутри — буря. Как она посмела? Врываться в мой офис, в мою профессиональную жизнь, в то, что я строил годами?
Отставляю чашку. По белому фарфору бежит капля кофе. Над головой проплывает холодный поток воздуха.
— Я устал от вашей дочери, — серьезно и без лишних оправданий смотрю на Александра Ивановича. — Если не ее сегодняшняя выходка, то я бы выступил за сохранение брака, а сейчас… — хмыкаю, — в этом нет никакого смысла. Ради чего терпеть ее истерики?
— Ради того, что ты ее любишь? — криво улыбается мой тесть, и я смеюсь.
Хлопаю рукой по подлокотнику кресла, и бариста за стойкой кидает в мою сторону беглый настороженный взгляд.
— Хорошая шутка, — у меня даже слеза выступает на правом глазу. Я ее вытираю и выдыхаю последний смешок, — вы мне поэтому всегда нравились, Александр.
Тесть молчит, и я чувствую его напряжение с разочарованием. Да, Мире нечем меня удержать в браке.
Да, я любил ее, но теперь я даже вспомнить не могу, что я хотел ее так, что мышцы сводили болью.
Это было будто не со мной. Не с нами.
— Какая любовь после двадцати пяти лет брака? — усмехаюсь.
Тесть не отвечает, но я вижу по его глазам, что он меня понимает. Любой мужик после двадцати пяти лет брака меня поймет.
Конечно, кто-то обязательно начнет лгать, что он любит жену, как и в молодости, но это наглое и бессовестное вранье, лишь бы не потерять теплое местечко под боком стареющей жены-клуши.
Ведь у таких мужиков ни черта нет. Лишь зарплата в сорок тысяч, тесная квартирка и дача, что досталась от родителей. Вот такие самцы будут врать, что бесконечно любят жен, потому что… у них нет выбора и нет надежды на свободу.
Потому что они никому не нужны, кроме своих старух. Вот они будут глотать истерики жен. Терпилы.
Вращаю обручальное кольцо на пальце. Оно вдруг стало таким тяжелым.
— Ценность женщины в сорок пять — ее мудрость, — поднимаю взгляд на тестя. — Твоя дочь доказала сегодня, что у неё нет ни мудрости, ни элементарного чувства самосохранения.
Я резко снимаю обручальное кольцо и кладу его перед Александром Ивановичем. Тихий звон золота о стекло. Едва уловимый, но такой приятный. Я будто снял многолетние оковы.
Моя рука дрожит — не от волнения, а от бешенства. Я вновь вспомнил сочувствующие взгляды корейцев, которые, пусть и не понимали, о чем кричит Мирослава, но по-мужски осуждали ее истерику.
Восточные и азиатские народы точно знают толк в женской покорности и подчинении. Они не позволяют женам так кричать на мужей.
— Сейчас в нашем браке важна не любовь, — я подаюсь в сторону тестя, — а сдержанность и ум. Она не девочка, чтобы я понимал ее тупые вопли.
— Тебе тоже надо остыть, — тесть откидывается назад и закидывает ногу на ногу, — может, не помешает разбежаться по разным углам.
— Я не хочу быть с ней, — неожиданно говорю тихую правду. — Не хочу, — повторяю по слогам, — терпеть, искать компромиссы, игнорировать ее присутствие… Зачем? Может, ты мне ответишь?
Тесть хмурится.
Спасибо ему, что не пытается мне читать нотации о морали. Оставим эти пустые слова женщинам, которые почему-то в какой-то момент начинают считать, что их мужья должны их боготворить. Что их мужья — рабы в браке, а они — хозяйки.
— Пообещай мне, что не будешь с ней слишком суровым при разводе, — Александр Иванович поджимает тонкие губы.
— Если не будет чудить, — я встаю, резко отодвигая кресло.
Ножки скрипят по гладкому каменному полу.
— Я устал, — поправляю манжеты рубашки и галстук. — Наш брак с твоей дочерью исчерпал себя.
И я ухожу. К Божене.
Хочу почувствовать под руками ее мягкую кожу, вдохнуть сладкий запах и помять ее упругое тело.
— Будем верить, что ты не пожалеешь, — вздыхает мне вслед тесть.
Оглядываюсь и ухмыляюсь:
— Не пожалею.
6
— Дамочка! Вы куда? — из-за высокой стойки в просторном фойе с высокими потолками поднимается мощная и грузная женщина. Ее голос режет воздух, как тупой нож. — Я вас что-то не припомню.
Сердце учащенно бьется под тонкой тканью блузки. Конечно. В каждом приличном жилом комплексе есть консьерж, который бдит за жителями и их гостями. Особенно когда муж специально предупредил персонал.
— Я в гости, — разворачиваюсь к женщине, заставляя уголки гуттаперчево растянуться в улыбке. — В сто сорок пятую.
Мраморный пол подошвой туфель неприятно поскрипывает, будто предупреждая: "Не ходи". Делаю глубокий вдох. В легкие врывается цветочный аромат диффузора - нарочито дорогой, как и все в этом проклятом доме. Жасмин. Или гардения. Точно такой же стоял в нашей спальне, когда Павел еще заходил туда.
— В гости, значит? — Консьержка медленно подплывает ко мне, массивное тело колышется, как желе. Такой даме и охранники не нужны. Она сама справится с нарушителями покоя элитных жильцов.
Губы сами собой складываются в презрительную гримасу. Конечно, она и ее коллеги получили ценные указания от моего мужа. "Особое внимание гостям в сто сорок пятую, Марья Ивановна. Особенно если это... женщины".
— И кто же вас ждет? — ее голос звучит слащаво, но в маленьких глазках — сталь.
Кровь приливает к лицу.
— Любовница моего мужа, но вы и сами знаете, кто живет в той квартире,— выпаливаю, и тут же кусаю язык.
Слишком резко. Слишком... по-базарному.
Консьержка замирает, будто я плюнула ей в лицо. Слишком поздно понимаю, что зря показала зубы. Эта медведица за мою дерзость никуда не пустит.
— Я думаю, что вам стоит уйти, — произносит она с фальшивым сожалением.