— Не смей, – цедит он сквозь зубы и раздувает ноздри, – Не смей говорить такое. Твоя мать… она святая женщина…
— Да, святая женщина… — смеюсь, — воспитала науглыша…
— Господи, что за бред ты несешь, Мира, — качает головой.
Мир вокруг меня качается, плывет. В ушах шумит. Я приваливаюсь к стене.
— Это правда? – шепчу я, и мой шепот звучит в оглушительной тишине как крик. – Папа… скажи мне правду.
— Правда в том, что ты дура, — папа вновь холодный и отстраненный. — Больше не задавай мне таких вопросов, Мира…
Адвокаты? Павел? Раздел имущества? Все это такая мелочь по сравнению с ложью длиною в сорок пять лет.
Телефон вибрирует на полке консоли у стены. Папа раздраженно подает мне мой смартфон:
— Это Паша.
Я прижимаю смартфон к лицу, не спуская взгляда с отца, который мог заставить мою маму воспитывать чужую дочь. Он мог.
— Я вместо водителя отца твоего отправил, — Павел на той стороне зевает.
И Паша бы мог устроить мне веселую жизнь. Выступил бы против развода и нашел бы, как меня заткнуть.
— Паш… — шепчу я.
— Что опять?
— Спасибо, — сглатываю и отступаю от отца, — спасибо за развод.
17
— Я подписала, — резко кидаю увесистую папку с документами на полированный стол.
Раздается глухой шлепок дерева и бумаги. Паша лишь вскидывает бровь, не отрывая взгляда от меня.
Играется с ручкой: ручка скользит и постукивает по костяшкам, вертится с гипнотической ловкостью.
Лицо Паши слишком довольное, расслабленное. Да, я по его роже, по этому теплому румянцу на скулах и влажному блеску глаз, могу с уверенностью сказать: утренняя близость с беременной шлюхой была отменной.
— Может, какие-то вопросы… — начинает настороженный адвокат Паши: седовласый усатый мужик.
Его взгляд – цепкий, холодный, как сталь – скользит по моему лицу, пытаясь прощупать почву. От него несет затхлым запахом старых книг и дорогим одеколоном с нотками кожи.
— Никаких, — отвечаю я. — Я согласна со всеми пунктами.
Сажусь на жесткий кожанный стул напротив Паши. Он продолжает вертеть ручку, и ее металлический корпус тихо поскрипывает в его пальцах.
Рядом тяжело опускается мой отец. Я непроизвольно отодвигаюсь в сторону, чтобы увеличить расстояние, шероховатость рукава его пиджака вызывает легкое раздражение на коже.
— Мне даже не верится, что все это реально… — печально говорит он. — был такой крепкий брак. Такая любовь…
— Достаточно, папа, — цежу сквозь зубы. — Ты лучше подумай о своем браке.
— Мы с твоей мамой сохранили семью и вместе встретим достойную тихую старость.
— Ты в это действительно веришь? — я разворачиваюсь к отцу. — В достойную старость? В то, что вы любите друг друга?
— Я, признаться, немного озадачен, — хмыкает Павел, — я ждал, что ты орать будешь на меня, а ты на отца спустила всех собак.
Он кладет ручку на стол с тихим щелчком.
Я все же напрягаюсь от его насмешливого голоса. Перевожу на него взгляд и поджимаю губы.
Мы не станем нашими родителями, и это для нас — хорошая новость. Паша был чудовищно честен со мной, когда назвал мумией и когда заявил, что ему противно прикасаться ко мне, но лучше правда, развод и новая жизнь, чем ложь, игра в счастливый брак и старость с натянутыми улыбками.
Хочу улыбаться честно.
Хочу честно злиться. Честно обижаться. Честно любить и честно ненавидеть.
И я могу честно ненавидеть Павла, а он может честно быть с той женщиной, которая забеременела от него.
— Ты подпишешь документы на развод?
— Я теперь думаю, что… — улыбается шире, — что я где-то в этих документах серьезно напортачил, раз ты так легко их подписала.
Еще два года назад Паша хотел уйти, но остался из-за уговоров матери, из-за принятых устоев в наших семьях, которые не приветствуют разводы.
Я стала для него наказанием.
Конечно, он будет видеть во мне противную мумию. Нельзя с человеком жить через силу и из-за чужих правил.
Нельзя, а иначе увидишь в жене отвратительную до тошноты уродину, чей голос будет раздражать. Чей запах будет казаться вонью.
— Я подпишу любые бумаги, — смотрю на Павла прямо и открыто. — Соглашусь на все, что ты предложишь…
Сглатываю:
— Кроме измен и внебрачных детей. Наш брак должен быть другим. Хочу… — горько смеюсь, — хоть что-то оставить от наше любви, Паш. А мы ведь любили. Это по нелюбви можно стерпеть гулянки мужа, его любовниц…
Папа рядом тяжело вздыхает и с осуждением накрывает лицо ладонью.
— По нелюбви можно принять все эти приличия, — не моргаю. — А ты… ты, я, наша семья, наш брак для меня будет выше всего этого.
Черный и подозрительный взгляд Павла на секунду теплеет… и его презрительный оскал улыбки слабеет.
Я признаю свое поражение перед ним, но не перед нашими родителями, не перед нашими родственниками и не перед нашим окружением, которое не поймет наш развод.
— Стоило два года назад поднять разговор о разводе, — он открывает папку и подхватывает ручку.
— Ты уже тогда мне изменял? — тихо спрашиваю я.
