Да, она противная старушка. Да, мы с ней не раз цапались. Да, она часто говорит мне гадости. Да, она считает меня непроходимой дурой, но я выбираю ее сторону. Я буду бороться за эту гадкую старую ведьму.
Ей не место в доме престарелых, потому что очень жалко персонал и других старичков. Мария Николаевна их всех сожрет, косточки обглодает и потребует еще.
— Да, если она тебя не нужна, — четко и медленно проговариваю каждое слово, — то она останется у меня.
Взгляд не отвожу, а бровь Павла ползет еще выше, но затем его глаза сужаются. Он не верит мне.
Он медленно проводит языком по зубам, словно пробуя на вкус мою дерзость.
— Ты серьёзно? — его голос — низкий, почти шёпот, но в нём слышится вибрация недоверия.
За спиной Мария Николаевна замирает. Её прерывистое дыхание горячими волнами обжигает мою шею:
— Я никуда не поеду.
— Абсолютно, — мои пальцы сжимаются в кулаки. — Ты ее не заберешь. не имеешь никакого права.
Павел делает шаг вперёд. Его рука поднимается — медленно, почти нерешительно — и вдруг резко хватает меня за подбородок.
— Очень любопытно? — его пальцы горячие и шершавые, пахнут кожей и чем-то металлическим. — Мира, а как ты меня остановишь?
Я не отвожу взгляд. Его пальцы сжимаются сильнее. Боль пронзает челюсть, но я не моргаю.
— Оформлю опеку над твоей матерью, — шиплю в его лицо, а он на вдохе вдыхает мой выдох.
— Моя мать, — он наклоняется еще ниже, словно хочет меня поцеловать. — Тебя сейчас мастерски одурачила, — расплывается в улыбке.
— Что? — не понимаю я.
— И надо же, — ухмыляется, — ты умеешь не быть размазней.
Отпускает мой подбородок и похлопывает меня по щеке:
— Это было мило.
— Ну, — Мария Николаевна чинно шагает к дверям гостиной, — не все так плохо, как я думала, — оборачивается на меня через плечо, — я тебя прощаю.
— Завтра встреча с адвокатами, — напоминает Паша, поправляя ворот рубашки, — пришлю за тобой водителя в одиннадцать.
Разворачивается и следует за Марией Николаевной и у дверей гостиной оглядывается с усмешкой:
— Наши дети тебе хоть немного поставили мозги на место.
15
— И что это было, мам? — спрашиваю я.
Голова гудит.
Сначала моя мать скормила Мире фотографии, по сути, натравив бешеную истеричку на меня, а затем провернула глупую поездку к моей почти бывшей с криками, что я отдам её в дом престарелых.
Причём перед своим визитом сама же потребовала меня забрать от Миры, а если я не приеду, то она не даст мне спокойного житья.
Короче, всё это представление со слезами, испуганным шёпотом и решительностью Миры было срежиссировано для меня.
Только для чего?
Чтобы я смягчился? Чтобы я передумал о разводе?
— Я против вашего развода, — мама натягивает на сухие худые ладони перчатки из тонкой телячьей кожи, — ну, не совсем уж она дура, Паша.
Точно.
Это представление было, чтобы я притормозил с разводом, ведь какая у меня смелая жена. Выступила в защиту моей мамы. Выступила за семью.
Конечно, сначала опозорила меня и себя, но это же мелочи. Я должен это проглотить.
Надоело.
Мира надоела.
И уже два года назад мне было душно с ней в браке. Уныло, муторно. Как в болоте, но я решил, что надо сохранить семью, что разводы в нашей семье не приветствуются... к чёрту.
— Я, конечно, думала, что она схитрит с тобой и этими фотографиями, — мама на заднем сиденье вздыхает и с осуждением откладывает сумочку в сторону. — Вы все гуляете. Вас всех в определённом возрасте тянет на сторону... Вам всем жена родная однажды кажется надоедливой и противной...
— Мам, прекрати, — медленно выдыхаю я, — не испытывай моё терпение. Наш развод — дело решённое.
Мама громко цыкает, высказывая мне своё недовольство. Почему она так завелась? Я бы не сказал, что между Мирой и моей мамой была какая-то близкая дружба или любовь.
Или это сейчас в ней говорит женская солидарность.
— Мужчины твоего статуса и уровня не разводятся...
Мама поправляет жемчужное колье, и оно холодно поблёскивает в полумраке машины.
— Божена беременна, — отрезаю я.
— Господи, — я слышу по голосу мамы, что она закатывает глаза, — тоже мне новость. Я этого ждала.
Мама с осуждением замолкает.
Нет, дело не в том, что ей жалко Миру. И не в том, что она хочет её терять с нашим разводом. И не в женской солидарности, и даже не в том, что она, как жена мужа-ходока, желает защитить невестку.
У их поколения не принято разводиться.
Мужик может ненавидеть жену, но он не уйдёт от неё, потому что "не принято". Будет куча любовниц, вторые семьи, содержанки, но о разводе не задумается. Даже если буквально будет тошнить от жены.
Моего отца тошнило от матери. Он с ней последние годы жизни даже не разговаривал, мои родители друг друга игнорировали, но не разводились, потому что... не принято.
Потому что разводы — для черни. Для нищих. Для быдла.
— Отправил бы на аборт, — пожимает плечами, — или заткнул бы деньгами.
— И скольких папа заткнул деньгами? — кидаю насмешливый взгляд в зеркало заднего вида.