Он замирает. Палец застыл на очередной странице. Его взгляд — острый, как скальпель, и совершенно чужой — медленно поднимается от бумаг и впивается в меня. В его глазах мелькает что-то неуловимое: усталость? Досада? Или тень того Паши, который когда-то смотрел на меня иначе?
— Тогда еще нет, — произносит он четко, отчеканивая каждое слово. Щелчок ручки в его руке заставляет меня вздрогнуть, — я тогда лишь задумался, что хочу… в постели не тебя. Хочу быть где-то, лишь бы не дома с тобой.
Лучше бы изменял. Тогда бы Паша был бы окончательно мразью, но в нем два года назад еще была жива совесть, которая говорила: не надо брак доводить до измен и грязи.
— Я должна была это почувствовать, — я встаю, громко отодвигая стул. — Это и есть моя вина.
18
Воздух врывается в легкие как раскаленные иглы. Каждый вдох на этом проклятом подъеме – пытка, но я глотаю эту жгучую смесь утренней прохлады и собственного пота, заставляя ноги двигаться.
Мумия.
Это признание Павла выскакивает из меня в такт ударам кроссовок по асфальту.
Как сухой пергамент.
Еще один рывок. Мышцы бедер горят, но это хорошая боль. Живая. Не та леденящая пустота, что он оставил в груди.
Спускаюсь к своему дому, замедляя шаг. Дыхание еще частое, майка прилипла к спине, соленый пот щиплет глаза.
И вот она. Стоит у моей калитки, будто ждала. Божена. В каком-то нелепом воздушном платьице пастельного цвета, подчеркивающем аккуратный пока еще только намек на животик. Или мне этот животик только кажется? Всего полтора месяца прошло с нашей последней встречи.
В руках – коробка с тортом, перевязанная лентой. Улыбка – сладкая, липкая, как мое нелюбимое абрикосовое варенье.
– Мира! – Голосок – сиропный, фальшивый. – Здравствуйте! Я тут мимо... ну, почти мимо... и подумала... – Она делает шаг навстречу, и волна ее парфюма – цветочного, удушающе густого – накрывает меня, смешиваясь с запахом моего пота. – Хотела поговорить. Наладить мостик. Павел пусть не говорит, но точно переживает, что между нами... напряжение.
Ха. Он переживает только о своем комфорте и репутации. Стою, опираясь руками о колени, ловя дыхание.
Чувствую, как капли пота стекают по виску. Ее взгляд скользит по моей фигуре – в мокрой от пота майке, спортивных шортах. Видит, наверное, все кости, все впадины, которые так претили Павлу. Видит и... светлеет. Радостно так светлеет.
Через час меня ждет тренажерный зал с железом и строгим тренером, который пообещал, что я получу попу-орех, мощные бедра и мясцо на руках.
– Вы... на пробежке? – Она делает удивленные глазки. – Какая умничка! Это же так полезно! – Пауза. Ее голос становится слаще, ядовитее. – Хотя, знаете, для аппетитных форм одних кардио мало. – Она подчеркивает "аппетитных", – Нужны еще силовые, тяжелые. Чтобы формы появились. – Она чуть подается вперед, снисходительно. – Вам бы, правда, с диетологом проконсультироваться. Чтобы не пересушить себя совсем. Паша ведь так любит... ну, вы понимаете... когда есть за что подержаться.
— Божена, — смотрю на нее исподлобья, — я тебя в последнюю очередь буду спрашивать…
Я выпрямляюсь. Спина – ровная, хотя внутри все дрожит от ярости и унижения. Вкус железа – от закушенной губы – наполняет рот. Она пришла не мириться. Она пришла утереть мне нос. Убедиться, что я все еще та самая жалкая "мумия". И доложить Паше. Нет, она прямо ему ничего не скажет, но между делом поведает, что видела меня на пробежке. И что я была… так себе.
Она морщит носик, будто почувствовала что-то неприятное. Ее сладкая маска съезжает.
– Ну, конечно... – Она делает вид, что смущена, но в глазах – злорадный блеск. – Я просто... хотела помочь. И... – Она вдруг оживляется, переключаясь. – Ой, я же забыла главное! – Поднимает коробку с тортом. – Мы с Пашей... ну, вы же знаете... – Она застенчиво опускает глаза, играя в невесту. – Решили официально оформить наши отношения. Свадьба! Скоро! – Она поднимает на меня взгляд, полный яда, прикрытого невинностью. – Вы же обещали прийти... – Она протягивает коробку. – Это вам. Знак мира. И приглашение, конечно, в устной форме. Лично от меня.
Обещала. Да, черт возьми, обещала. Сказала ему в лицо в ее проклятой квартире. Сквозь боль. Сквозь унижение. Чтобы не дать ему последнее удовольствие – видеть меня сломленной.
Взгляд мой падает на коробку. Розовая лента. Предвкушение ее сладкой победы. Запах сахара и крема доносится сквозь картон, смешиваясь с ее духами и моим потом. Тошнотворно.
– О, тортик, – произношу я без тени эмоций. Беру коробку. Она тяжелая, липкая от влаги в моих потных ладонях. – Мило.
Божена сияет. Она ждет благодарностей. Слез? Срывов?
– Вы сдержите обещание? — берет на слабо. — Паша будет так рад!
Я смотрю ей прямо в глаза. В эти бесстыжие, самодовольные глаза. Она быстро хлопает ресничками. Представляю его руки на ее теле. Вспоминаю слова о моей коже и о том, что я мумия. Его отвращение.