Я жду, что мама сейчас оскорбится, обидится и в возмущении замолчит, плотно сжав губы, но я никогда так не ошибался.
— Без понятия, — усмехается мама, — главное, что мы не позволили нашему браку развалиться и что он не позволил мне быть разведёнкой.
Вскидываю бровь.
Да, будь мама на месте Миры, то она бы схитрила. Она бы не стала кричать при посторонних, раскрывать грязь нашей семьи, и семейное болото бы продолжало цвести и тихонечко булькать обоюдным презрением, унылой нелюбовью и ложью.
Но у нас с Мирой будет всё иначе.
Она приняла решение кричать, плакать и пойти против наших семейных устоев. У неё даже мысли не возникло, что стоит смолчать и затихнуть в попытке выиграть меня у Божены.
Она не испугалась развода. Не испугалась скандала. Не испугалась моей ярости и того, что две наши семьи будут против развода.
— Паш, — мама похлопывает себя по морщинистым щекам, чтобы придать им румянец. — Подумай ещё раз. Не спеши. Возможно, тебе просто нужна... передышка. Погуляй с Боженой, а потом возвращайся к Мире.
Не хочу я повторять в своей жизни сценарий родителей. Не буду я рядом с женщиной, к которой я не желаю прикасаться и которая сама меня тоже не особо хотела. Страсть между нами стала лишним элементом, а жить из-за долга... нет, спасибо.
— Тебе придётся принять Божену, мам, — хмыкаю я. — Как мою новую жену и как мать моего третьего ребёнка.
16
Утро. В доме пахнет влажным холодом, что вырвается с ветром на кухню.
Я сижу за столом, передо мной – холодная чашка чая.
Пальцы дрожат, когда я пытаюсь перелистать папку с бумагами, которые прислали адвокаты Павла. Сплошные цифры, пункты, подпункты. Отчуждение. Как будто разбирают на части не имущество, а меня саму. Каждая строчка – пощечина. "Права супруги", "Обязанности", "Раздел совместно нажитого". Нажитое... Двадцать пять лет жизни.
Я особо не вчитываюсь. Я знаю, что Паша отдаст мне столько, сколько посчитает нужным, и его адвокаты все подчистят и приведут к тем цифрам, которые Паша одобрит.
Я знаю, что буду с домом, машиной и со счетом, а на нем будет та сумма денег, которой хватит тихую и спокойную жизнь на лет тридцать. Мне не придется работать, если решу разлагаться в тоске и жалости к себе.
Павел позволит мне быть никчемной разведенкой, которая может жить праздно и без лишней ответственности.
Это его последний жесть милости. Или презрения. Не знаю.
Звонок в дверь. Резкий, наглый. Не водитель Павла – он бы позвонил в домофон коротко и один раз. Сердце екнуло, сжавшись в ледяной ком. Кто?
Неужели Павел? Решил устроить последний спектакль перед встречей?
Открываю и замираю. На пороге – мой отец. В своем безупречном костюме, с холодным, как всегда, выражением лица. От него веет холодным утренним воздухом и дорогим, терпким одеколоном, который я ненавижу с детства. Он пахнет властью и безразличием.
– Мира, – кивает, не улыбаясь. Его взгляд скользит по моему лицу, по моей помятой домашней одежде, с легкой, привычной брезгливостью. – Пропустишь?
— И зачем ты тут?
Папа тяжело вздыхает, будто перед ним капризный, неразумный ребенок.
– Я здесь, чтобы поддержать тебя, Мира.
Слова звучат настолько нелепо, настолько фальшиво, что я чуть не фыркаю. Этот человек не поддерживал меня никогда. Он поддерживал Павла. Всегда. Его идеального зятя. Его продолжение.
Он входит, не дожидаясь приглашения, его плечо грубо задевает мое. Проходит в гостиную, снимает пиджак, аккуратно вешает на вешалку. Каждое движение размеренное, контролируемое. Как у робота. Как будто ничего не происходит. Как будто его дочь не разваливается на части.
— Я пришел, потому что это мой долг. Я вел тебя к алтарю двадцать пять лет назад. – Он делает паузу, его холодные глаза встречаются с моими. – Значит, я должен быть рядом, когда этот... союз будет расторгнут. Провести тебя до конца. В этом я полностью согласен с Павлом.
— Конечно, ты согласен с Павлом! Вы же одинаковые! Он изменял жене, ты изменял жене!
Его лицо застывает. Губы сжимаются в тонкую белую ниточку. В глазах – не вспышка гнева, а что-то глубже, опаснее. Ледяная ярость.
– Замолчи, Мира, – его голос низкий, – не смей говорить о вещах, в которых ничего не понимаешь. Да, он мужчина, у него свои потребности...
– Потребности?! – вскрикиваю я. Голос рвется. – Все это для тебя нормально? Как и то, что я, возможно, вообще не родная дочь маме? Верно?! Так? Я права?!
Слова вылетают прежде, чем я успеваю их осознать. Слова Марии Николаевны, вчерашние, как раскаленный нож: "Может, ты не родная для Вики?.. Где порода твоей матери?.." Они жгли меня всю ночь, не давая уснуть.
Тишина.
Она повисает в воздухе, густая, звенящая, как натянутая струна. Отец замер. Весь его вид – спокойная мощь – вдруг сломался. Лицо стало каменным, мертвенно-бледным. Глаза, всегда такие холодные и оценивающие, расширились. В них мелькнуло что-то животное – шок, ярость, паника, но это длится всего лишь мгновение.